- Предисловие автора - январь 1966 г. - ... В нынешнем, окончательном издании “Память, Говори” я не только добавил к исходному английскому тексту существенные изменения и обильные вставки, но и воспользовался множеством исправлений, сделанных в русском его переводе. Это повторное англизирование русской переделки того, что было, прежде всего, английским пересказом русских воспоминаний, оказалось дьявольски трудной задачей, впрочем, я находил некоторое утешение в мысли, что такая, знакомая бабочкам, многократная метаморфоза ни единым человеческим существом прежде испробована не была. - Владимир Набоков
- Глава первая - "Совершенное Прошлое", апрель 1950 г.
- Глава вторая - "Портрет Моей Матери", апрель 1949 г.
- Глава третья - "Портрет Моего Дяди", июнь 1947 г.
- Глава четвертая - "Мое Английское Образование", март 1948 г.
- Глава пятая - "Mademoiselle O", 1936 г. на французском яз., пересмотрена в 1943 г. на англ.
- Глава шестая - "Бабочки", июнь 1948 г.
- Глава седьмая - "Колетт", июль 1948 г.
- Глава восьмая - "Картинки из Волшебного Фонаря", февраль 1950 г.
- Глава девятая - "Мое Русское Образование", сентябрь 1948 г.
- Глава десятая - "Прелюдия", январь 1949 г.
- Глава одиннадцатая - "Первое стихотворение", сентябрь 1949 г.
- Глава двенадцатая - "Тамара", декабрь 1949 г.
- Глава тринадцатая - "Квартирка в Тринити Лэйн", январь 1951 г.
- Глава четырнадцатая - "Изгнание", январь-февраль 1951 г.
- Глава пятнадцатая - "Сады и Парки", июнь 1950 г.
- Алфавитный указатель - ... Главное назначение указателя – перечислить для собственного удобства некоторые имена и темы, связанные с моим прошлым. - Владимир Набоков
- Примечания
Глава четырнадцатая
"Изгнание"
1
Спираль – одухотворение круга. В ней, разомкнувшись и раскрывшись, круг перестает быть порочным, он получает свободу. Пришло мне это в голову в гимназические годы, и тогда же я придумал, что гегелевская триада (столь популярная в прежней России) в сущности выражает всего лишь природную спиральность вещей в отношении ко времени. Завои следуют один за другим, и каждый синтез представляет тезис следующей серии. Возьмем простейшую спираль, в которой можно различить три элемента, или загиба, отвечающие элементам триады: назовем “тезисом” первую дугу, с которой спираль начинается в некоем центре; “антитезисом” – дугу покрупнее, которая противополагается первой, продолжая ее; а “синтезом” дугу еще более крупную, которая продолжает вторую, заворачиваясь вдоль наружной стороны первого загиба. И так далее.
Цветная спираль в стеклянном шарике – вот какой я вижу мою жизнь. Двадцать лет, проведенных в родной России (1899-1919), это дуга тезиса. Двадцать один год добровольного изгнания в Англии, Германии и Франции (1919-1940) – очевидный антитезис. Годы, которые я провел на новой моей родине (1940-1960), образуют синтез – и новый тезис. Сейчас моим предметом является антитезис, а точнее – моя европейская жизнь после окончания (в 1922-ом) Кембриджа.
Оглядываясь
на эти годы изгнанничества, я вижу себя и тысячи других русских людей,
ведущими несколько странную, но не лишенную приятности, жизнь в вещественной
нищете и духовной неге, среди не играющих ровно никакой роли иностранцев,
призрачных немцев и французов, в чьих, не столь иллюзорных, городах нам,
изгнанникам, доводилось жить. Глазам разума туземцы эти представлялись
прозрачными, плоскими фигурами, вырезанными из целлофана, и хотя мы пользовались
их изобретениями, аплодировали их клоунам, рвали росшие при их дорогах
сливы и яблоки, между ними и нами не было и подобия тех человеческих отношений,
которые у большинства эмигрантов были между собой. Порой казалось, что
мы игнорируем их примерно так же, как бесцеремонный или очень глупый захватчик
игнорирует бесформенную и безликую массу аборигенов; однако время от времени,
– и по правде сказать, частенько, – призрачный мир, по которому мирно
прогуливались наши музы и муки, вдруг отвратительно содрогался и ясно
показывал нам, кто собственно бесплотный пленник, а кто жирный хан. Наша
безнадежная физическая зависимость от того или другого государства, холодно
предоставившего нам политическое убежище, становилась особенно очевидной,
когда приходилось добывать или продлевать какую-нибудь дурацкую “визу”,
какую-нибудь чертову “карт д’идантите”, ибо тогда жадный бюрократический
ад норовил засосать просителя, и он изнывал и чах, пока пухли его досье
в столах крысоусых консулов и полицейских чиновников. “Документы”, как
уже было сказано, – это плацента русского человека. Лига Наций наделила
лишившихся русского гражданства эмигрантов, так называемым “нансеновским”
паспортом, чрезвычайно неполноценным документом болезненно-зеленого оттенка.
К обладателю этой бумажки относились немногим лучше, чем к преступнику,
выпущенному из тюрьмы под подписку о невыезде, каждый переезд его из одной
страны в другую бывал сопряжен с самыми отвратительными испытаниями, и
чем меньше была страна, тем больше шуму она поднимала. Где-то в глубине
своих гланд власти хранили идейку, что, как бы дескать плоха ни была страна
– скажем, советская Россия, – всякий беглец из нее должен считаться по
природе своей презренным, поскольку он существует вне национальной администрации;
а потому и взирать на него надлежит с неосмысленным неодобрением, с каким
некоторые религиозные общины относятся к дитяте, зачатому вне брака. Не
все из нас соглашались быть ублюдками и приведениями. Некоторым из русских
эмигрантов сладко вспоминать, как они осаживали или обманывали всяких
высших чиновников в разных министерствах, Prйfectures и Polizeipraesidiums[117].
В Берлине и в Париже, двух столицах изгнанничества, русские эмигранты создали компактные колонии, культурное содержание которых значительно превосходило средний показатель тех лишенных крепости иностранных сообществ, в среде которых они разместились. Внутри этих колоний они держались друг за друга. Говорю, разумеется, о русской интеллигенции, преимущественно принадлежавшей к демократическому направлению, а не о более броской разновидности русского человека – из тех, кто “был, знаете ли, советником царя или еще там кого”, которая первой приходит на ум американской клубной даме всякий раз что упоминается “русский белоэмигрант”. Жизнь в этих поселениях была настолько полной и напряженной, что эти русские “интеллигенты” (слово, в значении которого сильнее оттенок общественного идеализма и слабее – умственной спеси, чем в привычном для Америки “intellectuals[118]”), не имели ни времени, ни причин обзаводиться какими-то связями вне своего круга. Ныне, в новом, полюбившемся мне мире, где я прижился с такой же легкостью, с какой перестал изгонять из моих хореических трехстопников седьмой добавочный слог, экстраверты и космополиты, когда я упоминаю при них об этих прошлых материях, думают, что я шучу, – или обвиняют меня в попятном снобизме, если я заверяю их, что среди знакомых мне блестящих французов и немцев (по большей части домовладелиц и литераторов) у меня было всего двое друзей.
Так
или иначе за годы моей уединенной жизни в Германии я ни разу не сталкивался
ни с теми кроткими музыкантами стародавних времен, что играли свои рапсодии
(в тургеневских романах) чуть ли не целую летнюю ночь напролет; ни с веселыми
старыми ловцами бабочек, которые прикалывали поимку к тулье своей шляпы и над
которыми так потешался Век Рационализма: Лабрюйерова джентльмена, рыдающего
на погубленной паразитом гусеницей; Геевых “философов, более важных, нежели
мудрых”, которые, скажите пожалуйста, “низводят науку до изучения бабочек”;
Поповых “любознательных германцев”, которые “ценят как некую редкость”
этих “красивых насекомых”; да и просто так-называемых добрых и разумных
людей, которых во время последней войны тоскующие по дому солдаты со Среднего
Запада, похоже, предпочитали замкнутому французскому фермеру и бойкой
Маделон Второй. Напротив, самая яркая фигура, какую нахожу, перебирая
в памяти мои очень немногие нерусские и нееврейские знакомства в годы
между двумя войнами, это воспитанный и тихий молодой человек в очках –
немецкий студент, чьим коньком были казни. Уже при второй встрече он показал
мне купленную им серию (“Ein Bischen retouchiert” [119],
сказал он, наморщив веснущатый нос), изображавшую разные моменты заурядной
декапитации в Китае; он с большим знанием дела указывал на красоту роковой
сабли и на прекрасную атмосферу полной кооперативности между палачом и
пациентом, которая заканчивалась истинным гейзером дымчато-серой крови,
бьющим из очень отчетливо снятой шеи обезглавленного участника процедуры.
Небольшое состояние позволяло молодому собирателю довольно много разъезжать;
он и разъезжал, отрываясь от изучения гуманитарных наук, которые были
ему необходимы для получения степени доктора философии. Он жаловался,
впрочем, что ему не везет, добавляя, что если не увидит в самом скором
времени чего-нибудь действительно стоящего, то может и не выдержать напряжения.
На Балканах он присутствовал при двух-трех посредственных повешениях,
а на Бульваре Араго – на широко разрекламированной, но оказавшейся весьма
убогой и механической “гильотинаде” (как он выражался, думая, что это
по-французски); как-то всегда так выходило, что ему было плохо видно,
пропадали детали, и не удавалось ничего интересного снять дорогим аппаратиком,
спрятанным в рукаве макинтоша. Несмотря на сильнейшую простуду, он недавно
ездил в Регенсбург, где казнь совершалась со старинной истовостью – с
помощью топора; он ожидал многого от этого зрелища, но, к величайшему
разочарованию, осужденному повидимому дали наркотическое средство, вследствие
чего он едва реагировал, только вяло шлепался об землю, между тем как
палач в маске и его неловкий помощник падали на него. Дитрих (так звали
моего знакомца), надеялся когда-нибудь попасть в Америку, чтобы посмотреть
электрокуцию (из этого слова он наивно выводил прилагательное “cute”[120],
которое узнал от побывавшего в Америке кузена); и, мечтательно хмурясь,
Дитрих спрашивал себя, неужели правда, что во время этого представления
сенсационные облачки дыма выходят из природных отверстий тела. При третьей
и последней встрече (сколько еще было в нем штрихов, которые мне хотелось
сохранить для возможного использования!) он рассказал, – без гнева, но
скорее с печалью, – что однажды провел целую ночь, терпеливо наблюдая
за приятелем, который решил покончить с собой и даже согласился проделать
это выстрелом в рот, при хорошем свете и стоя лицом к Дитриху, но не имея
ни честолюбия, ни чувства чести, вместо того безнадежно напился. Я давно
потерял Дитриха из виду, но вполне ясно представляю себе выражение спокойного
удовлетворения в его светлых форелевых глазах, когда он нынче (и может
быть, в ту минуту как я это пишу), в кругу других ветеранов, которые с
гоготом бьют себя ладонью по ляжке, демонстрирует нежданно-негаданно свалившиеся
на него сокровища – те абсолютно вундербар фотографии, которые ему посчастливилось
снять в пору правления Гитлера.
2
Я достаточно сказал о сумраке и свете изгнания в моих русских романах, особенно в лучшем из них, в “Даре” (недавно вышедшем по-английски – “The Gift”); однако стоит привести здесь для удобства краткое резюме. За немногими исключениями, все либерально настроенные творческие люди – поэты, романисты, критики, историки, философы и так далее – покинули Россию Ленина-Сталина. Те, кто этого не сделали, исчахли там, либо загубили свои дарования, прилаживаясь к требованиям государства. То, чего никак не удавалось добиться царям, а именно – полного подчинения сознания воле правительства, большевики получили в два счета, после бегства за границу или уничтожения основной массы интеллигентов. Изгнанники поудачливее могли теперь предаваться своим занятиям с такой безвозбранностью, что порой спрашивали сами себя не является ли (в определенном смысле) абсолютная духовная свобода следствием того, что им приходится работать в абсолютной пустоте. Разумеется, хорошие читатели имелись среди эмигрантов в числе, достаточном для того, чтобы оправдать издание русских книг в Берлине, Париже и других городах, при чем в относительно широких масштабах; но поскольку ни одно из этих сочинений не могло иметь хождение в Советском Союзе, вся затея приобретала вид хрупкой нереальности. Число названий впечатляло куда сильнее числа проданных экземпляров, а в названиях издательств – “Орион”, “Космос”, “Логос” и тому подобных – чуялось нечто лихорадочное, непрочное, немного противозаконное, как у фирм, издающих астрологическую литературу или руководства по элементарным основам половой жизни. Впрочем, если спокойно оглянуться на прошлое и судить, прибегая лишь к художественным и научным меркам, книги, созданные эмигрантскими авторами in vacuo[121], выглядят более вечными, более пригодными для человеческого потребления, нежели рабские, редкостно провинциальные и трафаретные потоки политического сознания, вытекавшие в то же самое время из под перьев молодых советских писателей, которых по-отечески рачительное государство снабжало чернилами, бумагой и теплыми свитерами.
Издатель газеты “Руль” (и моих первых книг), Иосиф Владимирович Гессен, с благодушным попустительством позволил мне питать поэтический раздел газеты моими незрелыми стихами. Синева берлинских сумерек, шатер цветущего углового каштана, легкое головокружение, бедность, влюбленность, мандариновый оттенок преждевременной световой рекламы и животная тоска по еще свежим запахам России, – все это в ямбическом виде, переписанное от руки, волоклось в издательский кабинет, где близорукий И.В. подносил новое стихотворение поближе к лицу, и после этого краткого, более-менее осязательного знакомства, опускал его на свой стол. К 1928-ому году стали приносить кое-какие деньги немецкие переводы моих книг, и весной 1929-го года мы с тобой поехали ловить бабочек в Пиренеях. Но только в конце тридцатых годов мы покинули Берлин навсегда, хотя уже задолго до этого я повадился навещать Париж для публичных чтений.
Немыслимая частость этих литературных чтений, проводимых в частных дамах или наемных залах, была приметной особенностью эмигрантской жизни, вполне отвечавшей ее скитальческому и театральному характеру. В кукольном представлении, происходящем в моем мозгу, различные типы исполнителей выделяются очень отчетливо. Вот поблекшая актриса с глазами, словно драгоценные камни; на мгновенье прижав к лихорадочному рту стиснутый в кулаке платочек, она воскрешает ностальгическое эхо Московского Художественного Театра, подвергая какие-нибудь знаменитые стихи воздействию – наполовину препарирующему, наполовину ласкающему, – своего медленного, прозрачного голоса. Вот безнадежно второсортный прозаик, голос которого блуждает в тумане ритмической прозы, меж тем как зал следит за нервным дрожанием его бедных, неловких, но тщательных пальцев, подсовывающих прочитанную страницу под еще оставшиеся, так что рукопись, пока длится чтение, сохраняет пугающую и жалостную пухлость. Вот молодой поэт, в котором его завистливая братия не может не видеть черты гениальности, такой же явственной, как полоска на скунсе; вытянувшись в струнку посредине сцены, бледный, с остекленелым взором, с руками, неспособными ухватить хоть что-то, позволяющее удержаться в этом мире, он закидывает голову назад и изливает свои стихи раздражающим слух, раскатистым распевом, резко обрывающимся, словно дверь захлопывается на последней строке, и застывает, ожидая, когда аплодисменты заполнят наступившую тишину. Вот старый cher maоtre[122], размеренно, жемчужина за жемчужиной, роняющий в публику восхитительный рассказ, читанный им бессчетное множество раз, и всегда одинаково, с тем же выражением брезгливой неприязни, которое несут благородные складки его лица на фронтисписе собрания его сочинений.
Полагаю, отстраненный наблюдатель немало потешился бы, разглядывая этих почти бесплотных людей, имитировавших посреди чужих городов погибшую цивилизацию, – далекие, почти легендарные, почти шумерские миражи Москвы и Петербурга, 1900-1916 (что уже тогда, в двадцатых и тридцатых годах, звучало подобно 1916-1900 до Р.Х.). Но они были, по крайности, бунтарями, как всякий большой русский писатель с начальных времен русской литературы, и, оставаясь верными этому мятежничеству, к которому потребность в справедливости и свободе влекла их с той же силой, что и под гнетом царей, почитали чудовищно нерусским и недостойным человека поведение вынянченных Советским Союзом авторов, рабскую услужливость, с которой те отзывались на каждую тонкость каждого правительственного постановления; ибо искусство низкопоклонства развивалось там в прямой пропорции ко все возрастающей распорядительности сначала ленинской, а после сталинской политической полиции и преуспевающий советский писатель был тот, чей изощренный слух улавливал тихий шепоток официального внушения задолго до того, как он оборачивался трубным ревом.
Вследствие ограниченного обращения их произведений за границей, даже эмигрантским писателям старшего поколения, слава которых твердо установилась в дореволюционной России, невозможно было надеяться, что книги доставят им средства к существованию. Писания еженедельной колонки в эмигрантской газете никогда не хватало на то, чтобы сводить концы с концами. По временам нежданный куш приносил перевод на иностранный язык, в основном же продление жизни пожилого писателя зависело от подношений разнообразных эмигрантских организаций, заработков, доставляемых публичными чтениями, да от щедрости частных благотворителей. Авторы помоложе, менее известные, но более адаптивные, пополняли случайные субсидии тем, что брались за какую угодно работу. Я, помню, давал уроки английского и тенниса. С упорством переламывал я стойкое обыкновение берлинских бизнесменов произносить слово “business”[123] так, что оно рифмовалось с “dizziness”[124]; и словно ловкий автомат, под медленно плывущими облаками летнего дня, перечерпывал их загорелым дочкам мяч за мечом через сетки пыльных кортов. Я получил пять долларов (немалая сумма в Германии времен инфляции) за мой русский перевод “Alice in Wonderland”. Я помогал составить русскую грамматику для иностранцев, в которой первое упражнения начиналось словами “Мадам, я доктор, вот банан”. И самое замечательное – я составлял для эмигрантской газеты, для берлинского “Руля”, первые русские кроссворды, для которых придумал новое слово “крестословица”. Странно теперь вспоминать это причудливое существование. Пуще всего обожаемый составителями рекламных объявлений для задних обложек список более-менее прозаических профессий молодого автора (пишущего о Жизни и Идеях, которые, конечно, куда важнее просто “искусства”) таков: разносчик газет, сифонщик, монах, борец вольного стиля, десятник литейного цеха, водитель автобуса и так далее. Увы, я оказался лишен этих призваний.
Страсть к словесности близко сводила меня со многими русскими авторами за границей. Я был молод тогда и питал к литературе интерес куда более жгучий, чем теперь. Новая проза и поэзия, сияющие планеты и бледные галактики, ночь за ночью втекали в окошко моей мансарды. Их создателями были и независимые авторы разного возраста и таланта, и группки, и клики, объединявшие молодых и молодящихся писателей, порой очень одаренных, сгрудившихся вокруг покровительственного критика. Самый значительный из этих жрецов сочетал интеллектуальную талантливость с нравственной посредственностью и сверхъестественную точность вкуса по части современной русской поэзии с обрывочным знанием русской классики. Члены его группы считали, что ни простое отрицание большевизма, ни рутинные идеалы западной демократии не являются достаточными для построения философии, на которую может опереться эмигрантская литература. Они жаждали веры, как попавший за решетку наркоман жаждет возврата в свой маленький рай. Они довольно трогательно завидовали пикантной изысканности парижских католиков, которой с такой очевидностью не хватало русскому мистицизму. Достоевской раздрызганности не по силам было тягаться с неотомистским мышлением; но разве не существует других путей? Вожделение веры, постоянное повисание на краю какой-либо признанной религии способны, как выяснилось, сами по себе доставлять своеобразное удовольствие. И только много позднее, в сороковых годах, некоторые из этих авторов наконец отыскали уверенный скат, по которому можно соскальзывать в позе, более-менее коленопреклоненной. Таковым оказался восторженный национализм, позволяющий называть государство (в данном случае сталинскую Россию) достойным и обаятельным на том единственном основании, что его армия победила в войне. Однако в начале тридцатых годов пропасть национализма угадывалась лишь еле-еле, а жрецы литературы еще наслаждались сладким замиранием на ее скользком краю. В их отношении к литературе они были странно консервативны; первым для них шло спасение души, вторым – взаимное восхваление, а там уж можно было поговорить и об искусстве. Оглядываясь на них сегодня, обнаруживаешь удивительное обстоятельство: эти свободные зарубежные беллетристы норовили, в подражание тому, что творилось у них на родине, связать мысль по рукам и ногам, провозглашая, будто представлять какую-то группу или эпоху куда важнее, чем быть независимым писателем.
Владислав Ходасевич частенько сетовал, в двадцатые и тридцатые годы, на то, что молодые поэты эмиграции, переняв у него приемы своего искусства, тем не менее плетутся по пятам за ведущими кликами, подражая им в модной angoisse[125]и стараниях преобразовать собственную душу в нечто иное. Я сильно привязался к этому ядовитому, выкованному из иронии и отзывающего металлом дара, болезненному человеку с презрительными ноздрями и густыми бровями, поэзия которого представляет собою чудо не менее сложное, чем поэзия Тютчева и Блока, и сколько бы я ни вызывал его в воображении, он никогда не встает со стула, на котором сидит со скрещенными худыми ногами, поблескивая злорадными, умными глазами и вправляя длинными пальцами половинку “Зеленого Капораля” в мундштук.
Еще одним независимым писателем был Иван Бунин. Я всегда предпочитал его мало известные стихи его же знаменитой прозе (взаимосвязь их, в общей структуре его сочинений, напоминает случай Гарди). Когда я с ним познакомился, его болезненно занимало собственное старение. С первых же сказанных нами друг другу слов он с удовольствием отметил, что держится прямее меня, хотя на тридцать лет старше. Он наслаждался только что полученной нобелевской премией и, помнится, пригласил меня в какой-то дорогой и модный парижский ресторан для задушевной беседы. К сожалению, я не терплю ресторанов и кафэ, особенно парижских – толпы, спешащих лакеев, цыган, вермутных смесей, кофе, закусочек, слоняющихся от стола к столу музыкантов и тому подобного. Есть и пить я люблю полулежа (предпочтительно на диване) и молча. Задушевные разговоры, исповеди на достоевский манер, тоже не по моей части. Бунин, подвижный пожилой господин с богатым и нецеломудренным словарем, был озадачен моим равнодушием к рябчику, которого я достаточно напробовался в детстве, и раздражен моим отказом разговаривать на эсхатологические темы. К концу обеда нам уже было невыносимо скучно друг с другом. “Вы умрете в страшных мучениях и совершенном одиночестве”, горько отметил Бунин, когда мы направились к вешалкам. Худенькая, миловидная девушка, найдя наши тяжелые пальто, пала, с ними в объятиях, на низкий прилавок. Я хотел помочь Бунину надеть его реглан, но он остановил меня гордым движением ладони. Продолжая учтиво бороться – он теперь старался помочь мне, – мы выплыли в бледную пасмурность парижского зимнего дня. Мой спутник собрался было застегнуть воротник, как вдруг приятное лицо его перекосилось выражением недоумения и досады. С опаской распахнув пальто, он принялся рыться где-то подмышкой. Я пришел ему на помощь, и общими усилиями мы вытащили мой длинный шарф, который девица ошибкой засунула в рукав его пальто. Шарф выходил очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы тихо вращались друг вокруг друга, к скабрезному веселью трех панельных шлюх. Закончив эту операцию, мы молча продолжали путь до угла, где обменялись рукопожатиями и расстались. В дальнейшем мы встречались довольно часто, но всегда на людях, обычно в доме И.И. Фондаминского (святого, героического человека, сделавшего для русской эмигрантской литературы больше, чем кто бы то ни было, и умершего в немецкой тюрьме). Почему-то мы с Буниным усвоили какой-то удручающе-шутливый тон, русский вариант американского “kidding”[126], мешавший настоящему общению.
Знавал я и множество других эмигрантских авторов. Я не знал умершего молодым Поплавского, далекую скрипку между близких балалаек.
О, Морелла, усни, как ужасны орлиные жизни
Его
заунывного звука я никогда не забуду, как никогда не прощу себе раздраженной
рецензии, в которой напал на пустяковые недочеты его неоперившихся стихов.
Я встречал мудрого, степенного, обаятельного Алданова;
дряхлого Куприна, осторожно несущего по дождливым улицам
бутылку vin ordinaire[127];
Айхенвальда – русскую версию Уолтера Патера, –
впоследствии убитого трамваем; Марину Цветаеву, жену двойного агента и гениальную поэтессу,
которая в конце тридцатых годов вернулась в Россию и сгинула там. Однако
автором, более всего интересовавшим меня, был, конечно же, Сирин.
Он принадлежал к моему поколению. Из молодых писателей, возникших уже
в изгнании, он был самым одиноким и самым надменным. С выхода первого
его романа в 1925-ом году и во все последующие пятнадцать лет, пока он
не исчез так же загадочно, как появился, его творения возбуждали в критиках
острое и отчасти болезненное любопытство. Подобно тому как в прежней России
марксистские критики восьмидесятых годов могли порицать его за отсутствие
интереса к экономическому устройству общества, так и жрецы эмигрантской
беллетристики возмущались отсутствием у него религиозных прозрений и моральной
озабоченности. Все в нем не могло не оскорблять русского чувства нормы
и в особенности той русской благопристойности, которую, например, американцы
столь опасно оскорбляют в наши дни, позволяя себе в присутствии высших
советских военных чинов валяться по креслам, засунув обе руки в карманы
штанов. И напротив, поклонники Сирина высоко, и может быть слишком высоко,
ставили его необычный слог, алмазную точность, деятельное воображение
и прочее в том же роде. На русских читателей, вскормленных решительной
прямотой русского реализма и повидавших фокусы декадентского жульничества,
сильное впечатление производила зеркалистая угловатость его ясных, но
жутковато обманчивых фраз, и сам тот факт, что подлинная жизнь его книг
протекает в строе его речи, который один критик сравнил с “окнами, открытыми
в смежный мир... метелью следствий, тенью, оставленной караваном мыслей”.
По темному небу изгнания Сирин, если воспользоваться уподоблением более
консервативного толка, пронесся, как метеор, и исчез, не оставив после
себя ничего, кроме смутного ощущенья тревоги.
3
В продолжение двадцати лет изгнания я посвящал чудовищное количество времени составлению шахматных задач. Определенная позиция разрабатывается на доске, при чем задача состоит в том, чтобы поставить черным мат в определенное число ходов, как правило, в два или три. Это сложное, восхитительное и никчемное искусство связано с обыкновенной игрой только в том смысле, как скажем одинаковыми свойствами шара пользуется и жонглер, чтобы сплести новый номер, и теннисист, чтобы выиграть турнир. Характерно, что в большинстве своем шахматные игроки – равно простые любители и гросмейстеры – мало интересуются этими узко специальными, изящными, причудливыми головоломками и, хотя чувствуют прелесть хитрой задачи, совершенно неспособны задачу сочинить.
Для
сочинения шахматной задачи нужно вдохновение, которое принадлежит к полу-музыкальному,
полу-поэтическому, а говоря точнее, к математически-поэтическому типу.
Бывало, в течение мирного дня, в досужем кильватере случайно проплывшей
мысли, внезапно, без всякого предупреждения, я чувствовал приятное содрогание
в мозгу, где намечался зачаток шахматной композиции, обещавший мне ночь
труда и отрады. Это мог быть новый способ слить необычный стратегический
прием с необычной защитой; или же проблеск расположения фигур, которое
должно было воплотить наконец, с юмором и изяществом, трудную тему, до
того казавшуюся невоплотимой; или просто движение в тумане моего разума,
маневр силовых единиц, представленных шахматными фигурами, – род быстрой
пантомимы, предвещающий новые союзы и новые столкновения; но чем бы оно
ни было, оно принадлежало к невероятно вдохновительному разряду ощущений,
и единственное мое сегодняшнее возражение против маниакальных манипуляций
резными фигурками или их духовными двойниками, это то, что я ради них
загубил столько часов, которые тогда, в мои наиболее плодотворные, кипучие
годы, я мог посвятить словесным авантюрам.
Знатоки различают несколько школ задачного искусства: англо-американская сочетает чистоту конструкции с ослепительным тематическим вымыслом, не связывая себя никакими принятыми правилами; грубым великолепием поражает германская; замечательно отделаны, но неприятны своей пустотой и гладкостью произведения чешских композиторов, строго ограничивших себя определенными искусственными правилами; этюды прежней России, достигавшие сияющих высот искусства, и механические советские задачи, или так называемые “задания”, заменяющие художественную стратегию нагромождением разработанных до последнего изнурения тем. Следует пояснить, что шахматные темы это такие приемы как создание засад, отвод основных сил, запирание фигур и их освобождение, но только определенная их комбинация дает приемлемую задачу. Меня лично пленяли в задачах обманы, доведенные до дьявольской тонкости, и оригинальность, граничащая с гротеском; и, хотя в вопросах конструкции я старался по мере возможности держаться классических правил, как например единство, экономия сил, подрезание незакрепленных концов, я всегда был готов пожертвовать чистотой формы требованиям фантастического содержания, заставлявшего форму взбухать и взрываться, будто пластиковый пакет, в который попал обозленный бес.
Одно – уяснить основную игру композиции, другое – построить ее на доске. Умственное напряжение доходит до бредовой крайности; понятие времени выпадает из сознания: рука строителя нашаривает в коробке пешку, сжимает ее, пока мысль колеблется, нужна ли тут затычка, можно ли обойтись без преграды, – и когда разжимается кулак, оказывается, что прошло, может быть, с час времени, истлевшего в накаленном до сияния мозгу составителя. Доска перед ним становится магнитным полем, системой нажимов и бездн, звездным небом. Прожекторами двигаются через нее слоны. Тот или этот конь превращается в рычаг, который пробуешь и прилаживаешь, и пробуешь опять, доводя композицию до потребного уровня неожиданности и красоты. Как мучительна бывала борьба с ферзем белых, когда нужно было ограничить его ужасную мощь во избежание двойного решения! Следует понимать, что соревнование в шахматных задачах происходит не между белыми и черными, а между составителем и воображаемым разгадчиком (подобно тому, как в первоклассных произведениях писательского искусства настоящая борьба ведется не между героями романа, а между романистом и читателем), а потому значительная часть ценности задачи зависит от числа “иллюзорных решений”, – обманчиво сильных первых ходов, ложных следов, нарочитых линий развития, хитро и любовно приготовленных автором, чтобы сбить будущего разгадчика с пути. Но чего бы я ни сказал о задачном творчестве, я вряд ли мог бы до конца объяснить блаженную суть работы, точки ее соприкосновения с другими, более очевидными и плодотворными действиями творческого разума, от прокладки курса через опасные моря до писания тех невероятно сложных романов, где автор в состоянии ясного безумия ставит себе единственные в своем роде правила и преграды, которые он соблюдает и одолевает с пылом божества, строящего полный жизни мир из самых невероятных материалов – из скал, из листов копировальной бумаги, из незрячего трепета. В случае шахматного сочинительства происходящее сопровождается чувством тающей физической услады, особенно когда фигуры, явившись на генеральную репетицию авторской мечты, начинают вести себя положенным образом. Тут есть ощущение “ладности” (восходящее к детству, когда в постели мысленно проходишь подробный образ завтрашней забавы и чувствуешь, как очертания игрушек точно прилаживаются к уголкам и лункам в мозгу); тут есть та же приятность: гладко и удобно одна фигура заходит за другую, чтобы в удобстве и тайне тонкой засады заполнить квадрат; и есть приятное скольжение хорошо смазанной и отполированной машинной части, легко и отчетливо двигающейся под разведенными пальцами, легко поднимающими и легко опускающими фигуру.
Мне вспоминается одна определенная задача, над которой я работал несколько месяцев. Наконец настала та ночь, когда мне удалось выразить некую тему. Моя задача назначалась в утешение изощренному мудрецу. Простак-новичок совершенно бы не заметил ее пуанты и нашел бы довольно простое, “тезисное” решение, минуя те замысловатые мучения, которые в ней ожидали опытного умника. Ибо этот опытный умник попал бы в узор иллюзорного решения, основанного на теме, весьма модной и “передовой” (белый король подвергается шаху), которое сочинитель, затратив уйму усилий, “подложил” разгадчику (и которое совершенно уничтожалось скромным ходом едва заметной пешки). Пройдя через этот “антитезисный” ад, умудренный разгадчик добирался до простого ключа задачи (слон на с2), как если бы кто сумасбродным образом добирался из Олбани в Нью-Йорк через Ванкувер, Азию, Европу и Азорские Острова. Интересные дорожные впечатления (чужие пейзажи, гонги, тигры, красочные местные обычаи, например, когда жених и невеста трижды обходят священный огонь в земляной жаровне) с лихвой возмещают ему досаду, и наконец, достиженние простого ключа, награждает его синтезом пронзительного художественного наслаждения.
Помню, как я медленно выплыл из обморока сосредоточенной шахматной мысли, и вот, на огромной английской, сафьяновой доске в бланжевую и красную клетку, безупречное положение было сбалансировано, как созвездие. Задача действовала, задача жила. Мои Staunton’ские шахматы (двадцать лет назад подаренные мне англизированным братом моего отца, Константином), великолепные массивные фигуры из рыжеватого и черного дерева ростом до десяти сантиметров, сияли лаковыми контурами, как бы сознавая свою роль на доске. Увы, если присмотреться внимательнее, можно было заметить, что некоторые фигуры выщерблены (ибо много пришлось им поездить в их ящике, сменив за эти годы больше пятидесяти квартир); но на верхушке королевской ладьи и на челе королевского коня все еще сохранился рисунок красной короны, вроде круглого знака на лбу у счастливого индуса.
Мои
часы – ручеек времени по сравнению с оледенелым его озером на доске я
показывали половину четвертого. Дело было в мае – в середине мая 1940-го
года. Накануне, после нескольких месяцев ходатайств и брани, удалось вспрыснуть
взятку в нужную крысу в нужном отделе и получить, наконец, visa de sortie[128],
которая в свою очередь давала возможность получить разрешение на пересечение
Атлантики. Глядя на мою шахматную задачу, я вдруг почувствовал, что с
окончанием работы над ней целому периоду моей жизни благополучно пришел
конец. Кругом было очень тихо, тишина как бы зыблилась от облегчения,
которое я испытывал. В соседней комнате ты и наш маленький сын мирно спали.
Лампа на столе была в чепце из голубой сахарной бумаги (смешная военная
предосторожность), и вследствие этого свет окрашивал лепной от табачного
дыма воздух в лунные оттенки. Непроницаемые занавески отделяли меня от
затемненного Парижа. Заголовок свисавшей с кресла газеты сообщал о нападении
Гитлера на Нидерланды.
Передо мной лист бумаги, на котором в ту парижскую ночь, я нарисовал схему моей задачи. Белые: Король, а7; Ферзь, b6; Ладьи, f4 и h5; Слоны, е4 и h8; Кони, d8 и е6; Пешки, b7 и g3; Черные: Король, е5; Ладья, g7; Слон, h6; Кони, е2 и g5; Пешки, е3, е6, d7. Белые начинают и дают мат в два хода. Ложный след, неотразимо соблазнительная “иллюзорная комбинация”: пешка идет на b8 и превращается в коня, после чего белые тремя разными, очаровательными матами отвечают на три по-разному раскрытых шаха черных; но черные разрушают всю эту блестящую комбинацию тем, что, вместо шахов белым, делают маленький, никчемный с виду выжидательный ход в другом месте доски. В одном углу листа с диаграммой замечаю тот же штемпель, который украсил все книги, все бумаги, вывезенные мной из Франции в Америку в мае 1940-го года. Это круглый отпечаток, и цвет его – последнее слово спектра: violet de bureau[129]. В центре видны две прописные буквы размера цицеро, R.F., это разумеется Rйpublique Franзaise[130]. Из других букв, поменьше, бегущих по периферии, составляется Contrфle des Informations[131]. Но лишь теперь, многие годы спустя, я могу обнародовать информацию, скрытую в моих шахматных символах и пропущенную этим контролем, да, собственно уже обнародовал.
Фотографии жены автора, Веры, и его шестилетнего сына, Дмитрия, сделанные для нансеновского паспорта в Париже, в апреле 1940-го года. Несколько недель спустя, в мае, завершилась последняя глава нашего европейского периода, как сама она завершает эту книгу.