Содержание:
Во-первыхъ: эпиграфъ, но не къ этой главe, а такъ, вообще: литература
это любовь къ людямъ. Теперь продолжимъ.
Въ помeщенiи почтамта было темновато. У окошекъ стояло по два по три
человeка, все больше женщины. Въ каждомъ окошкe, какъ тусклый портретъ,
виднeлось лицо чиновника. Вонъ тамъ -- номеръ девятый. Я несразу рeшился...
Подойдя сначала къ столу посреди помeщенiя -- столу, раздeленному
перегородками на конторки, я притворился передъ самимъ собой, что мнe нужно
кое-что написать, нашелъ въ карманe старый счетъ и на оборотe принялся
выводить первыя попавшiяся слова. Казенное перо непрiятно трещало, я совалъ
его въ дырку чернильницы, въ черный плевокъ, по блeдному бювару, на который
я облокотился, шли, такъ и сякъ скрещиваясь, отпечатки невeдомыхъ строкъ, --
иррацiональный почеркъ, минусъ-почеркъ, -- что всегда напоминаетъ мнe
зеркало, -- минусъ на минусъ даетъ плюсъ. Мнe пришло въ голову, что и
Феликсъ нeкiй минусъ я, -- изумительной важности мысль, которую я напрасно,
напрасно до конца не продумалъ. Между тeмъ худосочное перо въ моей рукe
писало такiя слова: Не надо, не хочу, хочу, {112} чухонецъ, хочу, не надо,
адъ. Я смялъ листокъ въ кулакe, нетерпeливая толстая женщина протиснулась и
схватила освободившееся перо, отбросивъ меня ударомъ каракулеваго крупа. Я
вдругъ оказался передъ окошкомъ номеръ девять. Большое лицо съ блeдными
усами вопросительно посмотрeло на меня. Шопотомъ я сказалъ пароль. Рука съ
чернымъ чехольчикомъ на указательномъ пальцe протянула мнe цeлыхъ три
письма. Мнe кажется, все это произошло мгновенно, -- и черезъ мгновенiе я
уже шагалъ по улицe прижимая руку къ груди. Дойдя до ближайшей скамьи, сeлъ
и жадно распечаталъ письма.
Поставьте тамъ памятникъ, -- напримeръ желтый столбъ. Пусть будетъ
отмeчена вещественной вeхой эта минута. Я сидeлъ и читалъ, -- и вдругъ меня
сталъ душить нежданный и неудержимый смeхъ. Господа, то были письма
шантажнаго свойства! Шантажное письмо, за которымъ можетъ быть никто и
никогда не придетъ, шантажное письмо, которое посылается до востребованiя и
подъ условнымъ шифромъ, то-есть съ откровеннымъ признанiемъ, что отправитель
не знаетъ ни адреса, ни имени получателя -- это безумно смeшной парадоксъ!
Въ первомъ изъ этихъ трехъ писемъ -- отъ середины ноября, -- шантажный
мотивъ еще звучалъ подъ сурдинкой. Оно дышало обидой, оно требовало отъ меня
объясненiй, -- пишущiй поднималъ брови, готовый впрочемъ улыбнуться своей
высокобровой улыбкой, -- онъ не понималъ, онъ очень хотeлъ понять, почему я
велъ себя такъ таинственно, ничего не договорилъ, скрылся посреди ночи...
Нeкоторыя все-же подозрeнiя у него были, -- но онъ еще не желалъ играть въ
открытую, былъ {113} готовъ эти подозрeнiя утаить отъ мiра, ежели я
поступлю, какъ нужно, -- и съ достоинствомъ выражалъ свое недоумeнiе, и съ
достоинствомъ ждалъ отвeта. Все это было до-нельзя безграмотно и вмeстe съ
тeмъ манерно, -- эта смeсь и была его стилемъ. Въ слeдующемъ письмe -- отъ
конца декабря (какое терпeнiе: ждалъ мeсяцъ!) -- шантажная музычка уже
доносилась гораздо отчетливeе. Уже ясно было, отчего онъ вообще писалъ.
Воспоминанiе о тысячемарковомъ билетe, объ этомъ сeро-голубомъ видeнiи,
мелькнувшемъ передъ его носомъ и вдругъ исчезнувшемъ, терзало душу,
вожделeнiе его было возбуждено до крайности, онъ облизывалъ сухiя губы, не
могъ простить себe, что выпустилъ меня и со мной -- обольстительный шелестъ,
отъ котораго зудeло въ кончикахъ пальцевъ. Онъ писалъ, что готовъ
встрeчаться со мной снова, что многое за это время обдумалъ, -- но что если
я отъ встрeчи уклонюсь или просто не отвeчу, то онъ принужденъ будетъ... и
тутъ распласталась огромная клякса, которую подлецъ поставилъ нарочно -- съ
цeлью меня заинтриговать, -- ибо самъ совершенно не зналъ, какую именно
объявить угрозу. Наконецъ, третье письмо, январьское, было для Феликса
настоящимъ шедевромъ. Я его помню подробнeе другихъ, такъ какъ нeсколько
дольше другихъ оно у меня пребывало... "Не получивъ отвeта на мои прежнiя
письма, мнe начинаетъ казаться, что пора-пора принять извeстныя мeры, но
все-жъ-таки я вамъ даю еще мeсяцъ на размышленiя, послe чего обращусь въ
такое мeсто, гдe ваши поступки будутъ вполнe и полностью оцeнены, а если и
тамъ симпатiи не встрeчу, ибо кто неподкупенъ, то прибeгну къ воздeйствiю
{114} особаго рода, что вообразить я всецeло предоставляю вамъ, такъ какъ
считаю, что когда власти не желаютъ да и только карать мошенниковъ, долгъ
всякаго честнаго гражданина учинить по отношенiю къ нежелательному лицу
такой разгромъ и шумъ, что поневолe государство будетъ принуждено
реагировать, но входя въ ваше личное положенiе, я готовъ по соображенiямъ
доброты и услужливости отъ своихъ намeренiй отказаться и никакого грохота не
дeлать подъ тeмъ условiемъ, что вы въ теченiе сего мeсяца пришлете мнe,
пожалуйста, довольно большую сумму для покрытiя всeхъ тревогъ, мною
понесенныхъ, размeръ которой оставляю на ваше почтенное усмотрeнiе".
Подпись: "Воробей", а ниже -- адресъ провинцiальнаго почтамта.
Я долго наслаждался этимъ послeднимъ письмомъ, всю прелесть котораго
едва-ли можетъ передать посильный мой переводъ. Мнe все нравилось въ немъ --
и торжественный потокъ словъ, не стeсненныхъ ни одной точкой, и тупая,
мелкая подлость этого невиннаго на видъ человeка, и подразумeваемое согласiе
на любое мое предложенiе, какъ бы оно ни было гнусно лишь бы пресловутая
сумма попала ему въ руки. Но главное, что доставляло мнe наслажденiе, --
наслажденiе такой силы и полноты, что трудно было его выдержать, -- состояло
въ томъ, что Феликсъ самъ, безъ всякаго моего принужденiя, вновь появлялся,
предлагалъ мнe свои услуги, -- болeе того, заставлялъ меня эти услуги
принять и, дeлая все то, что мнe хотeлось, при этомъ какъ бы снималъ съ меня
всякую отвeтственность за роковую послeдовательность событiй.
Я трясся отъ смeха, сидя на той скамьe, -- о поставьте {115} тамъ
памятникъ -- желтый столбъ -- непремeнно поставьте! Какъ онъ себe
представлялъ, этотъ балда: что его письма будутъ какимъ-то телепатическимъ
образомъ подавать мнe вeсть о своемъ прибытiи? что, чудомъ прочтя ихъ, я
чудомъ повeрю въ силу его призрачныхъ угрозъ? А вeдь забавно, что я
дeйствительно почуялъ появленiе его писемъ за окошкомъ номеръ девять и
дeйствительно собирался отвeтить на нихъ, -- точно впрямь убоясь ихъ угрозъ,
-- то-есть исполнялось все, что онъ по неслыханной, наглой глупости своей
предполагалъ, что исполнится. И сидя на скамьe, и держа эти письма въ
горячихъ своихъ объятiяхъ, я почувствовалъ, что замыселъ мой намeтился
окончательно, что все готово или почти готово, -- не хватало двухъ-трехъ
штриховъ, наложенiе которыхъ труда не представляло. Да и что такое трудъ въ
этой области? Все дeлалось само собой, все текло и плавно сливалось,
принимая неизбeжныя формы -- съ того самаго мига, какъ я впервые увидeлъ
Феликса, -- ахъ, развe можно говорить о трудe, когда рeчь идетъ о гармонiи
математическихъ величинъ, о движенiи планетъ, о планомeрности природныхъ
законовъ? Чудесное зданiе строилось какъ бы помимо меня, -- да, все съ
самаго начала мнe пособляло, -- и теперь, когда я спросилъ себя, что' напишу
Феликсу, я понялъ, безъ большого впрочемъ удивленiя, что это письмо уже
имeется въ моемъ мозгу, -- готово, какъ тe поздравительныя телеграммы съ
виньеткой, которыя за извeстную приплату можно послать новобрачнымъ.
Слeдовало только вписать въ готовый формуляръ дату, -- вотъ и все.
Поговоримъ о преступленiяхъ, объ искусствe преступленiя, {116} о
карточныхъ фокусахъ, я очень сейчасъ возбужденъ. Конанъ Дойль! Какъ чудесно
ты могъ завершить свое творенiе, когда надоeли тебe герои твои! Какую
возможность, какую тему ты профукалъ? Вeдь ты могъ написать еще одинъ
послeднiй разсказъ, -- заключенiе всей шерлоковой эпопеи, эпизодъ, вeнчающiй
всe предыдущiе: убiйцей въ немъ долженъ былъ бы оказаться не одноногiй
бухгалтеръ, не китаецъ Чингъ, и не женщина въ красномъ, а самъ Пименъ всей
криминальной лeтописи, самъ докторъ Ватсонъ, -- чтобы Ватсонъ былъ бы, такъ
сказать, виноватсонъ... Безмeрное удивленiе читателя! Да что Дойль,
Достоевскiй, Лебланъ, Уоллесъ, что всe великiе романисты, писавшiе о ловкихъ
преступникахъ, что всe великiе преступники, не читавшiе ловкихъ романистовъ!
Всe они невeжды по сравненiю со мной. Какъ бываетъ съ генiальными
изобрeтателями, мнe конечно помогъ случай (встрeча съ Феликсомъ), но этотъ
случай попалъ какъ разъ въ формочку, которую я для него уготовилъ, этотъ
случай я замeтилъ и использовалъ, чего другой на моемъ мeстe не сдeлалъ бы.
Мое созданiе похоже на пасьянсъ, составленный напередъ: я разложилъ открытыя
карты такъ, чтобы онъ выходилъ навeрняка, собралъ ихъ въ обратномъ порядкe,
далъ приготовленную колоду другимъ, -- пожалуйста, разложите, -- ручаюсь,
что выйдетъ! Ошибка моихъ безчисленныхъ предтечей состояла въ томъ, что они
разсматривали самый актъ, какъ главное и удeляли больше вниманiя тому, какъ
потомъ замести слeды, нежели тому, какъ наиболeе естественно довести дeло до
этого самаго акта, ибо онъ только одно звено, одна деталь, одна строка, онъ
долженъ естественно {117} вытекать изъ всего предыдущаго, -- таково свойство
всeхъ искусствъ. Если правильно задумано и выполнено дeло, сила искусства
такова, что, явись преступникъ на другой день съ повинной, ему бы никто не
повeрилъ, -- настолько вымыселъ искусства правдивeе жизненной правды.
Все это, помнится, промелькнуло у меня въ головe именно тогда, когда я
сидeлъ на скамьe съ письмами въ рукахъ, -- но тогда было одно, теперь --
другое; я бы внесъ теперь небольшую поправку, а именно ту, что, какъ бываетъ
и съ волшебными произведенiями искусства, которыхъ чернь долгое время не
признаетъ, не понимаетъ, коихъ обаянiю не поддается, такъ случается и съ
самымъ генiально продуманнымъ преступленiемъ: генiальности его не признаютъ,
не дивятся ей, а сразу выискиваютъ, что бы такое раскритиковать, охаять,
чeмъ бы такимъ побольнeе уязвить автора, и кажется имъ, что они нашли
желанный промахъ, -- вотъ они гогочутъ, но ошиблись они, а не авторъ, --
нeтъ у нихъ тeхъ изумительно зоркихъ глазъ, которыми снабженъ авторъ, и не
видятъ они ничего особеннаго тамъ, гдe авторъ увидeлъ чудо.
Посмeявшись, успокоившись, ясно обдумавъ дальнeйшiя свои дeйствiя, я
положилъ третье, самое озорное, письмо въ бумажникъ, а два остальныхъ
разорвалъ на мелкiе клочки, бросилъ ихъ въ кусты сосeдняго сквера, при чемъ
мигомъ слетeлось нeсколько воробьевъ, принявъ ихъ за крошки. Затeмъ,
отправившись къ себe въ контору, я настукалъ письмо къ Феликсу съ подробными
указанiями, куда и когда явиться, приложилъ двадцать марокъ и вышелъ опять.
Мнe всегда трудно разжать пальцы, держащiе письмо надъ {118} щелью -- это
вродe того, какъ прыгнуть въ холодную воду или въ воздухъ съ парашютомъ, --
и теперь мнe было особенно трудно выпустить письмо, -- я, помнится,
переглотнулъ, зарябило подъ ложечкой, -- и, все еще держа письмо въ рукe, я
пошелъ по улицe, остановился у слeдующаго ящика, и повторилась та же
исторiя. Я пошелъ дальше, все еще нагруженный письмомъ, какъ бы сгибаясь
подъ бременемъ этой огромной бeлой ноши, и снова черезъ кварталъ увидeлъ
ящикъ. Мнe уже надоeла моя нерeшительность -- совершенно безпричинная и
безсмысленная въ виду твердости моихъ намeренiй, -- быть можетъ, просто
физическая, машинальная нерeшительность, нежеланiе мышцъ ослабнуть, -- или
еще, какъ сказалъ бы марксистскiй комментаторъ (а марксизмъ подходитъ ближе
всего къ абсолютной истинe, да-съ), нерeшительность собственника, все
немогущаго, такая ужъ традицiя въ крови, разстаться съ имуществомъ, -- при
чемъ въ данномъ случаe имущество измeрялось не просто деньгами, которыя я
посылалъ, а той долей моей души, которую я вложилъ въ строки письма. Но какъ
бы тамъ ни было, я колебанiя свои преодолeлъ, когда подходилъ къ четвертому
или пятому ящику, и зналъ съ той же опредeленностью, какъ знаю сейчасъ, что
напишу эту фразу, зналъ, что ужъ теперь навeрное опущу письмо въ ящикъ -- и
даже сдeлаю потомъ этакiй жестикъ, побью ладонь о ладонь, точно могли къ
перчаткамъ пристать какiя то пылинки отъ этого письма, уже брошеннаго, уже
не моего, и потому и пыль отъ него тоже не моя, дeло сдeлано, все чисто, все
кончено, -- но письма я въ ящикъ все-таки не бросилъ, а замеръ, еще
согбенный подъ ношей, глядя {119} исподлобья на двухъ дeвочекъ, игравшихъ
возлe меня на панели: онe по очереди кидали стеклянно-радужный шарикъ, мeтя
въ ямку, тамъ, гдe панель граничила съ землей. Я выбралъ младшую, --
худенькую, темноволосую, въ клeтчатомъ платьицe, какъ ей не было холодно въ
этотъ суровый февральскiй день? -- и, потрепавъ ее по головe, сказалъ ей:
"Вотъ что, дeтка, я плохо вижу, очень близорукъ, боюсь, что не попаду въ
щель, -- опусти письмо за меня вонъ въ тотъ ящикъ". Она посмотрeла,
поднялась съ корточекъ, у нея лицо было маленькое, прозрачно-блeдное и
необыкновенно красивое, взяла письмо, чудно улыбнулась, хлопнувъ длинными
рeсницами, и побeжала къ ящику. Остального я не доглядeлъ, а пересeкъ улицу,
-- щурясь, (это слeдуетъ отмeтить), какъ будто дeйствительно плохо видeлъ, и
это было искусство ради искусства, ибо я уже отошелъ далеко. На углу
слeдующей площади я вошелъ въ стеклянную будку и позвонилъ Ардалiону: мнe
было необходимо кое-что предпринять по отношенiю къ нему, я давно рeшилъ,
что именно этотъ въeдливый портретистъ -- единственный человeкъ, для меня
опасный. Пускай психологи выясняютъ, навела ли меня притворная близорукость
на мысль тотчасъ исполнить то, что я насчетъ Ардалiона давно задумалъ, или
же напротивъ постоянное воспоминанiе о его опасныхъ глазахъ толкнуло меня на
изображенiе близорукости. Ахъ, кстати, кстати... она подрастетъ, эта
дeвочка, будетъ хороша собой и вeроятно счастлива, и никогда не будетъ
знать, въ какомъ диковинномъ и страшномъ дeлe она послужила посредницей, --
а впрочемъ возможно и другое: судьба, нетерпящая такого безсознательнаго,
наивнаго {120} маклерства, завистливая судьба, у которой самой губа не дура,
которая сама знаетъ толкъ въ мелкомъ жульничествe, жестоко дeвочку эту
покараетъ, за вмeшательство, а та станетъ удивляться, почему я такая
несчастная, за что мнe это, и никогда, никогда, никогда ничего не пойметъ.
Моя же совeсть чиста. Не я написалъ Феликсу, а онъ мнe, не я послалъ ему
отвeтъ, а неизвeстный ребенокъ.
Когда я пришелъ въ скромное, но прiятное кафе, напротивъ котораго, въ
скверe, бьетъ въ лeтнiе вечера и какъ будто вертится муаровый фонтанъ,
остроумно освeщаемый снизу разноцвeтными лампами (а теперь все было голо и
тускло, и не цвeлъ фонтанъ, и въ кафе толстыя портьеры торжествовали побeду
въ классовой борьбe съ бродячими сквозняками, -- какъ я здорово пишу и,
главное, спокоенъ, совершенно спокоенъ), когда я пришелъ Ардалiонъ уже тамъ
сидeлъ и, увидeвъ меня, поднялъ по-римски руку. Я снялъ перчатки, бeлое
шелковое кашнэ и сeлъ рядомъ съ Ардалiономъ, выложивъ на столъ коробку
дорогихъ папиросъ.
"Что скажете новенькаго?" -- спросилъ Ардалiонъ, всегда говорившiй со
мной шутовскимъ тономъ. Я заказалъ кофе и началъ примeрно такъ:
"Кое-что у меня для васъ дeйствительно есть. Послeднее время, другъ
мой, меня мучитъ сознанiе, что вы погибаете. Мнe кажется, что изъ-за
матерiальныхъ невзгодъ и общей затхлости вашего быта талантъ вашъ умираетъ,
чахнетъ, не бьетъ ключемъ, все равно какъ теперь зимою не бьетъ цвeтной
фонтанъ въ скверe напротивъ".
"Спасибо за сравненiе, -- обиженно сказалъ Ардалiонъ. {121} -- Какой
ужасъ... хорошенькое освeщенiе подъ монпансье. Да и вообще -- зачeмъ
говорить о талантe, вы же не понимаете въ искусствe ни кiя".
"Мы съ Лидой не разъ обсуждали, -- продолжалъ я, игнорируя его пошлое
замeчанiе, -- незавидное ваше положенiе. Мнe кажется, что вамъ слeдовало бы
перемeнить атмосферу, освeжиться, набраться новыхъ впечатлeнiй".
"При чемъ тутъ атмосфера", -- поморщился Ардалiонъ.
"Я считаю, что здeшняя губитъ васъ, -- значитъ при чемъ. Эти розы и
персики, которыми вы украшаете столовую вашей хозяйки, эти портреты
почтенныхъ лицъ, у которыхъ вы норовите поужинать -- --"
"Ну ужъ и норовлю..."
"-- -- все это можетъ быть превосходно, даже генiально, но -- простите
за откровенность -- какъ то однообразно, вынуждено. Вамъ слeдовало бы пожить
среди другой природы, въ лучахъ солнца, -- солнце другъ художниковъ.
Впрочемъ, этотъ разговоръ вамъ повидимому неинтересенъ. Поговоримъ о
другомъ. Скажите, напримeръ, какъ обстоитъ дeло съ вашимъ участкомъ?"
"А чортъ его знаетъ. Мнe присылаютъ какiя-то письма по-нeмецки, я бы
попросилъ васъ перевести, но скучно, да и письма эти либо теряю, либо рву.
Требуютъ кажется добавочныхъ взносовъ. Лeтомъ возьму и построю тамъ домъ.
Они ужъ тогда не вытянутъ изъ подъ-него землю. Но вы что-то говорили,
дорогой, о перемeнe климата. Валяйте, -- я слушаю".
"Ахъ зачeмъ же, вамъ это неинтересно. Я говорю резонныя вещи, а вы
раздражаетесь". {122}
"Христосъ съ вами, -- съ чего бы я сталъ раздражаться? Напротивъ,
напротивъ..."
"Да нeтъ, зачeмъ же".
"Вы, дорогой, упомянули объ Италiи. Жарьте дальше. Мнe нравится эта
тема".
"Еще не упоминалъ, -- сказалъ я со смeхомъ. -- Но разъ вы уже сказали
это слово... Здeсь, между прочимъ, довольно уютно. Вы, говорятъ, временно
перестали...?" -- я многозначительно пощелкалъ себя по шеe.
"Онаго больше не потребляю. Но сейчасъ, знаете, я бы чего-нибудь такого
за компанiю... Соснакъ изъ легкихъ виноградныхъ винъ... Нeтъ, шучу".
"Да, не нужно, это ни къ чему, меня все равно напоить невозможно. Вотъ
значитъ, какiя дeла. Охъ, плохо я сегодня спалъ... Охъ-о-хохъ. Ужасная вещь
безсонница", -- продолжалъ я, глядя на него сквозь слезы. -- "Охъ...
Простите, раззeвался".
Ардалiонъ, мечтательно улыбаясь, игралъ ложечкой. Его толстое лицо съ
львиной переносицей было наклонено, и рыжiя вeки въ бородавкахъ рeсницъ
полуприкрывали его возмутительно яркiе глаза. Вдругъ, блеснувъ на меня, онъ
сказалъ:
"Если бы я съeздилъ въ Италiю, то дeйствительно написалъ бы роскошныя
вещи. Изъ выручки за нихъ я бы сразу погасилъ свой долгъ".
"Долгъ? У васъ есть долги?" -- спросилъ я насмeшливо.
"Полно-те, Германъ Карловичъ, -- проговорилъ онъ, впервые кажется
назвавъ меня по имени-отчеству, -- вы же понимаете, куда я гну. Одолжите мнe
сотенку, {123} другую, и я буду молиться за васъ во всeхъ флорентiйскихъ
церквахъ".
"Вотъ вамъ пока-что на визу, -- сказалъ я, распахнувъ бумажникъ. --
Только сдeлайте это немедленно, а то пропьете. Завтра же утромъ пойдите".
"Дай лапу", -- сказалъ Ардалiонъ.
Нeкоторое время мы оба молчали, -- онъ отъ избытка мало интересныхъ мнe
чувствъ, я потому, что дeло было сдeлано, говорить же было не о чемъ.
"Идея, -- вдругъ воскликнулъ Ардалiонъ, -- почему бы вамъ, дорогой, не
отпустить со мной Лидку, вeдь тутъ тощища страшная, барынькe нужны
развлеченiя. Я, знаете, если поeду одинъ... Она вeдь ревнючая, -- ей все
будетъ казаться, что гдe-то нализываюсь. Право же, отпустите ее со мной на
мeсяцъ, а?"
"Можетъ быть, погодя прieдетъ, -- оба прieдемъ, -- я тоже давно мечтаю
о небольшомъ путешествiи. Ну-съ, мнe нужно итти. Два кофе, -- все, кажется".
|