Содержание:
ГЛАВА II.
Я слишкомъ привыкъ смотрeть на себя со стороны, быть собственнымъ
натурщикомъ -- вотъ почему мой слогъ лишенъ благодатнаго духа
непосредственности. Никакъ не удается мнe вернуться въ свою оболочку и по
старому расположиться въ самомъ себe, -- такой тамъ безпорядокъ: мебель
переставлена, лампочка перегорeла, прошлое мое разорвано на клочки.
А я былъ довольно счастливъ. Въ Берлинe у меня была небольшая, но
симпатичная квартира, -- три съ половиной комнаты, солнечный балконъ,
горячая вода, центральное отопленiе, жена Лида и горничная Эльза. По
сосeдству находился гаражъ, и тамъ стоялъ прiобрeтенный мной на выплату,
хорошенькiй, темно-синiй автомобиль, -- двухмeстный. Успeшно, хоть и
медлительно, росъ на балконe круглый, натуженный, сeдовласый кактусъ.
Папиросы я покупалъ всегда въ одной и той же лавкe, и тамъ встрeчали меня
счастливой улыбкой. Такая же улыбка встрeчала жену тамъ, гдe покупались
масло и яйца. По субботамъ мы ходили въ кафе или кинематографъ. Мы
принадлежали къ сливкамъ мeщанства, -- по крайней мeрe такъ могло казаться.
Однако, по возвращенiи домой изъ конторы, я не разувался, не ложился на
кушетку съ вечерней газетой. Разговоръ мой съ женой не состоялъ
исключительно изъ небольшихъ цифръ. Приключенiя моего шоколада притягивали
мысль не всегда. Мнe, признаюсь, была не чужда нeкоторая склонность къ
богемe. Что касается моего отношенiя къ новой Россiи, то прямо скажу: мнeнiй
моей жены я не раздeлялъ. Понятiе {21} "большевики" принимало въ ея
крашеныхъ устахъ оттeнокъ привычной и ходульной ненависти, -- нeтъ, пожалуй
"ненависть" слишкомъ страстно сказано, -- это было что-то домашнее,
элементарное, бабье, -- большевиковъ она не любила, какъ не любишь дождя
(особенно по воскресенiямъ), или клоповъ (особенно въ новой квартирe), --
большевизмъ былъ для нея чeмъ-то природнымъ и непрiятнымъ, какъ простуда.
Обоснованiе этихъ взглядовъ подразумeвалось само собой, толковать ихъ было
незачeмъ. Большевикъ не вeритъ въ Бога, -- ахъ, какой нехорошiй, -- и вообще
-- хулиганъ и садистъ. Когда я бывало говорилъ, что коммунизмъ въ конечномъ
счетe -- великая, нужная вещь, что новая, молодая Россiя создаетъ
замeчательныя цeнности, пускай непонятныя европейцу, пускай непрiемлемыя для
обездоленнаго и обозленнаго эмигранта, что такого энтузiазма, аскетизма,
безкорыстiя, вeры въ свое грядущее единообразiе еще никогда не знала
исторiя, -- моя жена невозмутимо отвeчала: "Если ты такъ говоришь, чтобы
дразнить меня, то это не мило". Но я дeйствительно такъ думаю, т. е.
дeйствительно думаю, что надобно что-то такое кореннымъ образомъ измeнить въ
нашей пестрой, неуловимой, запутанной жизни, что коммунизмъ дeйствительно
создастъ прекрасный квадратный мiръ одинаковыхъ здоровяковъ, широкоплечихъ
микроцефаловъ, и что въ непрiязни къ нему есть нeчто дeтское и предвзятое,
вродe ужимки, къ которой прибeгаетъ моя жена, напрягаетъ ноздри и поднимаетъ
бровь (то-есть даетъ дeтскiй и предвзятый образъ роковой женщины) всякiй
разъ, какъ смотрится -- даже мелькомъ -- въ зеркало. {22}
Вотъ, не люблю этого слова. Страшная штука. Съ тeхъ поръ, какъ я
пересталъ бриться, онаго не употребляю. Между тeмъ упоминанiе о немъ
непрiятно взволновало меня, прервало теченiе моего разсказа. (Представьте
себe, что слeдуетъ: исторiя зеркалъ.). А есть и кривыя зеркала,
зеркала-чудовища; малeйшая обнаженность шеи вдругъ удлиняется, а снизу,
навстрeчу ей, вытягивается другая, неизвeстно откуда взявшаяся марципановая
нагота, и обe сливаются; кривое зеркало раздeваетъ человeка или начинаетъ
уплотнять его, и получается человeкъ-быкъ, человeкъ-жаба, подъ давленiемъ
неисчислимыхъ зеркальныхъ атмосферъ, -- а не то тянешься, какъ тeсто, и
рвешься пополамъ, -- уйдемъ, уйдемъ, -- я не умeю смeяться гомерическимъ
смeхомъ, -- все это не такъ просто, какъ вы, сволочи, думаете. Да, я буду
ругаться, никто не можетъ мнe запретить ругаться. И не имeть зеркала въ
комнатe -- тоже мое право. А въ крайнемъ случаe (чего я, дeйствительно,
боюсь?) отразился бы въ немъ незнакомый бородачъ, -- здорово она у меня
выросла, эта самая борода, -- и за такой короткiй срокъ, -- я другой,
совсeмъ другой, -- я не вижу себя. Изъ всeхъ поръ претъ волосъ. Повидимому
внутри у меня были огромные запасы косматости. Скрываюсь въ естественной
чащe, выросшей изъ меня. Мнe нечего бояться. Пустая суевeрность. Вотъ я
напишу опять то слово. Олакрезъ. Зеркало. И ничего не случилось. Зеркало,
зеркало, зеркало. Сколько угодно, -- не боюсь. Зеркало. Смотрeться въ
зеркало. Я это говорилъ о женe. Трудно говорить, если меня все время
перебиваютъ.
Она между прочимъ тоже была суевeрна. Сухо дерево. {23} Торопливо, съ
рeшительнымъ видомъ, плотно сжавъ губы, искала какой-нибудь голой,
неполированной деревянности, чтобы легонько тронуть ее своими короткими
пальцами, съ подушечками вокругъ землянично-яркихъ, но всегда, какъ у
ребенка, не очень чистыхъ ногтей, -- поскорeе тронуть, пока еще не остыло въ
воздухe упоминанiе счастья. Она вeрила въ сны, -- выпавшiй зубъ -- смерть
знакомаго, зубъ съ кровью -- смерть родственника. Жемчуга это слезы. Очень
дурно видeть себя въ бeломъ платьe, сидящей во главe стола. Грязь -- это
богатство, кошка -- измeна, море -- душевныя волненiя. Она любила подолгу и
обстоятельно разсказывать свои сны. Увы, я пишу о ней въ прошедшемъ времени.
Подтянемъ пряжку разсказа на одну дырочку.
Она ненавидитъ Ллойдъ-Джорджа, изъ-за него, дескать, погибла Россiя, --
и вообще: "Я бы этихъ англичанъ своими руками передушила". Нeмцамъ попадаетъ
за пломбированный поeздъ (большевичный консервъ, импортъ Ленина).
Французамъ: "Мнe, знаешь, разсказывалъ Ардалiонъ, что они держались
по-хамски во время эвакуацiи". Вмeстe съ тeмъ она находитъ типъ англичанина
(послe моего) самимъ красивымъ на свeтe, нeмцевъ уважаетъ за музыкальность и
солидность и "обожаетъ Парижъ", гдe какъ то провела со мной нeсколько дней.
Эти ея убeжденiя неподвижны, какъ статуи въ нишахъ. Зато ея отношенiе къ
русскому народу продeлало все-таки нeкоторую эволюцiю. Въ двадцатомъ году
она еще говорила: "Настоящiй русскiй мужикъ -- монархистъ!". Теперь она
говоритъ: "Настоящiй русскiй мужикъ вымеръ". Она мало образована и мало
наблюдательна. Мы {24} выяснили какъ-то, что слово "мистикъ" она принимала
всегда за уменьшительное, допуская такимъ образомъ существованiе какихъ-то
настоящихъ, большихъ "мистовъ", въ черныхъ тогахъ, что-ли, со звeздными
лицами. Единственное дерево, которое она отличаетъ, это береза: наша, молъ,
русская. Она читаетъ запоемъ, и все -- дребедень, ничего не запоминая и
выпуская длинныя описанiя. Ходитъ по книги въ русскую библiотеку, сидитъ
тамъ у стола и долго выбираетъ, ощупываетъ, перелистываетъ, заглядываетъ въ
книгу бокомъ, какъ курица, высматривающая зерно, -- откладываетъ, -- беретъ
другую, открываетъ, -- все это дeлается одной рукой, не снимая со стола, --
замeтивъ, что открыла вверхъ ногами, поворачиваетъ на девяносто градусовъ,
-- и тутъ же быстро тянется къ той, которую библiотекарь готовится
предложить другой дамe, -- все это длится больше часа, а чeмъ опредeляется
ея конечный выборъ -- не знаю, быть можетъ заглавiемъ. Однажды я ей привезъ
съ вокзала пустяковый криминальный романъ въ обложкe, украшенной краснымъ
крестовикомъ на черной паутинe, -- принялась читать, адски интересно, просто
нельзя удержаться, чтобы не заглянуть въ конецъ, -- но, такъ какъ это все-бы
испортило, она, зажмурясь, разорвала книгу по корешку на двe части и
заключительную спрятала, а куда -- забыла, и долго-долго искала по комнатамъ
ею же сокрытаго преступника, приговаривая тонкимъ голосомъ: "Это такъ было
интересно, такъ интересно, я умру, если не узнаю".
Она теперь узнала. Эти все объясняющiя страницы были хорошо запрятаны,
но онe нашлись, всe, кромe, быть можетъ, одной. Вообще много чего произошло
{25} и теперь объяснилось. Случилось и то, чего она больше всего боялась.
Изъ всeхъ примeтъ это была самая жуткая. Разбитое зеркало. Да, такъ оно и
случилось, но несовсeмъ обычнымъ образомъ. Бeдная покойница!
Ти-ри-бомъ. И еще разъ -- бомъ! Нeтъ, я не сошелъ съ ума, это я просто
издаю маленькiе радостные звуки. Такъ радуешься, надувъ кого-нибудь. А я
только-что здорово кого-то надулъ. Кого? Посмотрись, читатель, въ зеркало,
благо ты зеркала такъ любишь.
Но теперь мнe вдругъ стало грустно, -- по-настоящему. Я вспомнилъ
вдругъ такъ живо этотъ кактусъ на балконe, эти синiя наши комнаты, эту
квартиру въ новомъ домe, выдержанную въ современномъ коробочно - обжулю -
пространство - безфинтифлюшечномъ стилe, -- и на фонe моей аккуратности и
чистоты ералашъ, который всюду сeяла Лида, сладкiй, вульгарный запахъ ея
духовъ. Но ея недостатки, ея святая тупость, институтскiе фурирчики въ
подушку, не сердили меня. Мы никогда не ссорились, я никогда не сдeлалъ ей
ни одного замeчанiя, -- какую бы глупость она на людяхъ ни сморозила, какъ
бы дурно она ни одeлась. Не разбиралась, бeдная, въ оттeнкахъ: ей казалось,
что, если все одного цвeта, цeль достигнута, гармонiя полная, и поэтому она
могла нацeпить изумрудно-зеленую фетровую шляпу при платьe оливковомъ или
нильской воды. Любила, чтобы все "повторялось", -- если кушакъ черный, то
уже непремeнно какой-нибудь черный кантикъ или черный бантикъ на шеe. Въ
первые годы нашего брака она носила бeлье со швейцарскимъ шитьемъ. Ей ничего
не стоило къ воздушному платью надeть плотные осеннiе башмаки, -- нeтъ,
тайны гармонiи ей были совершенно недоступны, {26} и съ этимъ связывалась
необычайная ея безалаберность, неряшливость. Неряшливость сказывалась въ
самой ея походкe: мгновенно стаптывала каблукъ на лeвой ногe. Страшно было
заглянуть въ ящикъ комода, -- тамъ кишeли, свившись въ клубокъ, тряпочки,
ленточки, куски матерiи, ея паспортъ, обрeзокъ молью подъeденнаго мeха, еще
какiе-то анахронизмы, напримeръ, дамскiя гетры -- однимъ словомъ, Богъ
знаетъ что. Частенько и въ царство моихъ аккуратно сложенныхъ вещей
захаживалъ какой-нибудь грязный кружевной платочекъ или одинокiй рваный
чулокъ: чулки у нея рвались немедленно, -- словно сгорали на ея бойкихъ
икрахъ. Въ хозяйствe она не понимала ни аза, гостей принимала ужасно, къ чаю
почему-то подавалась въ вазочкe наломанная на кусочки плитка молочнаго
шоколада, какъ въ бeдной провинцiальной семьe. Я иногда спрашивалъ себя, за
что, собственно, ее люблю, -- можетъ быть, за теплый карiй раекъ пушистыхъ
глазъ, за естественную боковую волну въ кое-какъ причесанныхъ каштановыхъ
волосахъ, за круглыя, подвижныя плечи, а всего вeрнeе -- за ея любовь ко
мнe.
Я былъ для нея идеаломъ мужчины: умница, смeльчакъ. Наряднeе меня не
одeвался никто, -- помню, когда я сшилъ себe новый смокингъ съ огромными
панталонами, она тихо всплеснула руками, въ тихомъ изнеможенiи опустилась на
стулъ и тихо произнесла: "Ахъ, Германъ..." -- это было восхищенiе,
граничившее съ какой-то райской грустью.
Пользуясь ея довeрчивостью, съ безотчетнымъ чувствомъ, быть можетъ,
что, украшая образъ любимаго ею человeка, иду ей навстрeчу, творю доброе,
полезное {27} для ея счастья дeло, я за десять лeтъ нашей совмeстной жизни
навралъ о себe, о своемъ прошломъ, о своихъ приключенiяхъ такъ много, что
мнe самому все помнить и держать наготовe для возможныхъ ссылокъ -- было бы
непосильно. Но она забывала все, -- ея зонтикъ перегостилъ у всeхъ нашихъ
знакомыхъ, исторiя, прочитанная въ утренней газетe, сообщалась мнe вечеромъ
приблизительно такъ: "Ахъ, гдe я читала, -- и что это было... не могу
поймать за хвостикъ, -- подскажи, ради Бога", -- дать ей опустить письмо
равнялось тому, чтобы бросить его въ рeку, положась на расторопность теченiя
и рыболовный досугъ получателя. Она путала даты, имена, лица. Понавыдумавъ
чего-нибудь, я никогда къ этому не возвращался, она скоро забывала, разсказъ
погружался на дно ея сознанiя, но на поверхности оставалась вeчно
обновляемая зыбь нетребовательнаго изумленiя. Ея любовь ко мнe почти
выступала за ту черту, которая опредeляла всe ея другiя чувства. Въ иныя
ночи -- лунныя, лeтнiя, -- самыя осeдлыя ея мысли превращались въ робкихъ
кочевниковъ. Это длилось недолго, заходили онe недалеко; мiръ замыкался
опять, -- простeйшiй мiръ; самое сложное въ немъ было разыскиванiе
телефоннаго номера, записаннаго на одной изъ страницъ библiотечной книги,
одолженной какъ разъ тeмъ знакомымъ, которымъ слeдовало позвонить.
Любила она меня безъ оговорокъ и безъ оглядокъ, съ какой-то
естественной преданностью. Не знаю, почему я опять впалъ въ прошедшее время,
-- но все равно, -- такъ удобнeе писать. Да, она любила меня, вeрно любила.
Ей нравилось разсматривать такъ {28} и сякъ мое лицо: большимъ пальцемъ и
указательнымъ, какъ циркулемъ, она мeрила мои черты, -- чуть колючее, съ
длинной выемкой посрединe, надгубье, просторный лобъ, съ припухлостями надъ
бровями, проводила ногтемъ по бороздкамъ съ обeихъ сторонъ сжатаго,
нечувствительнаго къ щекоткe, рта. Крупное лицо, непростое, вылeпленное на
заказъ, съ блескомъ на маслакахъ и слегка впалыми щеками, которыя на второй
день покрывались какъ разъ такимъ же рыжеватымъ на свeтъ волосомъ, какъ у
него. А сходство глазъ (правда, неполное сходство) это уже роскошь, -- да и
все равно они были у него прикрыты, когда онъ лежалъ передо мной, -- и хотя
я никогда не видалъ воочiю, только ощупывалъ, свои сомкнутыя вeки, я знаю,
что они не отличались отъ евойныхъ, -- удобное слово, пора ему въ калашный
рядъ. Нeтъ, я ничуть не волнуюсь, я вполнe владeю собой. Если мое лицо то и
дeло выскакиваетъ, точно изъ-за плетня, раздражая, пожалуй, деликатнаго
читателя, то это только на благо читателю, -- пускай ко мнe привыкнетъ; я же
буду тихо радоваться, что онъ не знаетъ, мое ли это лицо или Феликса, --
выгляну и спрячусь, -- а это былъ не я. Только такимъ способомъ и можно
читателя проучить, доказать ему на опытe, что это не выдуманное сходство,
что оно можетъ, можетъ существовать, что оно существуетъ, да, да, да, --
какъ бы искусственно и нелeпо это ни казалось.
Когда я вернулся изъ Праги въ Берлинъ, Лида на кухнe взбивала
гоголь-моголь... "Горлышко болитъ", -- сказала она озабоченно; поставила
стаканъ на плиту, отерла кистью желтыя губы и поцeловала мою руку. {29}
Розовое платье, розовые чулки, рваные шлепанцы... Кухню наполняло вечернее
солнце. Она принялась опять вертeть ложкой въ густой желтой массe,
похрустывалъ сахарный песокъ, было еще рыхло, ложка еще не шла гладко, съ
тeмъ бархатнымъ оканiемъ котораго слeдуетъ добиться. На плитe лежала
открытая потрепанная книга; неизвeстнымъ почеркомъ, тупымъ карандашемъ --
замeтка на полe: "Увы, это вeрно" и три восклицательныхъ знака со съeхавшими
на-бокъ точками. Я прочелъ фразу, такъ понравившуюся одному изъ
предшественниковъ моей жены: "Любовь къ ближнему, проговорилъ сэръ
Реджинальдъ, не котируется на биржe современныхъ отношенiй".
"Ну какъ, -- хорошо съeздилъ?" -- спросила жена, сильно вертя рукояткой
и зажавъ ящикъ между колeнъ. Кофейныя зерна потрескивали, крeпко благоухали,
мельница еще работала съ натугой и грохоткомъ, но вдругъ полегчало,
сопротивленiя нeтъ, пустота...
Я что-то спуталъ. Это какъ во снe. Она вeдь дeлала гоголь-моголь, а не
кофе.
"Такъ себe съeздилъ. А у тебя что слышно?"
Почему я ей не сказалъ о невeроятномъ моемъ приключенiи? Я,
разсказывавшiй ей уйму чудесныхъ небылицъ, точно не смeлъ оскверненными не
разъ устами повeдать ей чудесную правду. А можетъ быть удерживало меня
другое: писатель не читаетъ во всеуслышанiе неоконченнаго черновика, дикарь
не произноситъ словъ, обозначающихъ вещи таинственныя, сомнительно къ нему
настроенныя, сама Лида не любила преждевременнаго именованiя едва свeтающихъ
событiй. {30}
Нeсколько дней я оставался подъ гнетомъ той встрeчи. Меня странно
безпокоила мысль, что сейчасъ мой двойникъ шагаетъ по неизвeстнымъ мнe
дорогамъ, дурно питается, холодаетъ, мокнетъ, -- можетъ быть уже простуженъ.
Мнe ужасно хотeлось, чтобы онъ нашелъ работу: прiятнeе было бы знать, что
онъ въ сохранности, въ теплe или хотя бы въ надежныхъ стeнахъ тюрьмы. Вмeстe
съ тeмъ я вовсе не собирался принять какiя-либо мeры для улучшенiя его
обстоятельствъ, содержать его мнe ни чуть не хотeлось. Да и найти для него
работу въ Берлинe, и такъ полномъ дворомыгъ, было все равно невозможно, --
и, вообще говоря, мнe почему-то казалось предпочтительнeе, чтобы онъ
находился въ нeкоторомъ отдаленiи отъ меня, точно близкое съ нимъ сосeдство
нарушило бы чары нашего сходства. Время отъ времени, дабы онъ не погибъ, не
опустился окончательно среди своихъ дальнихъ скитанiй, оставался живымъ,
вeрнымъ носителемъ моего лица въ мiрe, я бы ему, пожалуй, посылалъ небольшую
сумму... Праздное благоволенiе, -- ибо у него не было постояннаго адреса;
такъ что повременимъ, дождемся того осенняго дня, когда онъ зайдетъ на
почтамтъ въ глухомъ саксонскомъ селенiи.
Прошелъ май, и воспоминанiе о Феликсe затянулось. Отмeчаю самъ для себя
ровный ритмъ этой фразы: банальную повeствовательность первыхъ двухъ словъ и
затeмъ -- длинный вздохъ идiотическаго удовлетворенiя. Любителямъ сенсацiй я
однако укажу на то, что затягивается, собственно говоря, не воспоминанiе, а
рана. Но это -- такъ, между прочимъ, безотносительно. Еще отмeчу, что мнe
теперь какъ то легче пишется, разсказъ мой тронулся: я уже попалъ {31} на
тотъ автобусъ, о которомъ упоминалось въ началe, и eду не стоя, а сидя, со
всeми удобствами, у окна. Такъ по утрамъ я eздилъ въ контору, покамeстъ не
прiобрeлъ автомобиля.
Ему въ то лeто пришлось малость пошевелиться, -- да, я увлекся этой
блестящей синей игрушкой. Мы съ женой часто закатывались на весь день
за-городъ. Обыкновенно забирали съ собой Ардалiона, добродушнаго и
бездарнаго художника, двоюроднаго брата жены. По моимъ соображенiямъ, онъ
былъ бeденъ, какъ воробей; если кто-либо и заказывалъ ему свой портретъ, то
изъ милости, а не то -- по слабости воли (Ардалiонъ бывалъ невыносимо
настойчивъ). У меня, и вeроятно у Лиды, онъ бралъ взаймы по полтиннику, по
маркe, -- и ужъ конечно норовилъ у насъ пообeдать. За комнату онъ не платилъ
мeсяцами или платилъ мертвой натурой, -- какими-нибудь квадратными яблоками,
разсыпанными по косой скатерти, или малиновой сиренью въ набокой вазe съ
бликомъ. Его хозяйка обрамляла все это на свой счетъ; ея столовая походила
на картинную выставку. Питался онъ въ русскомъ кабачкe, который когда-то
"раздраконилъ": былъ онъ москвичъ и любилъ слова этакiя густыя, съ искрой,
съ пошлeйшей московской прищуринкой. И вотъ, несмотря на свою нищету, онъ
какимъ-то образомъ ухитрился прiобрeсти небольшой участокъ въ трехъ часахъ
eзды отъ Берлина, -- вeрнeе, внесъ первыя сто марокъ, будущiе взносы его не
безпокоили, ни гроша больше онъ не собирался выложить, считая, что эта
полоса земли оплодотворена первымъ его платежомъ и уже принадлежитъ ему на
вeки вeчные. Полоса была длиной въ двe съ половиной теннисныхъ {32} площадки
и упиралась въ маленькое миловидное озеро. На ней росли двe неразлучныя
березы (или четыре, если считать ихъ отраженiя), нeсколько кустовъ крушины,
да поодаль пятокъ сосенъ, а еще дальше въ тылъ -- немного вереска: дань
окрестнаго лeса. Участокъ не былъ огороженъ, -- на это не хватило средствъ;
Ардалiонъ по-моему ждалъ, чтобы огородились оба смежныхъ участка,
автоматически узаконивъ предeлы его владeнiй и давъ ему даровой частоколъ;
но эти сосeднiя полосы еще не были проданы, -- вообще продажа шла туго въ
данномъ мeстe: сыро, комары, очень далеко отъ деревни, а дороги къ шоссе еще
нeтъ, и когда ее проложатъ неизвeстно.
Первый разъ мы побывали тамъ (поддавшись восторженнымъ уговорамъ
Ардалiона) въ серединe iюня. Помню, воскреснымъ утромъ мы заeхали за нимъ, я
сталъ трубить, глядя на его окно. Окно спало крeпко. Лида сдeлала рупоръ изъ
рукъ и крикнула: "Ардалiо-ша!" Яростно метнулась штора въ одномъ изъ нижнихъ
оконъ, надъ вывeской пивной, видъ которой почему-то наводилъ меня на мысль,
что Ардалiонъ тамъ задолжалъ немало, -- метнулась, говорю я, штора, и
сердито выглянулъ какой-то старый бисмаркъ въ халатe.
Оставивъ Лиду въ отдрожавшемъ автомобилe, я пошелъ поднимать Ардалiона.
Онъ спалъ. Онъ спалъ въ купальномъ костюмe. Выкатившись изъ постели, онъ
молча и быстро надeлъ тапочки, натянулъ на купальное трико фланелевые штаны
и синюю рубашку, захватилъ портфель съ подозрительнымъ вздутiемъ, и мы
спустились. Торжественно сонное выраженiе мало {33} красило его толстоносое
лицо. Онъ былъ посаженъ сзади, на тещино мeсто.
Я дороги не зналъ. Онъ говорилъ, что знаетъ ее, какъ Отче Нашъ. Едва
выeхавъ изъ Берлина, мы стали плутать. Въ дальнeйшемъ пришлось справляться:
останавливались, спрашивали и потомъ поворачивали посреди невeдомой деревни;
маневрируя, наeзжали задними колесами на куръ; я не безъ раздраженiя сильно
раскручивалъ руль, выпрямляя его, и, дернувшись, мы устремлялись дальше.
"Узнаю мои владeнiя! -- воскликнулъ Ардалiонъ, когда около полудня мы
проeхали Кенигсдорфъ и попали на знакомое ему шоссе. -- Я вамъ укажу, гдe
свернуть. Привeтъ, привeтъ, столeтнiя деревья!"
"Ардалiончикъ, не валяй дурака", -- мирно сказала Лида.
По сторонамъ шоссе тянулись бугристыя пустыни, верескъ и песокъ,
кое-гдe мелкiя сосенки. Потомъ все это немножко пригладилось -- поле какъ
поле, и за нимъ темная опушка лeса. Ардалiонъ захлопоталъ снова. На краю
шоссе, справа, выросъ ярко-желтый столбъ, и въ этомъ мeстe отъ шоссе
исходила подъ прямымъ угломъ едва замeтная дорога, призракъ старой дороги,
почти сразу выдыхающейся въ хвощахъ и дикомъ овсe.
"Сворачивайте", -- важно сказалъ Ардалiонъ и, невольно крякнувъ,
навалился на меня, ибо я затормазилъ.
Ты улыбнулся, читатель. Въ самомъ дeлe -- почему бы и не улыбнуться:
прiятный лeтнiй день, мирный пейзажъ, добродушный дуракъ-художникъ,
придорожный столбъ. О, этотъ желтый столбъ... Поставленный {34} дeльцомъ,
продающимъ земельные участки, торчащiй въ яркомъ одиночествe, блудный братъ
другихъ охряныхъ столбовъ, которые въ семи верстахъ отсюда, поближе къ
деревнe Вальдау, стояли на стражe болeе дорогихъ и соблазнительныхъ
десятинъ, -- онъ, этотъ одинокiй столбъ, превратился для меня впослeдствiи
въ навязчивую идею. Отчетливо-желтый среди размазанной природы, онъ
вырасталъ въ моихъ снахъ. Мои видeнiя по немъ орiентировались. Всe мысли мои
возвращались къ нему. Онъ сiялъ вeрнымъ огнемъ во мракe моихъ предположенiй.
Мнe теперь кажется, что увидeвъ его впервые я какъ бы его узналъ: онъ мнe
былъ знакомъ по будущему. Быть можетъ, я ошибаюсь, быть можетъ я взглянулъ
на него равнодушно и только думалъ о томъ, чтобы сворачивая не задeть его
крыломъ автомобиля, -- но все равно: теперь, вспоминая его, не могу отдeлить
это первое знакомство съ нимъ отъ его созрeвшаго образа.
Дорога, какъ я уже сказалъ, затерялась, стерлась; автомобиль недовольно
заскрипeлъ, прыгая на кочкахъ; я застопорилъ и пожалъ плечами.
Лида сказала: "Знаешь, Ардалiоша, мы лучше поeдемъ прямо по шоссе въ
Вальдау, -- ты говорилъ, тамъ большое озеро, кафе".
"Ни въ коемъ случаe, -- взволнованно возразилъ Ардалiонъ. --
Во-первыхъ, тамъ кафе только проектируется, а, во-вторыхъ, у меня тоже есть
озеро. Будьте любезны, дорогой, -- обратился онъ ко мнe, -- двиньте дальше
вашу машину, не пожалeете".
Впереди, шагахъ въ трехстахъ, начинался сосновый боръ. Я посмотрeлъ
туда и, клянусь, почувствовалъ, {35} что все это уже знаю! Да, теперь я
вспомнилъ ясно: конечно, было у меня такое чувство, я его не выдумалъ
заднимъ числомъ, и этотъ желтый столбъ... онъ многозначительно на меня
посмотрeлъ, когда я оглянулся, -- и какъ будто сказалъ мнe: я тутъ, я къ
твоимъ услугамъ, -- и стволы сосенъ впереди, словно обтянутые красноватой
змeиной кожей, и мохнатая зелень ихъ хвои, которую противъ шерсти гладилъ
вeтеръ, и голая береза на опушкe... почему голая? вeдь это еще не зима, --
зима была еще далеко, -- стоялъ мягкiй, почти безоблачный день, тянули
"зе-зе-зе", срываясь, заики-кузнечики... да, все это было полно значенiя,
все это было недаромъ...
"Куда, собственно, прикажете двинуться? Я дороги не вижу".
"Нечего миндальничать, -- сказалъ Ардалiонъ. -- Жарьте, дорогуша. Ну,
да, прямо. Вонъ туда, къ тому просвeту. Вполнe можно пробиться. А тамъ ужъ
лeсомъ недалеко".
"Можетъ быть, выйдемъ и пойдемъ пeшкомъ", -- предложила Лида.
"Ты права, -- сказалъ я, -- кому придетъ въ голову украсть новенькiй
автомобиль".
"Да это опасно, -- тотчасъ согласилась она, -- тогда, можетъ быть вы
вдвоемъ (Ардалiонъ застоналъ), онъ тебe покажетъ свое имeнiе, а я васъ здeсь
подожду, а потомъ поeдемъ въ Вальдау, выкупаемся, посидимъ въ кафе".
"Это свинство, барыня, -- съ чувствомъ сказалъ Ардалiонъ. -- Мнe же
хочется принять васъ у себя, на своей землe. Для васъ заготовлены кое-какiе
сюрпризы. Меня обижаютъ". {36}
Я пустилъ моторъ и одновременно сказалъ: "Но если сломаемъ машину,
отвeчаете вы".
Я подскакивалъ, рядомъ подскакивала Лида, сзади подскакивалъ Ардалiонъ
и говорилъ: "Мы сейчасъ (гопъ) въeдемъ въ лeсъ (гопъ), и тамъ (гопъ-гопъ) по
вереску пойдетъ легче (гопъ)".
Въeхали. Сначала застряли въ зыбучемъ пескe, моторъ ревeлъ, колеса
лягались, наконецъ -- выскочили; затeмъ вeтки пошли хлестать по крыльямъ, по
кузову, царапая лакъ. Намeтилось впрочемъ что-то вродe тропы, которая то
обростала сухо хрустящимъ верескомъ, то выпрастывалась опять, изгибаясь
между тeсныхъ стволовъ.
"Правeе, -- сказалъ Ардалiонъ, -- капельку правeе, сейчасъ прieдемъ.
Чувствуете, какой расчудесный сосновый духъ -- роскошь! Я предсказывалъ, что
будетъ роскошно. Вотъ теперь можно остановиться. Я пойду на развeдку".
Онъ вылeзъ и, вдохновенно вертя толстымъ задомъ, зашагалъ въ чащу.
"Погоди, я съ тобой!" -- крикнула Лида, но онъ уже шелъ во весь парусъ,
и вотъ исчезъ за деревьями.
Моторъ поцыкалъ и смолкъ.
"Какая глушь, -- сказала Лида, -- я бы, знаешь, боялась остаться здeсь
одна. Тутъ могутъ ограбить, убить, все что угодно".
Дeйствительно, мeсто было глухое. Сдержанно шумeли сосны, снeгъ лежалъ
на землe, въ немъ чернeли проплeшины... Ерунда, -- откуда въ iюнe снeгъ? Его
бы слeдовало вычеркнуть. Нeтъ, -- грeшно. Не я пишу, -- пишетъ моя
нетерпeливая память. Понимайте, какъ хотите, -- я не при чемъ. И на желтомъ
{37} столбe была мурмолка снeга. Такъ просвeчиваетъ будущее. Но довольно, да
будетъ опять въ фокусe лeтнiй день: пятна солнца, тeни вeтвей на синемъ
автомобилe, сосновая шишка на подножкe, гдe нeкогда будетъ стоять предметъ
весьма неожиданный: кисточка для бритья.
"На какой день мы съ ними условились? -- спросила жена.
Я отвeтилъ: "На среду вечеромъ".
Молчанiе.
"Я только надeюсь, что они ее не приведутъ опять", -- сказала жена.
"Ну, приведутъ... Не все ли тебe равно?"
Молчанiе. Маленькiя голубыя бабочки надъ тимьяномъ.
"А ты увeренъ, Германъ, что въ среду?"
(Стоитъ ли раскрывать скобки? Мы говорили о пустякахъ, -- о какихъ-то
знакомыхъ, имeлась въ виду собачка, маленькая и злая, которою въ гостяхъ всe
занимались, Лида любила только "большихъ породистыхъ псовъ", на словe
"породистыхъ" у нея раздувались ноздри).
"Что же это онъ не возвращается? Навeрное заблудился" .
Я вышелъ изъ автомобиля, походилъ кругомъ. Исцарапанъ.
Лида отъ нечего дeлать ощупала, а потомъ прiоткрыла Ардалiоновъ
портфель. Я отошелъ въ сторонку, -- не помню, не помню, о чемъ думалъ;
посмотрeлъ на хворостъ подъ ногами, вернулся. Лида сидeла на подножкe
автомобиля и посвистывала. Мы оба {38} закурили. Молчанiе. Она выпускала
дымъ бокомъ, кривя ротъ.
Издалека донесся сочный крикъ Ардалiона. Минуту спустя онъ появился на
прогалинe и замахалъ, приглашая насъ слeдовать. Медленно поeхали, объeзжая
стволы. Ардалiонъ шелъ впереди, дeловито и увeренно. Вскорe блеснуло озеро.
Его участокъ я уже описалъ. Онъ не могъ мнe указать точно его границы.
Ходилъ большими твердыми шагами, отмeривая метры, оглядывался, припавъ на
согнутую ногу, качалъ головой и шелъ отыскивать какой-то пень, служившiй ему
примeтой. Березы глядeлись въ воду, плавалъ какой-то пухъ, лоснились камыши.
Ардалiоновымъ сюрпризомъ оказалась бутылка водки, которую впрочемъ Лида уже
успeла спрятать. Смeялась, подпрыгивала, въ тeсномъ палевомъ трико съ
двуцвeтнымъ, краснымъ и синимъ, ободкомъ, -- прямо крокетный шаръ. Когда
вдоволь накатавшись верхомъ на медленно плававшемъ Ардалiонe ("Не щиплись,
матушка, а то свалю"), покричавъ и пофыркавъ, она выходила изъ воды, ноги у
нея дeлались волосатыми, но потомъ высыхали и только слегка золотились.
Ардалiонъ крестился прежде чeмъ нырнуть, вдоль голени былъ у него
здоровенный шрамъ -- слeдъ гражданской войны, изъ проймы его ужаснаго
вытянутаго трико то и дeло выскакивалъ натeльный крестъ мужицкаго образца.
Лида, старательно намазавшись кремомъ, легла навзничь, предоставляя
себя въ распоряженiе солнца. Мы съ Ардалiономъ расположились по-близости,
подъ лучшей его сосной. Онъ вынулъ изъ печально похудeвшаго портфеля тетрадь
ватманской бумаги, карандаши, {39} и черезъ минуту я замeтилъ, что онъ
рисуетъ меня.
"У васъ трудное лицо", -- сказалъ онъ, щурясь.
"Ахъ, покажи", -- крикнула Лида, не шевельнувъ ни однимъ членомъ.
"Повыше голову, -- сказалъ Ардалiонъ, -- вотъ такъ, достаточно".
"Ахъ покажи", -- снова крикнула она погодя.
"Ты мнe прежде покажи, куда ты запендрячила мою водку", -- недовольно
проговорилъ Ардалiонъ.
"Дудки, -- отвeтила Лида. -- Ты при мнe пить не будешь".
"Вотъ чудачка. Какъ вы думаете, она ее правда закопала? Я собственно
хотeлъ съ вами, сэръ, выпить на брудершафтъ".
"Ты у меня отучишься пить", -- крикнула Лида, не поднимая глянцевитыхъ
вeкъ.
"Стерва", -- сказалъ Ардалiонъ.
Я спросилъ: "Почему вы говорите, что у меня трудное лицо? Въ чемъ его
трудность?"
"Не знаю, -- карандашъ не беретъ. Надобно попробовать углемъ или
масломъ".
Онъ стеръ что-то резинкой, сбилъ пыль суставами пальцевъ, накренилъ
голову.
"У меня по-моему очень обыкновенное лицо. Можетъ быть, вы попробуете
нарисовать меня въ профиль?"
"Да, въ профиль!" -- крикнула Лида (все такъ же распятая на землe).
"Нeтъ, обыкновеннымъ его назвать нельзя. Капельку выше. Напротивъ, въ
немъ есть что-то странное. {40} У меня всe ваши линiи уходятъ изъ-подъ
карандаша. Разъ, -- и ушла".
"Такiя лица, значитъ, встрeчаются рeдко, -- вы это хотите сказать?"
"Всякое лицо -- уникумъ", -- произнесъ Ардалiонъ.
"Охъ, сгораю", -- простонала Лида, но не двинулась.
"Но позвольте, при чемъ тутъ уникумъ? Вeдь, во-первыхъ, бываютъ
опредeленные типы лицъ, -- зоологическiе, напримeръ. Есть люди съ
обезьяньими чертами, есть крысиный типъ, свиной... А затeмъ -- типы
знаменитыхъ людей, -- скажемъ, Наполеоны среди мужчинъ, королевы Викторiи
среди женщинъ. Мнe говорили, что я смахиваю на Амундсена. Мнe приходилось не
разъ видeть носы а ля Левъ Толстой. Ну еще бываетъ типъ художественный, --
иконописный ликъ, мадоннообразный. Наконецъ, -- бытовые, профессiональные
типы..."
"Вы еще скажите, что всe японцы между собою схожи. Вы забываете,
синьоръ, что художникъ видитъ именно разницу. Сходство видитъ профанъ. Вотъ
Лида вскрикиваетъ въ кинематографe: Мотри, какъ похожа на нашу горничную
Катю!"
"Ардалiончикъ, не остри", -- сказала Лида.
"Но согласитесь, -- продолжалъ я, -- что иногда важно именно сходство".
"Когда прикупаешь подсвeчникъ", -- сказалъ Ардалiонъ.
Нeтъ нужды записывать дальше этотъ разговоръ. Мнe страстно хотeлось,
чтобы дуракъ заговорилъ о двойникахъ, -- но я этого не добился. Черезъ
нeкоторое {41} время онъ спряталъ тетрадь, Лида умоляла показать ей, онъ
требовалъ въ награду возвращенiя водки, она отказалась, онъ не показалъ.
Воспоминанiе объ этомъ днe кончается тeмъ, что растворяется въ солнечномъ
туманe, -- или переплетается съ воспоминанiемъ о слeдующихъ нашихъ поeздкахъ
туда. А eздили мы не разъ. Я тяжело и мучительно привязался къ этому
уединенному лeсу съ горящимъ въ немъ озеромъ. Ардалiонъ непремeнно хотeлъ
познакомить меня съ директоромъ предпрiятiя и заставить меня купить сосeднiй
участокъ, но я отказывался, да если и было-бы желанiе купить, я бы все равно
не рeшился, -- мои дeла пошли тeмъ лeтомъ неважно, все мнe какъ-то
опостылeло, скверный мой шоколадъ меня раззорялъ. Но честное слово, господа,
честное слово, -- не корысть, не только корысть, не только желанiе дeла свои
поправить... Впрочемъ, незачeмъ забeгать впередъ.
|