Содержание:
XLVI.
Ночь въ вагонe, -- въ укачливомъ вагонe темно-дикаго цвeта, -- длилась
безъ конца: мгновенiями Мартынъ проваливался въ сонъ и, содрогнувшись,
просыпался, и опять катился внизъ -- словно съ американскихъ горъ, и опять
взлеталъ, и среди глухого стука колесъ улавливалъ дыханiе пассажира на
нижней койкe, равномeрный {208} храпъ, какъ бы участвующiй въ общемъ
движенiи поeзда.
Задолго до прieзда, пока всe еще въ вагонe спали, Мартынъ спустился со
своей вышки и, захвативъ съ собой губку, мыло, полотенце и складной табъ въ
непромокаемомъ чехлe, прошелъ въ уборную. Тамъ, предварительно распластавъ
на полу листы купленнаго въ Лозаннe "Таймза", онъ выправилъ валкiе края
резиновой ванны и, скинувъ пижаму, облeпилъ мыльной пeной все свое крeпкое,
темное отъ загара тeло. Было тeсновато, сильно качало, чувствовалась
какая-то сквозная близость бeгущихъ рельсъ, была опасность ненарокомъ
коснуться стeнки; но Мартынъ не могъ обойтись безъ утренней ванны, видя въ
этомъ своего рода героическую оборону: такъ отбивается упорная атака земли,
наступающей едва замeтнымъ слоемъ пыли, точно ей не терпится -- до сроку --
завладeть человeкомъ. Послe ванны, какъ бы дурно онъ ни спалъ, Мартынъ
проникался благодатной бодростью. Въ такiя минуты мысль о смерти, о томъ,
что когда-нибудь -- и, можетъ быть, -- какъ знать? -- скоро -- придется
сдаться и продeлать то, что продeлали биллiоны, триллiоны людей, эта мысль о
неминуемой, общедоступной смерти, едва волновала его, и только постепенно къ
вечеру она входила въ силу и къ ночи раздувалась иногда до чудовищныхъ
размeровъ. Мартыну казалось, что въ обычаe казнить на разсвeтe есть
милосердiе: дай Богъ, чтобы это случилось утромъ, когда человeкъ владeетъ
собой, -- покашливаетъ, улыбается и вотъ -- сталъ и раскинулъ руки.
Выйдя на дебаркадеръ Ангальтскаго вокзала, онъ съ наслажденiемъ
вдохнулъ дымно-холодный утреннiй воздухъ. {209} Вдали, съ той стороны,
откуда пришелъ поeздъ, видно было въ пролетe желeзно-стекляннаго свода
чистое, блeдно-голубое небо, блескъ рельсъ, и, по сравненiю съ этой
свeтлостью, здeсь, подъ сводомъ, было темновато. Онъ прошелъ мимо тусклыхъ
вагоновъ, мимо громаднаго, шипящяго, потнаго паровоза, и, отдавъ билетъ въ
человeческую руку контрольной будки, спустился по ступенямъ и вышелъ на
улицу. Изъ привязанности къ образамъ дeтства, онъ рeшилъ избрать исходной
точкой своего путешествiя вокзалъ Фридриха, гдe нeкогда ловила
Нордъ-Экспрессъ русская семья, жившая въ Континенталe. Чемоданъ былъ изрядно
тяжелъ, но Мартынъ чувствовалъ такую неусидчивость, такое волненiе, что
отправился пeшкомъ; однако, дойдя до угла Потсдамской улицы, онъ ощутилъ
сильный голодъ, прикинулъ оставшееся разстоянiе и благоразумно сeлъ въ
автобусъ. Съ самого начала этого необыкновеннаго дня всe его чувства были
заострены, -- ему казалось, что онъ запоминаетъ лица всeхъ встрeчныхъ,
воспринимаетъ живeе, чeмъ когда-либо, цвeта, запахи, звуки, -- и
автомобильные рожки, которые, бывало, въ дождливыя ночи терзали слухъ
отвратительнымъ сырымъ хрюканiемъ, теперь звучали какъ-то отрeшенно,
мелодично и жалобно. Сидя въ автобусe, онъ услышалъ недалеко отъ себя
переливъ русской рeчи. Пожилая чета и двое круглоглазыхъ мальчиковъ. Старшiй
устроился поближе къ окну, младшiй нeсколько напиралъ на брата. "Ресторанъ",
-- сказалъ старшiй съ восторгомъ. "Мотри, ресторанъ", -- сказалъ младшiй,
напирая. "Самъ вижу", -- огрызнулся старшiй. "Это ресторанъ", -- сказалъ
младшiй убeжденно. "А ты, дуракъ, заткнись", -- проговорилъ {210} старшiй.
"Это еще не Линденъ?" -- заволновалась мать. "Это еще Почтамеръ", -- вeско
сказалъ отецъ. "Почтамеръ уже проeхали", -- закричали мальчики, и вспыхнулъ
короткiй споръ. "Арка, во классъ!" -- восхитился старшiй, тыча въ стекло
пальцемъ. "Не ори такъ", -- замeтилъ отецъ. "Чего?" "Говорю, не ори." Тотъ
обидeлся: "Я, во-первыхъ, сказалъ тихо и вовсе не оралъ". "Арка", -- съ
почтенiемъ произнесъ младшiй. Всe заглядeлись на видъ Бранденбургскихъ
воротъ. "Историческiя мeста", -- сказалъ старшiй мальчикъ. "Да, старинная
арка", -- подтвердилъ отецъ. "Какъ же онъ пролeзетъ, -- спросилъ старшiй,
тревожась за бока автобуса. -- Ужина-то какая!" "Пролeзъ", -- прошепталъ
младшiй съ облегченiемъ. "Это Унтеръ, -- всполошилась мать. -- Надо
вылазить!" "Унтеръ длинный-длинный, -- сказалъ старшiй мальчикъ. -- Я на
картe видeлъ". "Это Президентъ страсе", -- мечтательно проговорилъ младшiй.
"Заткнись, дуракъ! Это Унтеръ". Затeмъ всe вмeстe хоромъ: "Унтеръ
длинный-длинный", и мужское соло: "Вeкъ будемъ eхать..."
Тутъ Мартынъ вышелъ и, идя по направленiю къ вокзалу, онъ со странной
печалью вспомнилъ свое дeтство, свое дeтское волненiе, -- такое же и совсeмъ
другое. Но это было только мгновенное сопоставленiе: оно пропeло и замерло.
Сдавъ чемоданъ на храненiе и взявъ билетъ до Риги на вечернiй поeздъ,
онъ усeлся въ гулкомъ залe буфета, заказалъ аргусоподобную глазунью и въ
послeднемъ номерe "Зарубежнаго Дeла", которое читалъ, пока eлъ, нашелъ между
прочимъ ехиднeйшую критику на бубновскую {211} "Каравеллу". Насытившись, онъ
закурилъ и оглядeлся. За сосeднимъ столомъ сидeла барышня, что-то писала и
вытирала слезы, -- а потомъ смутными и влажными глазами взглянула на него,
прижавъ къ губамъ карандашъ, и, найдя нужное слово, продолжала быстро
писать, держа карандашъ, какъ дeти, почти у самаго острiя и напряженно
скрючивъ палецъ. Открытое на груди черное пальто съ потрепанной заячьей
шкуркой на воротe, янтарныя бусы, нeжная бeлизна шеи, платокъ, зажатый въ
кулакe... Онъ расплатился и принялся ждать, когда она встанетъ, чтобы
послeдовать за ней; но, кончивъ писать, она облокотилась на столъ, глядя
вверхъ и полуоткрывъ губы. Такъ она сидeла долго, и гдe-то за стеклами
уходили поeзда, и Мартынъ, которому слeдовало не опоздать въ консульство,
рeшилъ подождать еще пять минутъ, не больше. Пять минутъ прошло. "Я бы
условился съ ней гдe-нибудь кофе выпить, -- только это", -- умоляюще
подумалъ онъ и представилъ себe, какъ будетъ ей намекать на далекiй путь, на
опасность, и какъ она будетъ плакать. Прошла еще одна минута. "Хорошо, не
надо", -- сказалъ Мартынъ и, англiйскимъ манеромъ перебросивъ черезъ плечо
макинтошъ, направился къ выходу.
XLVII.
Быстро шелестeлъ открытый таксомоторъ, пестрeлъ кругомъ великолeпный
Тиргартенъ, и прекрасны были теплые, рыжiе оттeнки листвы, -- "унылая пора,
очей очарованье"... Дальше въ воду канала глядeлись пышные, {212} блеклые
каштаны, а проeзжая по мосту, Мартынъ отмeтилъ, что у каменнаго льва Геракла
отремонтированная часть хвоста все еще слишкомъ свeтлая и вeроятно не скоро
приметъ матерую окраску всей группы: сколько еще лeтъ, -- десять,
пятнадцать? Почему такъ трудно вообразить себя сорокалeтнимъ человeкомъ?
Въ Латвiйскомъ консульствe, въ подвальномъ этажe, было оживленно и
тeсно. "Тукъ-тукъ", -- стучалъ штемпель. Черезъ нeсколько минутъ швейцарецъ
Эдельвейсъ уже вышелъ оттуда и неподалеку, въ мрачномъ особнякe, получилъ,
по дешевой цeнe, литовскую проeздную визу.
Теперь можно было отправиться къ Дарвину. Гостиница находилась противъ
Зоологическаго сада. "Онъ уже ушелъ, -- отвeтилъ человeкъ въ конторe. --
Нeтъ, я не знаю, когда онъ вернется".
"Какъ досадно, -- подумалъ Мартынъ, выходя опять на улицу. -- Надо было
ему указать точную дату, а не просто "на-дняхъ". Промахъ, промахъ... Какъ
это досадно". Онъ посмотрeлъ на часы. Половина двeнадцатаго. Паспортъ былъ
въ порядкe, билетъ купленъ. День, который намeчался столь нагруженнымъ
всякими дeлами, вдругъ оказался пустымъ. Что дeлать дальше? Пойти въ
Зоологическiй садъ? Написать матери? Нeтъ, это потомъ.
И пока онъ такъ размышлялъ, все время въ глубинe сознанiя происходила
глухая работа. Онъ противился ей, старался ее не замeчать, ибо твердо рeшилъ
еще во Францiи, что больше Соню не увидитъ никогда. Но берлинскiй воздухъ
былъ Соней насыщенъ, -- вонъ тамъ, въ Зоологическомъ {213} саду, они вмeстe
глазeли на румяно-золотого китайскаго фазана, на чудесныя ноздри
гиппопотама, на желтую собаку Динго, такъ высоко прыгавшую. "Она сейчасъ на
службe, -- подумалъ Мартынъ, -- а къ Зилановымъ все-таки нужно зайти..."
Поплылъ, разматываясь, Курфюрстендамъ. Автомобили обгоняли трамвай,
трамвай обгонялъ велосипеды; потомъ мостъ, дымъ поeздовъ далеко внизу,
тысяча рельсъ, загадочно-голубое небо; поворотъ и осенняя прелесть
Груневальда.
И дверь ему открыла именно Соня. Она была въ черной вязаной кофточкe,
слегка растрепанная, тусклые раскосые глаза казались заспанными, на блeдныхъ
щекахъ были знакомыя ямки. "Кого я вижу?" -- протянула она и низко-низко
поклонилась, болтая опущенными руками. "Ну, здравствуй, здравствуй", --
сказала она, разогнувшись, и одна черная прядь дугой легла по виску. Она
отмахнула ее движенiемъ указательнаго пальца. "Пойдемъ", -- сказала она и
пошла впередъ по коридору, мягко топая ночными туфлями. "Я боялся, что ты на
службe", -- проговорилъ Мартынъ, стараясь не смотрeть на ея прелестный
затылокъ. "Голова болитъ", -- сказала она, не оглядываясь и, тихонько
крякнувъ, подняла на ходу половую тряпку и бросила ее на сундукъ. Вошли въ
гостиную. "Присаживайся и все говори", -- сказала она, плюхнулась въ кресло,
тутъ же привстала, подобрала подъ себя ногу и усeлась опять.
Въ гостиной все было то же, темный Беклинъ на стeнe, потрепанный плюшъ,
какiя-то вeчныя блeдно-листыя растенiя въ вазe, удручающая люстра въ видe
плывущей {214} хвостатой женщины, съ бюстомъ и головой баварки и съ оленьими
рогами, растущими отовсюду.
"Я, собственно говоря, прieхалъ сегодня, -- сказалъ Мартынъ и сталъ
закуривать. -- Я буду здeсь работать. То-есть, собственно говоря, не здeсь,
а въ окрестностяхъ. Это фабрика, и я, значитъ, какъ простой рабочiй". "Да
ну", -- протянула Соня и добавила, замeтивъ его ищущiй взглядъ: "Ничего,
брось прямо на полъ". "И вотъ какая забавная вещь, -- продолжалъ Мартынъ. --
Я, видишь-ли, собственно, не хочу, чтобы моя мать знала, что я работаю на
фабрикe. Такъ что, если она случайно Ольгe Павловнe напишетъ, -- она,
знаешь, иногда любитъ такимъ окружнымъ путемъ узнать, здоровъ ли я и такъ
далeе, -- вотъ, понимаешь, тогда нужно отвeтить, что часто у васъ бываю. Я,
конечно, буду очень, очень рeдко бывать, некогда будетъ".
"Ты подурнeлъ, -- задумчиво сказала Соня. -- Огрубeлъ какъ-то. Это,
можетъ быть, отъ загара".
"Скитался по всему югу Францiи, -- сипло проговорилъ Мартынъ, ударомъ
пальца стряхивая пепелъ. -- Батрачилъ на фермахъ, бродяжничалъ, а по
воскресеньямъ одeвался бариномъ и eздилъ кутить въ Монте-Карло. Очень
интересная вещь -- рулетка. А ты что подeлываешь? Всe у васъ здоровы?"
"Предки здоровы, -- сказала со вздохомъ Соня, -- а вотъ съ Ириной прямо
бeда. Это крестъ какой-то... Ну и съ деньгами полный мракъ. Папа говоритъ,
что нужно переeхать въ Парижъ. Ты въ Парижe тоже былъ?"
"Да, проeздомъ, -- небрежно отвeтилъ Мартынъ (день въ Парижe много лeтъ
тому назадъ, по пути изъ Бiаррица {215} въ Берлинъ, дeти съ обручами въ
Тюильрiйскомъ саду, игрушечные парусники на водe бассейна, старикъ, кормящiй
воробьевъ, серебристая сквозная башня, склепъ Наполеона, гдe колонны похожи
на витые сюкръ д'оржъ...). -- Да, проeздомъ. А знаешь, между прочимъ, какая
новость, -- Дарвинъ здeсь".
Соня улыбнулась и заморгала. "Ахъ, приведи его! Приведи его непремeнно,
это безумно интересно".
"Я его еще не видалъ. Онъ здeсь по дeламъ Морнингъ Ньюса. Его, знаешь,
посылали въ Америку, настоящимъ сталъ журналистомъ. А главное, -- у него
есть въ Англiи невeста, и онъ весной женится".
"Да вeдь это восхитительно, -- тихо проговорила Соня. -- Все, какъ по
писаному. Я такъ ясно представляю ее, -- высокая, глаза, какъ тарелки, а
мать вeроятно очень на нее похожа, только суше и краснeе. Бeдный Дарвинъ!"
"Чепуха, -- сказалъ Мартынъ, -- я увeренъ, что она очень хорошенькая и
умная".
"Ну, еще что-нибудь разскажи", -- попросила Соня послe молчанiя.
Мартынъ пожалъ плечами. Какъ онъ поступилъ опрометчиво, пустивъ въ оборотъ
сразу весь свой разговорный запасъ. Ему казалось дико, что вотъ, передъ
нимъ, въ двухъ шагахъ отъ него, сидитъ Соня, и онъ не смeетъ ничего ей
сказать важнаго, не смeетъ намекнуть на послeднее ея письмо, не смeетъ
спросить, выходитъ ли она за Бубнова замужъ, -- ничего не смeетъ. Онъ
попытался вообразить, какъ будетъ вотъ тутъ, въ этой комнатe сидeть послe
возвращенiя, какъ она будетъ слушать его, -- и неужели онъ, какъ сейчасъ,
все выпалить разомъ, неужели Соня такъ же, какъ сейчасъ, будетъ {216} сквозь
шелкъ почесывать голень и глядeть мимо него на вещи, ему неизвeстныя? Онъ
подумалъ, что вeроятно пришелъ некстати, что быть можетъ она ждетъ
кого-нибудь, и что съ нимъ ей тягостно. Но уйти онъ не могъ, какъ не могъ
придумать ничего занимательнаго, и Соня своимъ молчанiемъ какъ бы нарочно
старалась довести его до крайности, -- вотъ онъ совсeмъ потеряется и
выболтаетъ все, -- и про экспедицiю, и про любовь, и про все то сокровенное,
заповeдное, чeмъ связаны были между собой эта экспедицiя и его любовь, и
"унылая пора, очей очарованье".
Стукнула дверь въ прихожей, раздались шаги, и въ гостиную вошелъ съ
портфелемъ подмышкой Зилановъ. "А, очень радъ, -- сказалъ онъ. -- Какъ
поживаетъ ваша матушка?" Погодя появилась изъ другой двери Ольга Павловна и
задала тотъ же вопросъ. "Откушайте съ нами", -- сказала она. Перешли въ
столовую. Ирина, войдя, застыла, и вдругъ кинулась къ Мартыну и принялась
его цeловать мокрыми губами. "Ира, Ирочка", -- съ виноватой улыбкой
приговаривала ея мать. На большомъ блюдe были маленькiя черныя котлетки.
Зилановъ развернулъ селфетку и заложилъ уголъ за воротникъ.
За обeдомъ Мартынъ показалъ Иринe, какъ нужно скрестить третiй и второй
палецъ, чтобы, касаясь ими хлeбнаго шарика, осязать не одинъ шарикъ, а два.
Она долго не могла приладить руку, но, когда, наконецъ, съ помощью Мартына,
шарикъ подъ ея пальцами волшебно раздвоился, Ирина заворковала отъ восторга.
Какъ обезьянка, которая, видя свое отраженiе въ осколкe зеркала,
подглядываетъ снизу, нeтъ ли тамъ другой обезьянки, она {217} все пригибала
голову, думая, что и впрямь подъ пальцами два катыша; когда же Соня послe
обeда повела Мартына къ телефону, находившемуся за угломъ коридора, возлe
кухни, Ирина со стономъ кинулась за ними, боясь, что Мартынъ совсeмъ
уходитъ, а убeдившись, что это не такъ, вернулась въ столовую и полeзла подъ
столъ отыскивать закатившiйся шарикъ. "Я хочу, собственно говоря, позвонить
Дарвину, -- сказалъ Мартынъ. -- Нужно посмотрeть въ книжкe, какъ номеръ
гостиницы". У Сони озарилось лицо, она сказала, захлебываясь: "Ахъ, дай мнe,
я сама, я съ нимъ поговорю, это будетъ восхитительно. Я, знаешь, его
хорошенько заинтригую". "Нeтъ, не надо, зачeмъ же", -- отвeтилъ Мартынъ.
"Ну, тогда я только соединю. Вeдь соединить можно? Какъ номеръ?" Она
наклонилась надъ телефоннымъ фолiантомъ, въ который онъ глядeлъ, и пахнуло
тепломъ отъ ея головы; на щекe, подъ самымъ глазомъ, была блудная рeсничка.
Вполголоса скороговоркой повторяя номеръ, чтобы его не забыть, она сeла на
сундукъ и сняла трубку. "Только соединить, помни", -- строго замeтилъ
Мартынъ. Соня со старательной ясностью сказала номеръ и принялась ждать,
бeгая глазами и мягко стуча пятками о стeнку сундука. Потомъ она улыбнулась,
прижавъ еще плотнeе трубку къ уху, и Мартынъ протянулъ руку, но Соня ее
оттолкнула плечомъ, и вся сгорбилась, звонко прося Дарвина къ телефону. "Дай
мнe трубку, -- сказалъ Мартынъ. -- Это нечестно". Соня еще больше собралась.
"Я разъединю", -- сказалъ Мартынъ. Она сдeлала рeзкое движенiе, чтобы
защитить рычажокъ, и въ это же мгновенiе настороженно подняла брови. "Нeтъ,
спасибо, ничего", -- сказала {218} она и повeсила трубку. "Дома нeтъ, --
обратилась она къ Мартыну, глядя на него исподлобья. -- Можешь быть
спокоенъ, я больше не позвоню. А ты какой былъ невeжа, такой и остался".
"Соня", -- протянулъ Мартынъ. Она соскользнула съ сундука, надeла, шаркая,
свалившуюся туфлю и пошла въ столовую. Тамъ убирали со стола, Елена Павловна
говорила что-то Иринe, которая отъ нея отворачивалась. "Я васъ еще увижу?"
-- спросилъ Зилановъ. "Да я не знаю, -- сказалъ Мартынъ. -- Мнe уже,
пожалуй, нужно итти". "На всякiй случай я съ вами попрощаюсь", --
проговорилъ Зилановъ и ушелъ работать къ себe въ спальню...
"Не забывайте насъ", -- сказали Ольга и Елена Павловны вмeстe и,
улыбнувшись, тронули другъ дружку за рукава черныхъ платьевъ. Мартынъ
поклонился. Ирина приложила руку къ груди и вдругъ бросилась къ нему и
вцeпилась въ отвороты его пиджака. Онъ смутился, попробовалъ осторожно
разжать ея пальцы; но она держала его крeпко, а когда мать взяла ее сзади за
плечи, Ирина въ голосъ зарыдала. Мартынъ невольно поморщился, глядя на
ужасное выраженiе ея лица, на красную сыпь между бровями. Рeзкимъ, чуть
грубымъ движенiемъ онъ оторвалъ ея пальцы. Ее увлекли въ другую комнату, ея
грудной ревъ удалился, замеръ. "Вeчныя исторiи", -- сказала Соня, провожая
Мартына въ прихожую. Мартынъ надeлъ макинтошъ, -- макинтошъ былъ сложный, и
для устройства пояска требовалось нeкоторое время. "Заходи какъ-нибудь
вечеркомъ", -- сказала Соня, глядя на его манипуляцiи и держа руки въ
переднихъ карманчикахъ черной своей кофточки. Мартынъ хмуро покачалъ
головой. {219} "Собираемся и танцуемъ", -- сказала Соня и тeсно сложивъ
ноги, двинула носками, потомъ пятками, опять носками, опять пятками, чуть
подвигаясь вбокъ. "Ну вотъ, -- промолвилъ Мартынъ, хлопая себя по карманамъ.
-- Пакетовъ у меня, кажется, не было". "Помнишь?" -- спросила Соня и тихо
засвистала мотивъ лондонскаго фокстрота. Мартынъ прочистилъ горло. "Мнe не
нравится твоя шляпа, -- замeтила она. -- Теперь такъ не носятъ". "Прощай",
-- сказалъ Мартынъ и очень ловко сгребъ Соню, толкнулся губами въ ея
оскаленные зубы, въ щеку, въ нeжное мeсто за ухомъ, отпустилъ ее (при чемъ
она попятилась и чуть не упала) и быстро ушелъ, невольно хлопнувъ дверью.
XLVIII.
Онъ замeтилъ, что улыбается, что запыхался, что сильно бьется сердце.
"Ну вотъ, ну вотъ", -- сказалъ онъ вполголоса и размашистымъ шагомъ пошелъ
по панели, словно куда-то спeшилъ. Спeшить же было некуда. Отсутствiе
Дарвина путало его расчеты; межъ тeмъ до отхода поeзда оставалось еще
нeсколько часовъ. Возвратившись пeшкомъ по Курфюрстендаму, онъ со смутной
грустью смотрeлъ на знакомыя подробности Берлина; вотъ суровая церковь на
перекресткe, такая одинокая среди языческихъ кинематографовъ. Вотъ
Тауэнцiенская, гдe пeшеходы почему то избeгаютъ проложеннаго посрединe
бульвара, предпочитая тeсно течь вдоль витринъ. Вотъ слeпецъ, продающiй
свeтъ, -- протягивающiй въ вeчную тьму вeчный коробокъ спичекъ; лотки съ
верескомъ и астрами, {220} лотки съ бананами и яблоками; человeкъ въ рыжемъ
пальто, стоящiй на сидeнiи стараго автомобиля и вeеромъ держащiй плитки
безымяннаго шоколада, о волшебномъ качествe котораго онъ рeчисто
разсказываетъ кучкe зeвакъ. Мартынъ завернулъ за уголъ, зашелъ въ русскiй
магазинъ купить книжку. Учтивый полный господинъ, нeсколько похожiй на
черепаху, выложилъ на прилавокъ то, что зовется "новинки". Ничего не найдя,
Мартынъ купилъ "Панчъ" и опять оказался на улицe. Тутъ онъ съ чувствомъ
неудовлетворенности вдругъ вспомнилъ скудный зилановскiй обeдъ. Расчитавъ,
что изъ ресторана умeстно будетъ еще разъ позвонить Дарвину, онъ направился
въ "Пиръ Горой", гдe въ прошломъ году столовался. Изъ гостиницы ему
отвeтили, что Дарвинъ еще не вернулся. "Двадцать пфенниговъ съ васъ, --
сказала напудренная дама за прилавкомъ. -- Мерси".
Хозяиномъ ресторана являлся тотъ самый художникъ Данилевскiй, который
бывалъ въ Адреизe, -- небольшого роста, пожилой уже человeкъ, въ стоячемъ
воротникe, съ румянымъ дeтскимъ лицомъ и русой бородавкой подъ глазомъ. Онъ
подошелъ къ столику Мартына и застeнчиво спросилъ: "Бабарщокъ вкусный?" --
(онъ испытывалъ странное тяготeнiе какъ разъ къ тeмъ звукамъ, которые ему
трудно давались). "Очень", -- отвeтилъ Мартынъ и, -- какъ всегда, съ
чувствомъ щемящей нeжности, -- увидeлъ Данилевскаго на фонe крымской ночи.
Тотъ сeлъ бокомъ къ столу, поощрительно глядя, какъ Мартынъ хлебаетъ
супъ. "Я вамъ говорилъ, что по нeкоторымъ свeдeнiямъ они-бы, они-бы, они
безвыeздно живутъ въ усадьбe, -- удивительно..." {221}
("Неужели ихъ не трогаютъ? -- подумалъ Мартынъ. -- Неужели все осталось
попрежнему, -- эти, напримeръ, сушеныя маленькiя груши на крышe веранды?").
"Могикане", -- задумчиво сказалъ Данилевскiй.
Въ зальцe было пустовато. Плюшевые диванчики, печка съ колeнчатой
трубой, газеты на древкахъ.
"Все это измeнится къ лучшему. Знаете, я-бы бабами, большими бабами,
хотeлъ расписать стeны, если-бы это не было такъ грустно. Одежды -- прямо
пожары, но блeдныя лица съ глазами лошадей. Такъ у меня выходитъ, по крайней
мeрe. Япъ, япъ, пробовалъ. Или можно тута, а внизу, а внизу -- опушку.
Помeщенiе мы расширимъ, тутъ, тутъ и тамъ все снимемъ, я вчера вызвалъ
мастера, но онъ почему-то не пришелъ".
"Много бываетъ народу?" -- спросилъ Мартынъ.
"Обыкновенно -- да. Сейчасъ не обeденный часъ, не судите. Но вообще...
И хорошо представлена литературная быратья. Ракитинъ, напримeръ, ну, знаете,
журналистъ, всегда въ гетрахъ, большой проникёръ... А на дняхъ, бу, а
на-дняхъ, бу, Сережа Бубновъ, буй, буй, -- неистовствовалъ, билъ посуду, у
него запой, любовное несчастье, нехорошо, -- а вeдь это же жениховствомъ
папахло".
Данилевскiй вздохнулъ, постукалъ пальцами по столу и, медленно вставъ,
ушелъ на кухню. Онъ опять появился, когда Мартынъ снималъ свою шляпу съ
вeшалки. "Завтра шашлыкъ, -- сказалъ Данилевскiй, -- ждемъ васъ", -- и у
Мартына мелькнуло желанiе сказать что-нибудь очень хорошее этому милому,
грустному, такъ мелодично заикающемуся человeку; но что, собственно, можно
было сказать? {222}
XLIX.
Пройдя черезъ мощеный дворъ, гдe посрединe, на газонe, стояла безносая
статуя и росло нeсколько туй, онъ толкнулъ знакомую дверь, поднялся по
лeстницe, отзывавшей капустой и кошками, и позвонилъ. Ему открылъ молодой
нeмецъ, одинъ изъ жильцовъ, и, предупредивъ, что Бубновъ боленъ, постучалъ
на ходу къ нему въ дверь. Голосъ Бубнова хрипло и уныло завопилъ: "Херайнъ".
Бубновъ сидeлъ на постели, въ черныхъ штанахъ, въ открытой сорочкe,
лицо у него было опухшее и небритое, съ багровыми вeками. На постели, на
полу, на столe, гдe мутной желтизной сквозилъ стаканъ чаю, валялись листы
бумаги. Оказалось, что Бубновъ одновременно заканчиваетъ новеллу и пытается
составить по-нeмецки внушительное письмо Финансовому Вeдомству, требующему
отъ него уплаты налога. Онъ не былъ пьянъ, однако и трезвымъ его тоже нельзя
было назвать. Жажда повидимому у него прошла, но все въ немъ было
искривлено, расшатано ураганомъ, мысли блуждали, отыскивали свои жилища, и
находили развалины. Не удивившись вовсе появленiю Мартына, котораго онъ не
видeлъ съ весны, Бубновъ принялся разносить какого-то критика, -- словно
Мартынъ былъ отвeтствененъ за статью этого критика. "Травятъ меня", --
злобно говорилъ Бубновъ, и лицо его съ глубокими глазными впадинами было при
этомъ довольно жутко. Онъ былъ склоненъ считать, что всякая бранная рецензiя
на {223} его книги подсказана побочными причинами, -- завистью, личной
непрiязнью или желанiемъ отомстить за обиду. И теперь, слушая его довольно
безсвязную рeчь о литературныхъ интригахъ, Мартынъ дивился, что человeкъ
можетъ такъ болeть чужимъ мнeнiемъ, и его подмывало сказать Бубнову, что его
разсказъ о Зоорландiи -- неудачный, фальшивый, никуда негодный разсказъ.
Когда же Бубновъ, безъ всякой связи съ предыдущимъ, вдругъ заговорилъ о
сердечной своей бeдe, Мартынъ проклялъ дурное любопытство, заставившее его
сюда придти. "Имени ея не назову, не спрашивай, -- говорилъ Бубновъ,
переходившiй на ты съ актерской легкостью, -- но помни, изъ-за нея еще не
одинъ погибнетъ. А какъ я любилъ ее... Какъ я былъ счастливъ. Огромное
чувство, когда, знаешь, гремятъ ангелы. Но она испугалась моихъ горнихъ
высотъ..."
Мартынъ посидeлъ еще немного, почувствовалъ наплывъ невозможной тоски и
молча поднялся. Бубновъ, всхлипывая, проводилъ его до двери. Черезъ
нeсколько дней (уже въ Латвiи) Мартынъ нашелъ въ русской газетe новую
бубновскую "новеллу", на сей разъ превосходную, и тамъ у героя-нeмца былъ
Мартыновъ галстукъ, блeдно-сeрый въ розовую полоску, который Бубновъ,
казавшiйся столь поглощеннымъ горемъ, укралъ, какъ очень ловкiй воръ, одной
рукой вынимающiй у человeка часы, пока другою вытираетъ слезы.
Зайдя въ писчебумажную лавку, Мартынъ купилъ полдюжины открытокъ и
наполнилъ свое обмелeвшее автоматическое перо, послe чего направился въ
гостиницу Дарвина, рeшивъ тамъ прождать до послeдняго возможнаго срока, и
уже прямо оттуда eхать на вокзалъ. Было {224} около пяти, небо затуманилось,
-- бeлесое, невеселое. Глуше, чeмъ утромъ, звучали автомобильные рожки.
Проeхалъ открытый фургонъ, запряженный парой тощихъ лошадей, и тамъ
громоздилась цeлая обстановка, -- кушетка, комодъ, море въ золоченой рамe и
еще много всякой другой грустной рухляди. Черезъ пятнистый отъ сырости
асфальтъ прошла женщина въ траурe, катя колясочку, въ которой сидeлъ
синеглазый внимательный младенецъ и, докативъ колясочку до панели, она
нажала и вздыбила ее. Пробeжалъ пудель, догоняя черную левретку; та боязливо
оглянулась, дрожа и поднявъ согнутую переднюю лапу. "Что это въ самомъ дeлe,
-- подумалъ Мартынъ. -- Что мнe до всего этого? Вeдь я же вернусь. Я долженъ
вернуться". Онъ вошелъ въ холль гостиницы. Оказалось, что Дарвина еще нeтъ.
Тогда онъ выбралъ въ холлe удобное кожаное кресло и, отвинтивъ
колпачекъ съ пера, принялся писать матери. Пространство на открыткe было
ограниченное, почеркъ у него былъ крупный, такъ что вмeстилось немного. "Все
благополучно, -- писалъ онъ, сильно нажимая на перо. -- Остановился на
старомъ мeстe, адресуй туда же. Надeюсь, дядинъ флюсъ лучше. Дарвина я еще
не видалъ. Зилановы передаютъ привeтъ. Напишу опять не раньше недeли, такъ
какъ ровно не о чемъ. Many kisses". Все это онъ перечелъ дважды, и почему то
сжалось сердце, и прошелъ по спинe холодъ. "Ну, пожалуйста, безъ глупостей",
-- сказалъ себe Мартынъ и, опять сильно нажимая, написалъ маiоршe съ
просьбой сохранять для него письма. Опустивъ открытки, онъ вернулся,
откинулся въ креслe и сталъ ждать, поглядывая на стeнные часы. Прошло
четверть {225} часа, двадцать минутъ, двадцать пять. По лeстницe поднялись
двe мулатки съ необыкновенно худыми ногами. Вдругъ онъ услышалъ за спиной
мощное дыханiе, которое тотчасъ узналъ. Онъ вскочилъ, и Дарвинъ огрeлъ его
по плечу, издавая гортанныя восклицанiя. "Негодяй, негодяй, -- радостно
забормоталъ Мартынъ, -- я тебя ищу съ утра".
L.
Дарвинъ какъ будто слегка пополнeлъ, волосы порeдeли, онъ отпустилъ
усы, -- свeтлые, подстриженные, вродe новой зубной щетки. И онъ и Мартынъ
были почему-то смущены, и не знали, о чемъ говорить, и все трепали другъ
друга, посмeиваясь и урча. "Что же ты будешь пить, -- спросилъ Дарвинъ,
когда они вошли въ тeсный, но нарядный номеръ, -- виски и соду? коктэйль?
или просто чай?" "Все равно, все равно, что хочешь", -- отвeтилъ Мартынъ и
взялъ со столика большой снимокъ въ дорогой рамe. "Она", -- лаконично
замeтилъ Дарвинъ. Это былъ портретъ молодой женщины съ дiадемой на лбу.
Сросшiяся на переносицe брови, свeтлые глаза и лебединая шея, -- все было
очень отчетливо и властно. "Ее зовутъ Ивлинъ, она, знаешь, недурно поетъ, я
увeренъ, что ты бы очень съ ней подружился", -- и, отобравъ портретъ,
Дарвинъ еще разъ мечтательно на него посмотрeлъ, прежде, чeмъ поставить на
мeсто. "Ну-съ, -- сказалъ онъ, повалившись на диванъ и сразу вытянувъ ноги,
-- какiя новости?"
Вошелъ слуга съ коктэйлями. Мартынъ безъ удовольствiя {226} глотнулъ
пряную жидкость и вкратцe разсказалъ, какъ онъ прожилъ эти два года. Его
удивило, что, какъ только онъ замолкъ, Дарвинъ заговорилъ о себe, подробно и
самодовольно, чего прежде никогда не случалось. Какъ странно было слышать
изъ его лeнивыхъ цeломудренныхъ устъ рeчь объ успeхахъ, о заработкахъ, о
прекрасныхъ надеждахъ на будущее, -- и оказывается писалъ онъ теперь не
прежнiя очаровательныя вещи о пiявкахъ и закатахъ, а статьи по
экономическимъ и государственнымъ вопросамъ, и особенно его интересовалъ
какой-то мораторiумъ. Когда же Мартынъ, во время неожиданной паузы,
напомнилъ ему о давнемъ, смeшномъ, кембриджскомъ, -- о горящей колесницe, о
Розe, о дракe, -- Дарвинъ равнодушно проговорилъ: "Да, хорошiя были
времена", -- и Мартынъ съ ужасомъ отмeтилъ, что воспоминанiе у Дарвина
умерло или отсутствуетъ, и осталась одна выцвeтшая вывeска.
"А что подeлываетъ Вадимъ?" -- сонно спросилъ Дарвинъ.
"Вадимъ въ Брюсселe, -- отвeтилъ Мартынъ, -- кажется, служитъ. А вотъ
Зилановы тутъ, я часто видаюсь съ Соней. Она все еще не вышла замужъ".
Дарвинъ выпустилъ огромный клубъ дыма. "Привeтъ ей, привeтъ, -- сказалъ
онъ. -- А вотъ ты... Да, жалко, что ты все какъ-то треплешься. Вотъ я тебя
завтра кое-съ-кeмъ познакомлю, я увeренъ, что тебe понравится газетное
дeло".
Мартынъ кашлянулъ. Настало время заговорить о самомъ важномъ, -- о чемъ
онъ еще недавно такъ мечталъ съ Дарвиномъ поговорить. {227}
"Спасибо, -- сказалъ онъ, -- но это невозможно, -- я черезъ часъ уeзжаю
изъ Берлина".
Дарвинъ слегка привсталъ: "Вотъ-те на. Куда же?"
"Сейчасъ узнаешь. Сейчасъ я тебe разскажу вещи, которыхъ не знаетъ
никто. Вотъ уже нeсколько лeтъ, -- да, нeсколько лeтъ, -- но это неважно..."
Онъ запнулся. Дарвинъ вздохнулъ и сказалъ: "Я уже понялъ. Буду
шаферомъ".
"Не надо, прошу тебя. Вeдь я же серьезно. Я, знаешь-ли, спецiально
сегодня добивался тебя, чтобы поговорить. Дeло въ томъ, что я собираюсь
нелегально перейти изъ Латвiи въ Россiю, -- да, на двадцать четыре часа, --
и затeмъ обратно. А ты мнe нуженъ вотъ почему, -- я дамъ тебe четыре
открытки, будешь посылать ихъ моей матери по одной въ недeлю, -- скажемъ,
каждый четвергъ. Вeроятно я вернусь раньше, -- я не могу сказать напередъ,
сколько мнe потребуется времени, чтобы сначала обслeдовать мeстность,
выбрать маршрутъ и такъ далeе... Правда, я уже получилъ очень важныя
свeдeнiя отъ одного человeка. Но кромe всего можетъ случиться, что я
застряну, не сразу выберусь. Она, конечно, ничего не должна знать, должна
аккуратно получать письма. Я далъ ей мой старый адресъ, -- это очень
просто".
Молчанiе.
"Да, конечно, это очень просто", -- проговорилъ Дарвинъ.
Опять молчанiе.
"Я только несовсeмъ понимаю, зачeмъ это все".
"Подумай и поймешь", -- сказалъ Мартынъ.
"Заговоръ противъ добрыхъ старыхъ совeтовъ? Хочешь {228} кого-нибудь
повидать? Что-нибудь передать, устроить? Признаюсь, я въ дeтствe любилъ
этихъ мрачныхъ бородачей, бросающихъ бомбы въ тройку жестокаго намeстника".
Мартынъ хмуро покачалъ головой.
"А если ты просто хочешь посeтить страну твоихъ отцовъ -- хотя твой
отецъ былъ швейцарецъ, неправда-ли? -- но если ты такъ хочешь ее посeтить,
не проще ли взять визу и переeхать границу въ поeздe? Не хочешь? Ты
полагаешь, можетъ быть, что швейцарцу послe того убiйства въ женевскомъ кафе
не дадутъ визы? Изволь, -- я достану тебe британскiй паспортъ".
"Ты все не то говоришь, -- сказалъ Мартынъ. -- Я думалъ, ты все сразу
поймешь".
Дарвинъ закинулъ руки за голову. Онъ все не могъ рeшить, морочитъ ли
его Мартынъ или нeтъ, -- и, если не морочитъ, то какiя именно соображенiя
толкаютъ его на это вздорное предпрiятiе. Онъ попыхтeлъ трубкой и сказалъ:
"Если, наконецъ, тебe нравится одинъ только голый рискъ, то незачeмъ
eздить такъ далеко. Давай, сейчасъ придумаемъ что-нибудь необыкновенное, что
можно сейчасъ же исполнить, не выходя изъ комнаты. А потомъ поужинаемъ и
поeдемъ въ мюзикъ-холль".
Мартынъ молчалъ, и лицо его было грустно. "Что за ерунда, -- подумалъ
Дарвинъ. -- Тутъ есть что-то странное. Спокойно сидeлъ въ Кембриджe, пока
была у нихъ гражданская война, а теперь хочетъ получить пулю въ лобъ за
шпiонажъ. Морочитъ ли онъ меня или нeтъ? Какiе дурацкiе разговоры..." {229}
Мартынъ вдругъ вздрогнулъ, взглянулъ на часы и всталъ.
"Послушай, будетъ тебe валять дурака, -- сказалъ Дарвинъ, сильно дымя
трубкой. -- Это, наконецъ, просто невeжливо съ твоей стороны. Я тебя не
видeлъ два года. Или разскажи мнe все толкомъ, или же признайся, что шутилъ,
-- и будемъ говорить о другомъ".
"Я тебe все сказалъ, -- отвeтилъ Мартынъ. -- Все. И мнe теперь пора".
Онъ неспeша надeлъ макинтошъ, поднялъ шляпу, упавшую на полъ. Дарвинъ,
спокойно лежавшiй на диванe, зeвнулъ и отвернулся къ стeнe. "Прощай", --
сказалъ Мартынъ, но Дарвинъ промолчалъ. "Прощай", -- повторилъ Мартынъ.
"Глупости, онъ не уйдетъ", -- подумалъ Дарвинъ и зeвнулъ опять, плотно
прикрывъ глаза. "Не уйдетъ", -- снова подумалъ онъ и сонно подобралъ одну
ногу. Нeкоторое время длилось забавное молчанiе. Погодя, Дарвинъ тихо
засмeялся и повернулъ голову. Но въ комнатe никого не было. Казалось даже
непонятнымъ, какъ это Мартыну удалось такъ тихо выйти. У Дарвина мелькнула
мысль, не спрятался ли Мартынъ. Онъ полежалъ еще нeсколько минутъ, потомъ,
осторожно оглядывая уже полутемную комнату, спустилъ ноги и выпрямился. "Ну,
довольно, выходи", -- сказалъ онъ, услышавъ легкiй шорохъ между шкапомъ и
дверью, гдe была ниша для чемодановъ. Никто не вышелъ. Дарвинъ подошелъ и
глянулъ въ уголъ. Никого. Только большой кусокъ оберточной бумаги,
оставшiйся отъ вчерашней покупки. Онъ включилъ свeтъ, задумался, потомъ
открылъ дверь въ коридоръ. Въ коридорe было тихо, свeтло и пусто. "Ну его
{230} къ чорту", -- сказалъ онъ и опять задумался, но вдругъ встряхнулся и
дeловито началъ переодeваться къ ужину.
На душe у него было безпокойно, а это съ нимъ бывало послeднее время не
часто. Появленiе Мартына не только взволновало его, какъ нeжный отголосокъ
университетскихъ дней, -- оно еще было необычайно само по себe, -- все въ
Мартынe было необычайно, -- этотъ грубоватый загаръ, и словно запыхавшiйся
голосъ, и какое-то новое, надменное выраженiе глазъ, и странныя темныя рeчи.
Но Дарвину, послeднее время жившему такой твердой, основательной жизнью,
такъ мало волновавшемуся (даже тогда, когда объяснялся въ любви), такъ
освоившемуся съ мыслью, что, послe тревогъ и забавъ молодости, онъ вышелъ на
гладко мощеную дорогу, -- удалось справиться съ необычайнымъ впечатлeнiемъ,
оставленнымъ Мартыномъ, увeрить себя, что все это была не очень умная шутка,
и что, пожалуй еще нынче, Мартынъ появится опять. Онъ уже былъ въ смокингe и
разглядывалъ въ зеркалe свою мощную фигуру и большое носатое лицо, какъ
вдругъ позвонилъ телефонъ на ночномъ столикe. Онъ несразу узналъ далекiй,
уменьшенный разстоянiемъ голосъ, зазвучавшiй въ трубкe, ибо какъ-то такъ
случилось, что онъ никогда не говорилъ съ Мартыномъ по телефону. "Напоминаю
тебe мою просьбу, -- мутно сказалъ голосъ. -- Я пришлю тебe письма на-дняхъ,
пересылай ихъ по одному. Сейчасъ уходитъ мой поeздъ. Я говорю: поeздъ.
Да-да, -- мой поeздъ..."
Голосъ пропалъ. Дарвинъ со звономъ повeсилъ трубку и нeкоторое время
почесывалъ щеку. Потомъ онъ быстро вышелъ и спустился внизъ. Тамъ онъ
потребовалъ расписанiе {231} поeздовъ. Да, -- совершенно правильно. Что за
чертовщина...
Въ этотъ вечеръ онъ никуда не пошелъ, все ждалъ чего-то, сeлъ писать
невeстe, и не о чемъ было писать. Прошло нeсколько дней. Въ среду онъ
получилъ толстый конвертъ изъ Риги и въ немъ нашелъ четыре берлинскихъ
открытки, адресованныхъ госпожe Эдельвейсъ. На одной изъ нихъ онъ высмотрeлъ
вкрапленную въ русскiй текстъ фразу по-англiйски: "Я часто хожу съ Дарвиномъ
въ мюзикъ-холли". Дарвину сдeлалось не по себe. Въ четвергъ утромъ, съ
непрiятнымъ чувствомъ, что участвуетъ въ дурномъ дeлe, онъ опустилъ первую
по датe открытку въ синiй почтовый ящикъ на углу. Прошла недeля; онъ
опустилъ и вторую. Затeмъ онъ не выдержалъ и поeхалъ въ Ригу, гдe посeтилъ
своего консула, адресный столъ, полицiю, но не узналъ ничего. Мартынъ словно
растворился въ воздухe. Дарвинъ вернулся въ Берлинъ и нехотя опустилъ третью
открытку. Въ пятницу, въ издательство Зиланова зашелъ огромный человeкъ
иностраннаго вида, и Михаилъ Платоновичъ, всмотрeвшись, узналъ въ немъ
молодого англичанина, ухаживавшаго въ Лондонe за его дочерью. Ровнымъ
голосомъ, по-нeмецки, Дарвинъ изложилъ свой послeднiй разговоръ съ Мартыномъ
и исторiю съ пересылкой писемъ. "Да, позвольте, -- сказалъ Зилановъ, --
позвольте, тутъ что-то не то, -- онъ говорилъ моей дочери, что будетъ
работать на фабрикe подъ Берлиномъ. Вы увeрены, что онъ уeхалъ? Что за
странная исторiя..." "Я сперва думалъ, что онъ шутитъ, -- сказалъ Дарвинъ.
-- Но теперь я не знаю, что думать... Если онъ дeйствительно -- ". "Какой,
однако, сумасбродъ, -- сказалъ Зилановъ. {232} -- Кто бы могъ предположить.
Юноша уравновешенный, солидный... Просто, вы знаете, не вeрится, тутъ
какой-то подвохъ... Вотъ что: прежде всего слeдуетъ выяснить, не знаетъ ли
чего-нибудь моя дочь. Поeдемте ко мнe".
Соня, увидeвъ отца и Дарвина и замeтивъ что-то необычное въ ихъ лицахъ,
подумала на сотую долю мгновенiя (бываютъ такiе мгновенные кошмары), что
Дарвинъ прieхалъ дeлать предложенiе. "Алло, алло, Соня", -- воскликнулъ
Дарвинъ съ очень дeланной развязностью; Зилановъ же, тусклыми глазами глядя
на дочь, попросилъ ее не пугаться и тутъ же, чуть ли не въ дверяхъ, все ей
разсказалъ. Соня сдeлалась бeлой, какъ полотно, и опустилась на стулъ въ
прихожей. "Но вeдь это ужасно", -- сказала она тихо. Она помолчала и затeмъ
легонько хлопнула себя по колeнямъ. "Это ужасно", -- повторила она еще тише.
"Онъ тебe что-нибудь говорилъ? Ты въ курсe дeла?" -- спрашивалъ Зилановъ.
Дарвинъ потиралъ щеку, и старался не смотрeть на Соню, и чувствовалъ самое
страшное, что можетъ чувствовать англичанинъ: желанiе заревeть. "Конечно, я
все знаю", -- тонкимъ голосомъ кресчендо сказала Соня. Въ глубинe показалась
Ольга Павловна, и мужъ сдeлалъ ей знакъ рукой, чтобы она не мeшала. "Что ты
знаешь? Отвeчай же толкомъ", -- проговорилъ онъ и тронулъ Соню за плечо. Она
вдругъ согнулась вдвое и зарыдала, упершись локтями въ колeни и опустивъ на
ладони лицо. Потомъ -- разогнулась, громко всхлипнула, словно задохнувшись,
переглотнула и вперемежку съ рыданiями закричала: "Его убьютъ, Боже мой,
вeдь его убьютъ..." "Возьми себя въ руки, -- сказалъ Зилановъ. {233} -- Не
кричи. Я требую, чтобы ты спокойно, толково объяснила, о чемъ онъ тебe
говорилъ. Оля, проведи этого господина куда-нибудь, -- да въ гостиную же, --
ахъ, пустяки, что монтеры... Соня, перестань кричать! Испугаешь Ирину,
перестань, я требую..."
Онъ долго ее успокаивалъ, долго ее допрашивалъ. Дарвинъ сидeлъ одинъ въ
гостиной. Тамъ же монтеръ возился со штепселемъ, и электричество то гасло,
то зажигалось опять.
"Дeвочка, конечно, права, что требуетъ немедленныхъ мeръ, -- сказалъ
Зилановъ, когда онъ вмeстe съ Дарвиномъ, опять вышелъ на улицу. -- Но что
можно сдeлать? И я не знаю, все ли это такъ романтически авантюрно, какъ ей
кажется. Она сама всегда такъ настроена. Очень нервная натура. Я никакъ не
могу понять, какъ молодой человeкъ, довольно далекiй отъ русскихъ вопросовъ,
скорeе, знаете, иностранной складки, могъ оказаться способенъ на... на
подвигъ, если хотите. Я, разумeется, кое-съ-кeмъ снесусь, придется,
возможно, съeздить въ Латвiю, но дeло довольно безнадежное, если онъ
дeйствительно попытался перейти... вы знаете, такъ странно, вeдь я же, --
да, я, -- когда-то сообщалъ фрау Эдельвейсъ о смерти ея перваго мужа".
Прошло еще нeсколько дней. Выяснилось только одно: нужно терпeнiе,
нужно ждать. Дарвинъ отправился въ Швейцарiю, -- предупредить Софью
Дмитрiевну. Все было сeро, шелъ мелкiй дождь, когда онъ прибылъ въ Лозанну.
Повыше въ горахъ пахло мокрымъ снeгомъ, капало съ деревьевъ: ноябрь вдругъ
отсырeлъ послe первыхъ морозовъ. Наемный автомобиль быстро довезъ его до
деревни, {234} скользнулъ шинами на поворотe и опрокинулся въ канаву. Шоферъ
только расшибъ себe руку; Дарвинъ всталъ, нашелъ шляпу, стряхнулъ съ пальто
мокрый снeгъ и спросилъ у зeвакъ, далеко ли до усадьбы Генриха Эдельвейса.
Ему указали кратчайшiй путь, -- тропинкой черезъ еловый лeсъ. Выйдя изъ
лeсу, онъ пересeкъ проeзжую дорогу и, пройдя по аллеe, увидeлъ
зелено-коричневый домъ. Передъ калиткой, на темной землe, остался послe его
прохожденiя глубокiй слeдъ отъ резиновыхъ узоровъ его подошвъ; этотъ слeдъ
медленно наполнился мутной водой, а калитка, которую Дарвинъ неплотно
прикрылъ, черезъ нeкоторое время скрипнула отъ порыва влажнаго вeтра и
открылась, сильно качнувшись. Погодя на нее сeла синица, поговорила,
поговорила, а потомъ перелетeла на еловую вeтку. Все было очень мокро и
тускло. Черезъ часъ стало еще тусклeе. Изъ глубины печальнаго, бураго сада
вышелъ Дарвинъ, прикрылъ за собой калитку (она тотчасъ открылась опять) и
пошелъ обратно -- тропинкой черезъ лeсъ. Въ лeсу онъ остановился и закурилъ
трубку. Его широкое коричневое пальто было разстегнуто, на груди висeли
концы разноцвeтнаго кашнэ. Въ лeсу было тихо, только слышалось легкое
чмоканiе: гдe-то, подъ мокрымъ сeрымъ снeгомъ, бeжала вода. Дарвинъ
прислушался и почему-то покачалъ головой. Табакъ, едва разгорeвшись, потухъ,
трубка издала безпомощный сосущiй звукъ. Онъ что-то тихо сказалъ, задумчиво
потеръ щеку и двинулся дальше. Воздухъ былъ тусклый, черезъ тропу мeстами
пролегали корни, черная хвоя иногда задeвала за плечо, темная тропа вилась
между стволовъ, живописно и таинственно. {235}
|