Содержание:
XXXI.
Софья Дмитрiевна не докучала сыну нудными разговорами, до которыхъ былъ
падокъ Генрихъ; она не спрашивала его, чeмъ онъ собирается заниматься,
считая, что это все какъ-то само собой устроится, и была только счастлива,
{149} что онъ сейчасъ при ней, здоровъ, плечистъ, теменъ отъ загара, лупитъ
въ теннисъ, говоритъ низкимъ голосомъ, ежедневно бреется и вгоняетъ въ макъ
молодую, яркоглазую мадамъ Гишаръ, мeстную купчиху. Порою она думала о томъ,
что Россiя вдругъ стряхнетъ дурной сонъ, полосатый шлагбаумъ поднимется, и
всe вернутся, займутъ прежнiя свои мeста, -- и Боже мой, какъ подросли
деревья, какъ уменьшился домъ, какая грусть и счастье, какъ пахнетъ земля...
По утрамъ она такъ же страстно ждала почтальона, какъ и во дни пребыванiя
сына въ Кембриджe и, когда теперь приходило, -- а приходило оно нечасто, --
письмо на имя Мартына, въ конторскомъ конвертe съ паукообразнымъ почеркомъ и
берлинской маркой, она испытывала живeйшую радость, и, схвативъ письмо,
спeшила къ нему въ комнату. Мартынъ еще лежалъ въ постели, очень
взлохмаченный, посасывалъ папиросу, держа руку у подбородка. Онъ видeлъ въ
зеркалe, какъ солнечной раной раскрывалась дверь, и видeлъ особое выраженiе
на розовомъ, веснущатомъ лицe матери: по ея плотно-сжатымъ, но уже готовымъ
расплыться въ улыбку губамъ, онъ зналъ, что есть письмо. "Сегодня ничего для
тебя нeтъ", -- небрежно говорила Софья Дмитрiевна, держа руку за спиной, но
сынъ уже протягивалъ нетерпeливые пальцы, и она, просiявъ, прикладывала
конвертъ къ груди, и оба смeялись, и затeмъ, не желая мeшать его
удовольствiю, она отходила къ окну, облокачивалась, захвативъ ладонями щеки,
и съ чувствомъ совершеннаго счастья глядeла на горы, на одну далекую,
розовато-снeжную вершину, которая была видна только изъ этого окна. Мартынъ,
залпомъ проглотивъ письмо, притворялся {150} значительно болeе довольнымъ,
чeмъ на самомъ дeлe, такъ что Софья Дмитрiевна представляла себe эти письма
отъ маленькой Зилановой полными нeжности и вeроятно почувствовала бы
печальную обиду за сына, если бы ей довелось ихъ прочесть. Она помнила
маленькую Зиланову со странной ясностью: черноволосая, блeдная дeвочка,
всегда съ ангиной или послe ангины, съ шеей, забинтованной или пожелтeвшей
отъ iода; она помнила, какъ однажды повела десятилeтняго Мартына къ
Зилановымъ на елку, и маленькая Соня была въ бeломъ платьe съ кружевцами и
съ широкимъ шелковымъ кушакомъ на бедрахъ. Мартынъ же этого не помнилъ
вовсе, елокъ было много, онe мeшались, и только одно было очень живо, ибо
повторялось всегда: мать говорила, что пора домой, и засовывала пальцы за
воротникъ его матроски, провeряя, не очень ли онъ потенъ отъ бeготни, а онъ
еще рвался куда-то съ огромной золотой хлопушкой въ рукe, но хватка матери
была ревнива, и вотъ уже натягивались шерстяные рейтузики, почти до
подмышекъ, надeвались ботики, полушубокъ, съ туго застегивавшимся на душкe
крючкомъ, отвратительно щекотный башлыкъ, -- и вотъ -- морозная радуга
фонарей проходитъ по стекламъ кареты. Мартына волновало, что тогда и теперь
выраженiе материнскихъ глазъ было то же, -- что и теперь она легко трогала
его за шею, когда онъ возвращался съ тенниса, и приносила Сонино письмо съ
тою же нeжностью, какъ нeкогда -- выписанное изъ Англiи духовое ружье въ
длинной картонной коробкe.
Ружье оказывалось несовсeмъ такимъ, какъ онъ ожидалъ, не совпадало съ
мечтой о немъ, какъ и теперь письма {151} Сони были не такими, какихъ ему
хотeлось. Она писала рeдко, писала какъ-то судорожно, ни одного не
попадалось таинственнаго слова, и ему приходилось удовлетворяться такими
выраженiями, какъ: "часто вспоминаю добрый, старый Кембриджъ" или "всeхъ
благъ, мой маленькiй цвeточекъ, жму лапу". Она сообщала, что служитъ,
машинка да стенографiя, что съ Ириной очень трудно, -- сплошная истерiя, --
что у отца ничего путнаго не вышло съ газетой, и онъ теперь налаживаетъ
издательское дeло, что въ домe иногда не бываетъ ни копeйки, и очень
грустно, что масса знакомыхъ, и очень весело, что трамваи въ Берлинe
зеленые, и что въ теннисъ берлинцы играютъ въ крахмальныхъ воротничкахъ и
подтяжкахъ. Мартынъ терпeлъ, терпeлъ, протерпeлъ лeто, осень и зиму, и
какъ-то, въ апрeльскiй день, объявилъ дядe Генриху, что eдетъ въ Берлинъ.
Тотъ надулся и сказалъ недовольно: "Мнe кажется, дружокъ, что это лишено
здраваго смысла. Ты всегда успeешь увидeть Европу, -- я самъ думалъ осенью
взять васъ, тебя и твою мать, въ Италiю. Но вeдь нельзя безъ конца
валандаться. Короче, -- я хотeлъ тебe предложить попробовать твои молодыя
силы въ Женевe". -- (Мартынъ хорошо зналъ о чемъ рeчь, -- уже нeсколько разъ
выползалъ, крадучись, этотъ жалкiй разговоръ о какомъ-то коммерческомъ домe
братьевъ Пти, съ которыми дядя Генрихъ былъ въ дeловыхъ сношенiяхъ), --
"попробовать твои молодыя силы, -- повторилъ дядя Генрихъ. -- Въ этотъ
жестокiй вeкъ, въ этотъ вeкъ очень практическiй, юноша долженъ научиться
зарабатывать свой хлeбъ и пробивать себe дорогу. Ты основательно знаешь
англiйскiй языкъ. Иностранная корреспонденцiя -- вещь {152} крайне
интересная. Что же касается Берлина... Ты вeдь не очень силенъ въ нeмецкомъ,
-- не такъ ли? Не вижу, что ты будешь тамъ дeлать". "Предположимъ, что
ничего". -- угрюмо сказалъ Мартынъ. Дядя Генрихъ посмотрeлъ на него съ
удивленiемъ. "Странный отвeтъ. Не знаю, что твой отецъ подумалъ бы о
подобномъ отвeтe. Мнe кажется, что онъ, какъ и я, былъ бы удивленъ, что
юноша, полный здоровья и силъ, гнушается всякой работы. Пойми, пойми, --
поспeшно добавилъ дядя Генрихъ, замeтивъ, что Мартынъ непрiятно побагровeлъ,
-- я вовсе не мелоченъ. Я достаточно богатъ, слава Богу, чтобы тебя
обезпечить, -- я себe дeлаю изъ этого долгъ и счастье, -- но съ твоей
стороны было бы безумiемъ не работать. Европа проходитъ черезъ неслыханный
кризисъ, человeкъ теряетъ состоянiе въ мгновенiе ока. Это такъ, ничего не
подeлаешь, надо быть ко всему готовымъ". "Мнe твоихъ денегъ не нужно", --
тихо и грубо сказалъ Мартынъ. Дядя Генрихъ сдeлалъ видъ, будто не
разслышалъ, но его глаза налились слезами. "Неужели, -- спросилъ онъ, -- у
тебя нeтъ честолюбiя? Неужели ты не думаешь о карьерe? Мы, Эдельвейсы,
всегда умeли работать. Твой дeдъ былъ сначала бeднымъ домашнимъ учителемъ.
Когда онъ сдeлалъ предложенiе твоей бабушкe, ея родители прогнали его изъ
дому. И вотъ -- черезъ годъ онъ возвращается директоромъ экспортной фирмы, и
тогда, разумeется, всe препятствiя были сметены..." "Мнe твоихъ денегъ не
нужно, -- еще тише повторилъ Мартынъ, -- а насчетъ дeдушки -- это все глупая
семейная легенда, -- и ты это знаешь". "Что съ нимъ, что съ нимъ, -- съ
испугомъ забормоталъ дядя Генрихъ. -- Какое ты имeешь {153} право меня такъ
оскорблять? Что я тебe сдeлалъ худого? Я, который всегда"... -- "Однимъ
словомъ, я eду въ Берлинъ", -- перебилъ Мартынъ, и, дрожа, вышелъ изъ
комнаты.
XXXII.
Вечеромъ было примиренiе, объятiя, сморканiе, разнeженный кашель, -- но
Мартынъ настоялъ на своемъ. Софья Дмитрiевна, чувствуя его тоску по Сонe,
оказалась его сообщницей и бодро улыбалась, когда онъ садился въ автомобиль.
Какъ только домъ скрылся изъ вида, Мартынъ перемeнился мeстами съ
шоферомъ и легко, почти нeжно держа руль, словно нeчто живое и цeнное, и
глядя, какъ мощная машина глотаетъ дорогу, испытывалъ почти то же, что въ
дeтствe, когда, сeвъ на полъ, такъ, чтобы педали рояля пришлись подъ
подошвы, держалъ между ногъ табуретъ съ круглымъ вращающимся сидeнiемъ,
орудовалъ имъ, какъ рулемъ, бралъ на полномъ ходу восхитительные повороты,
еще и еще нажималъ педаль (рояль при этомъ гукалъ) и щурился отъ
воображаемаго вeтра. Затeмъ, въ поeздe, въ нeмецкомъ вагонe, гдe въ
простeнкахъ были небольшiя карты, какъ разъ тeхъ областей, по которымъ
данный поeздъ не проходилъ, -- Мартынъ наслаждался путешествiемъ, eлъ
шоколадъ, курилъ, совалъ окурокъ подъ желeзную крышку пепельницы, полной
сигарнаго праха. Къ Берлину онъ подъeзжалъ вечеромъ и, глядя прямо изъ
вагона на уже освeщенныя улицы, пережилъ снова давнишнее {154} дeтское
впечатлeнiе Берлина, счастливые жители котораго могутъ хоть каждый день
смотрeть на поeздъ баснословного слeдованiя, плывущiй по черному мосту надъ
ежедневной улицей, и вотъ этимъ отличался Берлинъ отъ Петербурга, гдe
желeзнодорожное движенiе скрывалось, какъ нeкое таинство. Но черезъ недeлю,
когда онъ къ городу присмотрeлся, Мартынъ былъ уже безсиленъ возстановить
тотъ уголъ зрeнiя, при которомъ черты показались знакомы, -- какъ при
встрeчe съ человeкомъ, годами невидeннымъ, признаешь сперва его обликъ и
голосъ, а присмотришься -- и тутъ же наглядно продeлывается все то, что
незамeтно продeлало время, мeняются черты, разрушается сходство, и сидитъ
чужой человeкъ, самодовольный поглотитель небольшого и хрупкаго своего
двойника, котораго отнынe уже будетъ трудно вообразить, -- если только не
поможетъ случай. Когда Мартынъ нарочно посeщалъ тe улицы въ Берлинe, тотъ
перекрестокъ, ту площадь, которые онъ видeлъ въ дeтствe, ничто, ничто не
волновало душу, но зато, при случайномъ запахe угля или бензиннаго перегара,
при особомъ блeдномъ оттeнкe неба сквозь кисею занавeски, при дрожи оконныхъ
стеколъ, разбуженныхъ грузовикомъ, онъ мгновенно проникался тeмъ городскимъ,
отельнымъ, блeдно-утреннимъ, чeмъ нeкогда пахнулъ на него Берлинъ.
Игрушечные магазины на когда-то нарядной улицe порeдeли, осунулись,
локомотивы въ нихъ были теперь поменьше, поплоше. Мостовая на этой улицe
была разворочена, рабочiе въ жилеткахъ сверлили, дымили, рыли глубокiя ямы,
такъ что приходилось пробираться по мосткамъ, а иногда даже по рыхлому
песку. Въ пассажномъ {155} паноптикумe потеряли свою страшную прелесть
человeкъ въ саванe, энергично выходящiй изъ могилы, и желeзная женщина для
чрезвычайной пытки. Когда Мартынъ пошелъ искать на Курфюрстендамe тотъ
огромный скэтингъ-ринкъ, отъ котораго остались въ памяти: гремучiй раскатъ
колесиковъ, красная форма инструкторовъ, раковина оркестра, соленый
тортъ-мокка, подававшiйся въ круговыхъ ложахъ, и па-де-патинеръ, которое онъ
танцовалъ подъ всякую музыку, подгибая то правый, то лeвый роликъ, и Богъ ты
мой, какъ онъ разъ шлепнулся, -- оказалось, что все это исчезло безслeдно.
Курфюрстендамъ измeнился тоже, возмужалъ, вытянулся, и гдe-то -- не то подъ
новымъ домомъ, не то на пустырe, -- была могила большого тенниса въ двадцать
площадокъ, гдe раза два Мартынъ игралъ съ матерью, которая, подавая снизу
мячъ, говорила яснымъ голосомъ "плэй" и, бeгая, шуршала юбкой. Теперь, не
выходя изъ города, онъ добирался до Груневальда, гдe жили Зилановы, и отъ
Сони узнавалъ, что безсмысленно eздить за покупками къ Вертхайму, и что
вовсе не обязательно посeщать Винтергартенъ, -- гдe нeкогда высокiй потолокъ
былъ, какъ дивное звeздное небо, и въ ложахъ, у освeщенныхъ столиковъ,
сидeли прусскiе офицеры, затянутые въ корсеты, а на сценe двeнадцать
голоногихъ дeвицъ пeли гортанными голосами и, держась подруки, переливались
справа налeво и обратно и вскидывали двeнадцать бeлыхъ ногъ, и маленькiй
Мартынъ тихо охнулъ, узнавъ въ нихъ тeхъ миловидныхъ, скромныхъ англичанокъ,
которыя, какъ и онъ, бывали по утрамъ на деревянномъ каткe.
Но пожалуй самымъ неожиданнымъ въ этомъ новомъ, {156} широко
расползавшемся Берлинe, такомъ тихомъ, деревенскомъ, растяпистомъ по
сравненiю съ гремящимъ, яснымъ и наряднымъ городомъ Мартынова дeтства, --
самымъ неожиданнымъ въ немъ была та развязная, громкоголосая Россiя, которая
тараторила повсюду -- въ трамваяхъ, на углахъ, въ магазинахъ, на балконахъ
домовъ. Лeтъ десять тому назадъ, въ одной изъ своихъ пророческихъ грезъ (а у
всякаго человeка съ большимъ воображенiемъ бываютъ грезы пророческiя, --
такова математика грезъ), петербургскiй отрокъ Мартынъ снился себe самому
изгнанникомъ, и подступали слезы, когда, на воображаемомъ дебаркадерe,
освeщенномъ причудливо тускло, онъ невзначай знакомился -- съ кeмъ?.. -- съ
землякомъ, сидящимъ на сундукe, въ ночь озноба и запозданiй, и какiе были
дивные разговоры! Для роли этихъ земляковъ онъ попросту бралъ русскихъ,
замeченныхъ имъ во время заграничной поeздки, -- семью въ Бiаррицe, съ
гувернанткой, гувернеромъ, бритымъ лакеемъ и рыжей таксой, замeчательную
бeлокурую даму въ берлинскомъ Кайзергофe, или въ коридорe нордъ-экспресса
стараго господина въ черной мурмолкe, котораго отецъ шопотомъ назвалъ
"писатель Боборыкинъ", -- и, выбравъ имъ подходящiе костюмы и реплики,
посылалъ ихъ для встрeчъ съ собой въ отдаленнeйшiя мeста свeта. Нынe эта
случайная мечта -- слeдствiе Богъ вeсть какой дeтской книги -- воплотилась
полностью и, пожалуй, хватила черезъ край. Когда, въ трамваe, толстая
расписная дама уныло повисала на ремнe и, гремя роскошными русскими звуками,
говорила черезъ плечо своему спутнику, старику въ сeдыхъ усахъ:
"Поразительно, прямо поразительно, -- ни {157} одинъ изъ этихъ невeжъ не
уступитъ мeсто", -- Мартынъ вскакивалъ и, съ сiяющей улыбкой повторяя то,
что нeкогда въ отроческихъ мечтахъ случайно прорепетировалъ, восклицалъ:
"Пожалуйста!" -- и, сразу поблeднeвъ отъ волненiя, повисалъ въ свою очередь
на ремнe. Мирные нeмцы, которыхъ дама звала невeжами, были все усталые,
голодные, работящiе, и сeрые бутерброды, которые они жевали въ трамваe,
пускай раздражали русскихъ, но были необходимы: настоящiе обeды обходились
дорого въ тотъ годъ, и, когда Мартынъ мeнялъ въ трамваe долларъ, -- вмeсто
того, чтобы на этотъ долларъ купить доходный домъ, -- у кондуктора отъ
счастья и удивленiя тряслись руки. Доллары Мартынъ зарабатывалъ особымъ
способомъ, которымъ очень гордился. Трудъ былъ, правда, каторжный. Съ мая,
когда онъ на этотъ трудъ набрелъ (благодаря милeйшему русскому нeмцу
Киндерману, уже второй годъ преподававшему теннисъ случайнымъ богачамъ), и
до середины октября, когда онъ вернулся на зиму къ матери, и потомъ опять
цeлую весну, -- Мартынъ работалъ почти ежедневно съ ранняго утра до заката,
-- держа въ лeвой рукe пять мячей (Киндерманъ умeлъ держать шесть), посылалъ
ихъ по одному черезъ сeтку все тeмъ же гладкимъ ударомъ ракеты, межъ тeмъ,
какъ напряженный пожилой ученикъ (или ученица) по ту сторону сeтки
старательно размахивался и обыкновенно никуда не попадалъ. Первое время
Мартынъ такъ уставалъ, такъ ныло правое плечо, такъ горeли ноги, что, придя
домой, онъ сразу ложился въ постель. Отъ солнца волосы посвeтлeли, лицо
потемнeло, -- онъ казался негативомъ самого себя. Маiорская вдова, его
квартирная хозяйка, {158} отъ которой онъ для пущей таинственности скрывалъ
свою профессiю, полагала, что бeдняга принужденъ, какъ, увы, многiе
интеллигентные люди, заниматься чернымъ трудомъ, таскать камни, напримeръ
(отсюда загаръ), и стeсняется этого, какъ всякiй деликатный человeкъ. Она
деликатно вздыхала и угощала его по вечерамъ колбасой, присланной дочерью
изъ померанскаго имeнiя. Была она саженнаго роста, краснолицая, по
воскресеньямъ душилась одеколономъ, держала у себя въ комнатe попугая и
черепаху. Мартына она считала жильцомъ идеальнымъ: онъ рeдко бывалъ дома,
гостей не принималъ и не пользовался ванной (послeднюю замeняли сполна душъ
въ клубe и груневальдское озеро). Эта ванна была вся снутри облeплена
хозяйскими волосами, сверху на веревкe зловонно сохли безымянныя тряпки, а
рядомъ у стeны стоялъ старый, пыльный, поржавeвшiй велосипедъ. Впрочемъ
добраться до ванны было мудрено: туда велъ длинный, темный, необыкновенно
угластый коридоръ, заставленный всякимъ хламомъ. Комната же Мартына была
вовсе не плохая, очень забавная, съ такими предметами роскоши, какъ пiанино,
споконъ вeка запертое на ключъ, или громоздкiй, сложный барометръ,
испортившiйся года за два до послeдней войны, -- а надъ диваномъ, на зеленой
стeнe, какъ постоянное, благожелательное напоминанiе, вставалъ изъ
беклиновскихъ волнъ тотъ же голый старикъ съ трезубцемъ, который -- въ рамe
попроще -- оживлялъ гостиную Зилановыхъ. {159}
XXXIII.
Когда въ первый разъ онъ къ нимъ пришелъ, увидeлъ ихъ дешевую, темную
квартиру, состоявшую изъ четырехъ комнатъ и кухни, гдe на столe сидeла
по-новому причесанная, совсeмъ чужая Соня и, качая ножками въ заштопанныхъ
чулкахъ, тянула носомъ и чистила картофель, Мартынъ понялъ, что нечего ждать
отъ Сони, кромe огорченiй, и что напрасно онъ махнулъ въ Берлинъ. Чужое въ
ней было все: и бронзоваго оттeнка джамперъ, и открытыя уши, и простуженный
голосъ, -- ее донималъ сильный насморкъ, вокругъ ноздрей и подъ носомъ было
розово, она чистила картофель, сморкалась и, высморкавшись, уныло крякала и
опять срeзала ножомъ спирали бурой шелухи. Къ ужину была гречневая каша,
маргаринъ вмeсто масла; Ирина пришла къ столу, держа на рукахъ котенка, съ
которымъ не разставалась, и встрeтила Мартына радостнымъ и страшнымъ
смeхомъ. И Ольга Павловна и Елена Павловна постарeли за этотъ годъ, еще
больше стали похожи другъ на дружку, и только одинъ Зилановъ былъ все тотъ
же и съ прежнею мощью рeзалъ хлeбъ. "Я слышалъ", -- (хрякъ, хрякъ) -- "что
Грузиновъ въ Лозаннe, вы его" -- (хрякъ) -- "не встрeчали? Мой большой
прiятель и замeчательная волевая личность". Мартынъ не имeлъ ни малeйшаго
представленiя, кто такой Грузиновъ, но ничего не спросилъ, боясь попасть
впросакъ. Послe ужина Соня мыла тарелки, а онъ ихъ вытиралъ, {160} и одну
разбилъ. "Съ ума сойти, все заложено, -- сказала она, -- и пояснила: "Да
нeтъ, не вещи, а у меня въ носу. Вещи, впрочемъ, тоже". Затeмъ она
спустилась вмeстe съ нимъ, чтобы отпереть ему дверь, -- и очень забавно при
нажимe кнопки стукало что-то, и вспыхивалъ на лeстницe свeтъ, -- и Мартынъ
покашливалъ и не могъ выговорить ни одного слова изъ всeхъ тeхъ, которыя онъ
собирался Сонe сказать. Далeе послeдовали вечера, совсeмъ другiе, --
множество гостей, танцы подъ грамофонъ, танцы въ ближнемъ кафе, темнота
маленькаго кинематографа за угломъ. Со всeхъ сторонъ возникали вокругъ
Мартына новые люди, туманности рождали мiры, и вотъ получало опредeленные
имена и облики все русское, разсыпанное по Берлину, все, что такъ волновало
Мартына, -- будь это просто обрывокъ житейскаго разговора среди прущей
панельной толпы, хамелеонное словцо -- до`ллары, долла`ры, доллара`, -- или
схваченная на лету речитативная ссора четы, "а я тебe говорю..." -- для
женскаго голоса, -- "ну, и пожалуйста..." -- для мужского, -- или, наконецъ,
человeкъ, лeтней ночью съ задранной головой бьющiй въ ладони подъ
освeщеннымъ окномъ, выкликающiй звучное имя и отчество, отъ котораго
сотрясается вся улица, и шарахается, нервно хрюкнувъ, таксомоторъ, чуть не
налетeвшiй на голосистаго гостя, который уже отступилъ на середку мостовой,
чтобы лучше видeть, не появился ли Петрушкой въ окнe нужный ему человeкъ.
Черезъ Зилановыхъ Мартынъ узналъ людей, среди которыхъ сначала почувствовалъ
себя невeждой и чужакомъ. Въ нeкоторомъ смыслe съ нимъ повторялось то же,
что было, когда онъ прieхалъ въ Лондонъ. И теперь, когда на квартирe {161} у
писателя Бубнова большими волнами шелъ разговоръ, полный именъ, и Соня, все
знавшая, смотрeла искоса на него съ насмeшливымъ сожалeнiемъ, Мартынъ
краснeлъ, терялся, собирался пустить свое утлое словцо на волны чужихъ
рeчей, да такъ, чтобы оно не опрокинулось сразу, и все не могъ рeшиться, и
потому молчалъ; зато, устыдясь отсталости своихъ познанiй, онъ много читалъ
по ночамъ и въ дождливые дни, и очень скоро принюхался къ тому особому
запаху -- запаху тюремныхъ библiотекъ, -- который исходилъ отъ совeтской
словесности.
XXXIV.
Писатель Бубновъ, -- всегда съ удовольствiемъ отмeчавшiй, сколь много
выдающихся литературныхъ именъ двадцатаго вeка начинается на букву "б", --
былъ плотный, тридцатилeтнiй, уже лысый мужчина съ огромнымъ лбомъ,
глубокими глазницами и квадратнымъ подбородкомъ. Онъ курилъ трубку, --
сильно вбирая щеки при каждой затяжкe, -- носилъ старый черный галстукъ
бантикомъ и считалъ Мартына франтомъ и европейцемъ. Мартына же плeняла его
напористая круглая рeчь и вполнe заслуженная писательская слава. Начавъ
писать уже заграницей, Бубновъ за три года выпустилъ три прекрасныхъ книги,
писалъ четвертую, героемъ ея былъ Христофоръ Колумбъ -- или, точнeе, русскiй
дьякъ, чудесно попавшiй матросомъ на одну изъ колумбовыхъ каравеллъ, -- а
такъ какъ Бубновъ не зналъ ни одного языка, кромe {162} русскаго, то для
собиранiя нeкоторыхъ матерiаловъ, имeвшихся въ Государственной библiотекe,
охотно бралъ съ собою Мартына, когда тотъ бывалъ свободенъ. Нeмецкимъ
Мартынъ владeлъ плоховато и потому радовался, если текстъ попадался
французскiй, англiйскiй, или -- еще лучше -- итальянскiй: этотъ языкъ онъ
зналъ, правда, еще хуже нeмецкаго, но небольшое свое знанiе особенно цeнилъ,
памятуя, какъ съ меланхолическимъ Тэдди переводилъ Данте. У Бубнова бывали
писатели, журналисты, прыщеватые молодые поэты, -- все это были люди, по
мнeнiю Бубнова, средняго таланта, и онъ праведно царилъ среди нихъ,
выслушивалъ, прикрывъ ладонью глаза, очередное стихотворенiе о тоскe по
родинe или о Петербургe (съ непремeннымъ присутствiемъ Мeднаго Всадника) и
затeмъ говорилъ, тиская бритый подбородокъ: "Да, хорошо"; и повторялъ,
уставившись блeдно-карими, немного собачьими, глазами въ одну точку:
"Хорошо", съ менeе убeдительнымъ оттeнкомъ; и, снова перемeнивъ направленiе
взгляда, говорилъ: "Не плохо"; а затeмъ: "Только, знаете, слишкомъ у васъ
Петербургъ портативный"; и постепенно снижая сужденiе, доходилъ до того, что
глухо, со вздохомъ, бормоталъ: "Все это не то, все это не нужно", и
удрученно моталъ головой, и вдругъ, съ блескомъ, съ восторгомъ, разрeшался
стихомъ изъ Пушкина, -- и, когда однажды молодой поэтъ, обидeвшись,
возразилъ: "То Пушкинъ, а это я", -- Бубновъ подумалъ и сказалъ: "А все-таки
у васъ хуже". Случалось, впрочемъ, что чья-нибудь вещь была дeйствительно
хороша, и Бубновъ, -- особенно, если вещь была написана прозой, -- дeлался
необыкновенно мрачнымъ и нeсколько дней пребывалъ {163} не въ духахъ. Съ
Мартыномъ, который, кромe писемъ къ матери, ничего не писалъ, (и былъ за это
прозванъ однимъ острословомъ "наша мадамъ де-Севинье"), Бубновъ дружилъ
искренно и безбоязненно, и разъ даже, послe третьей кружки пильзнера, весь
налитой свeтлымъ пивомъ, весь тугой и прозрачный, мечтательно заговорилъ (и
это напомнило Яйлу, костеръ) о дeвушкe, у которой поетъ душа, поютъ глаза, и
кожа блeдна, какъ дорогой фарфоръ, -- и затeмъ свирeпо глянулъ на Мартына и
сказалъ: "Да, это пошло, сладко, отвратительно, фу... презирай меня, пускай
я бездарь, но я ее люблю. Ея имя, какъ куполъ, какъ свистъ голубиныхъ крылъ,
я вижу свeтъ въ ея имени, особый свeтъ, "кана-инумъ" старыхъ хадирскихъ
мудрецовъ, -- свeтъ оттуда, съ востока, -- о, это большая тайна, страшная
тайна"; и уже истошнымъ шопотомъ: "Женская прелесть страшна, -- ты понимаешь
меня, -- страшна. И туфельки у нея стоптаны, стоптаны..."
Мартынъ стeснялся и молча кивалъ. Съ Бубновымъ онъ всегда чувствовалъ
себя странно, немного какъ во снe, -- и какъ-то несовсeмъ довeрялъ ни ему,
ни хадирскимъ старцамъ. Другiе Сонины знакомые, какъ, напримeръ, веселый
зубастый Каллистратовъ, бывшiй офицеръ, теперь занимавшiйся автомобильнымъ
извозомъ, или милая, бeлая, полногрудая Веретенникова, игравшая на гитарe и
пeвшая звучнымъ контральто "Есть на Волгe утесъ", или молодой Iоголевичъ,
умный, ехидный, малоразговорчивый юноша въ роговыхъ очкахъ, читавшiй Пруста
и Джойса, были куда проще Бубнова. Къ этимъ Сонинымъ друзьямъ примeшивались
и пожилые знакомые ея родителей, -- все люди почтенные, общественные,
чистые, вполнe достойные {164} будущаго некролога въ сто кристальныхъ
строкъ. Но, когда, въ iюльскiй день, отъ разрыва сердца умеръ на улицe,
охнувъ и грузно упавъ ничкомъ, старый Iоголевичъ, и въ русскихъ газетахъ
было очень много о незамeнимой утратe и подлинномъ труженикe, и Михаилъ
Платоновичъ, съ портфелемъ подмышкой, шелъ одинъ изъ первыхъ за гробомъ,
среди розъ и чернаго мрамора еврейскихъ могилъ, Мартыну казалось, что слова
некролога "пламенeлъ любовью къ Россiи" или "всегда держалъ высоко перо" --
какъ-то унижаютъ покойнаго тeмъ, что они же, эти слова могли быть примeнены
и къ Зиланову, и къ самому маститому автору некролога. Мартыну было больше
всего жаль своеобразiя покойнаго, дeйствительно незамeнимаго, -- его
жестовъ, бороды, лeпныхъ морщинъ, неожиданной застeнчивой улыбки, и
пиджачной пуговицы, висeвшей на ниткe, и манеры всeмъ языкомъ лизнуть марку,
прежде, чeмъ ее налeпить на конвертъ да хлопнуть по ней кулакомъ. Это было
въ какомъ-то смыслe цeннeе его общественныхъ заслугъ, для которыхъ былъ
такой удобный шаблончикъ, -- и со страннымъ перескокомъ мысли Мартынъ
поклялся себe, что никогда самъ не будетъ состоять ни въ одной партiи, не
будетъ присутствовать ни на одномъ засeданiи, никогда не будетъ тeмъ
персонажемъ, которому предоставляется слово, или который закрываетъ пренiя и
чувствуетъ при этомъ всe восторги гражданственности. И часто Мартынъ
дивился, почему никакъ не можетъ заговорить о сокровенныхъ своихъ замыслахъ
съ Зилановымъ, съ его друзьями, со всeми этими дeятельными, почтенными,
безкорыстно любящими родину русскими людьми. {165}
XXXV.
Но Соня, Соня... Отъ ночныхъ мыслей объ экспедицiи, отъ литературныхъ
бесeдъ съ Бубновымъ, отъ ежедневныхъ трудовъ на теннисe, онъ снова и снова
къ ней возвращался, подносилъ для нея спичку къ газовой плитe, гдe сразу, съ
сильнымъ пыхомъ, выпускалъ всe когти голубой огонь. Говорить съ ней о любви
было безполезно, но однажды, провожая ее домой изъ кафе, гдe они тянули
сквозь соломинки шведскiй пуншъ подъ скрипичный вой румына, онъ
почувствовалъ такую нeжность отъ теплоты ночи, и отъ того, что въ каждомъ
подъeздe стояла неподвижная чета, -- такъ подeйствовали на него ихъ смeхъ и
шопотъ, и внезапное молчанiе, -- и сумрачное колыханiе сирени въ
палисадникахъ, и диковинныя тeни, которыми свeтъ фонаря оживлялъ лeса
обновлявшагося дома, -- что внезапно онъ забылъ обычную выдержку, обычную
боязнь быть поднятымъ Соней на зубки, -- и чудомъ заговорилъ -- и о чемъ? --
о Горацiи... Да, Горацiй жилъ въ Римe, а Римъ походилъ на большую деревню,
гдe, впрочемъ, немало было мраморныхъ зданiй, но тутъ же гнались за бeшеной
собакой, тутъ же хлюпала въ грязи свинья съ черными своими поросятами, -- и
всюду строили, стучали плотники, громыхая, проeзжала телeга съ лигурiйскимъ
мраморомъ или огромной сосной, -- но къ вечеру стукъ затихалъ, какъ затихалъ
въ сумерки Берлинъ, и напослeдокъ гремeли желeзныя цeпи запираемыхъ {166} на
ночь лавокъ, совсeмъ, какъ гремeли, спускаясь, ставни лавокъ берлинскихъ, и
Горацiй шелъ на Марсово поле, тщедушный, но съ брюшкомъ, лысый и ушастый, въ
неряшливой тогe, и слушалъ нeжный шопотъ бесeдъ подъ портиками, прелестный
смeхъ въ темныхъ углахъ.
"Ты такой милый, -- вдругъ сказала Соня, -- что я должна тебя
поцeловать, -- только постой, отойдемъ сюда". У рeшетки, черезъ которую
свисала листва, Мартынъ привлекъ къ себe Соню, и, чтобы не терять ничего изъ
этой минуты, не зажмурился, медленно цeлуя ея холодныя мягкiя губы, а
слeдилъ за блeднымъ отсвeтомъ на е щекe, за дрожью ея опущенныхъ вeкъ: вeки
поднялись на мгновенiе, обнаживъ влажный слeпой блескъ, и прикрылись опять,
и она вздрагивала, и вытягивала губы, и вдругъ ладонью отодвинула его лицо,
и, стуча зубами, вполголоса сказала, что больше не надо, пожалуйста, больше
не надо.
"А если я другого люблю?" -- спросила Соня съ нежданной живостью, когда
они снова побрели по улицe. "Это ужасно", -- сказалъ Мартынъ и
почувствовалъ, что было какое-то мгновенiе, когда онъ могъ Соню удержать, --
а теперь она опять выскользнула. "Убери руку, мнe неудобно итти, что за
манера, какъ воскресный приказчикъ", -- вдругъ проговорила она, и послeдняя
надежда, блаженно теплое ощущенiе ея голаго предплечья подъ его рукой, --
исчезло тоже. "У него есть по крайней мeрe талантъ, -- сказала она, -- а ты
-- ничто, просто путешествующей барчукъ". "У кого -- у него?" Она ничего не
отвeтила и молчала до самаго дома; но на прощанiе поцeловала еще разъ,
закинувъ ему за шею обнаженную руку, и, {167} съ серьезнымъ лицомъ,
потупясь, заперла снутри дверь, и онъ прослeдилъ сквозь дверное стекло, какъ
она поднялась по лeстницe, поглаживая балюстраду, -- и вотъ -- исчезла за
поворотомъ, и вотъ -- потухъ свeтъ.
"Съ Дарвиномъ вeроятно было то же самое", -- подумалъ Мартынъ, и ему
страшно захотeлось его повидать, -- но Дарвинъ былъ далеко, въ Америкe,
посланный туда лондонской газетой. И на другой день простылъ слeдъ этого
вечера, точно его не было вовсе, и Соня уeхала съ друзьями за-городъ, на
Павлинiй островъ, тамъ былъ пикникъ, и купанiе, Мартынъ объ этомъ даже не
зналъ, -- и, когда вечеромъ подходилъ къ ея дому, неся подмышкой большую
плюшевую собаку съ малиновымъ бантомъ, купленную за пять минутъ до закрытiя
магазина, то встрeтилъ на улицe всю возвращавшуюся компанiю, и у Сони на
плечахъ былъ пиджакъ Каллистратова, и какая-то вспыхивала между ней и
Каллистратовымъ шутка, смыслъ которой никто Мартыну не потрудился открыть.
Тогда онъ ей написалъ письмо, и нeсколько дней отсутствовалъ; она ему
отвeтила дней черезъ десять цвeтной фотографической открыткой; -- смазливый
молодой мужчина наклоняется сзади надъ зеленой скамейкой, на которой сидитъ
смазливая молодая женщина, любуясь букетомъ розъ, а внизу золотыми буквами
нeмецкiй стишокъ: "Пускай умалчиваетъ сердце о томъ, что розы говорятъ".
"Какiе миленькiе, -- написала на оборотe Соня, -- знай нашихъ! А ты -- вотъ
что: приходи, у меня три струны лопнули на ракетe". И ни слова о письмe. Но
зато при одной изъ ближайшихъ встрeчъ она сказала: "Послушай, это глупо,
можешь, наконецъ, пропустить одинъ день, тебя {168} замeнитъ Киндерманъ". "У
него свои уроки", -- нерeшительно отвeтилъ Мартынъ, -- но все же съ
Киндерманомъ поговорилъ, и вотъ, въ удивительный день, совершенно
безоблачный, Мартынъ и Соня поeхали въ озерныя, камышевыя, сосновыя
окрестности города, и Мартынъ героически держалъ данное ей слово, не дeлалъ
мармеладныхъ глазъ -- ея выраженiе -- и не пытался къ ней прикоснуться. Съ
этого дня началась между ними по случайному поводу серiя особенныхъ
разговоровъ. Мартынъ, рeшивъ поразить Сонино воображенiе, очень туманно
намекнулъ на то, что вступилъ въ тайный союзъ, налаживающiй кое-какiя
операцiи развeдочнаго свойства. Правда, союзы такiе существовали, правда,
общiй знакомый, поручикъ Мелкихъ, по слухамъ пробирался дважды кое-куда,
правда и то, что Мартынъ все искалъ случая поближе съ нимъ сойтись (разъ
даже угощалъ его ужиномъ) и все жалeлъ, что не встрeтился въ Швейцарiи съ
Грузиновымъ, о которомъ упомянулъ Зилановъ, и который, по наведеннымъ
справкамъ, оказался человeкомъ большихъ авантюръ, террористомъ,
заговорщикомъ, руководителемъ недавнихъ крестьянскихъ возстанiй. "Я не
знала, что ты о такихъ вещахъ думаешь. Но только, знаешь, если ты правда
вступилъ въ организацiю, очень глупо объ этомъ сразу болтать". "Ахъ, я
пошутилъ", -- сказалъ Мартынъ и загадочно прищурился для того, чтобы Соня
подумала, что онъ нарочно обратилъ это въ шутку. Но она этой тонкости не
замeтила; валяясь на сухой, хвойными иглами устланной землe, подъ соснами,
стволы которыхъ были испещрены солнцемъ, она закинула голыя руки за голову,
показывая прелестныя впадины подмышекъ, недавно {169} выбритыя и теперь
словно заштрихованныя карандашомъ, -- и сказала, что это странно, -- она
тоже объ этомъ часто думаетъ: вотъ есть на свeтe страна, куда входъ простымъ
смертнымъ воспрещенъ: "Какъ мы ее назовемъ?" -- спросилъ Мартынъ, вдругъ
вспомнивъ игры съ Лидой на крымскомъ лукоморьe. "Что-нибудь такое --
сeверное, -- отвeтила Соня. -- Смотри, бeлка". Бeлка, играя въ прятки,
толчками поднялась по стволу и куда-то исчезла. "Напримeръ -- Зоорландiя, --
сказалъ Мартынъ. -- О ней упоминаютъ норманы". "Ну, конечно -- Зоорландiя",
-- подхватила Соня, и онъ широко улыбнулся, нeсколько потрясенный неожиданно
открывшейся въ ней способностью мечтать. "Можно снять муравья?" -- спросилъ
онъ въ скобкахъ. "Зависитъ откуда". "Съ чулка". "Убирайся, милый", --
обратилась она къ муравью, смахнула его сама и продолжала: "Тамъ холодныя
зимы и сосулищи съ крышъ, -- цeлая система, какъ, что-ли, органныя трубы, --
а потомъ все таетъ, и все очень водянисто, и на снeгу -- точки вродe копоти,
вообще, знаешь, я все могу тебe разсказать, вотъ, напримeръ, вышелъ тамъ
законъ, что всeмъ жителямъ надо брить головы, и потому теперь самые важные,
самые такiе влiятельные люди -- парикмахеры". "Равенство головъ", -- сказалъ
Мартынъ. "Да. И конечно лучше всего лысымъ. И, знаешь --" "Бубновъ былъ бы
счастливъ", -- въ шутку вставилъ Мартынъ. На это Соня почему-то обидeлась и
вдругъ изсякла. Все же съ того дня она изрeдка соизволяла играть съ нимъ въ
Зоорландiю, и Мартынъ терзался мыслью, что она, быть можетъ, изощренно
глумится надъ нимъ и вотъ-вотъ заставитъ его оступиться, доведя его
незамeтно до черты, за которой {170} бредни становятся безвкусны, и
внезапнымъ хохотомъ разбудивъ босого лунатика, который видитъ вдругъ и
карнизъ, на которомъ виситъ, и свою задравшуюся рубашку, и толпу на панели,
глядящую вверхъ, и каски пожарныхъ. Но если это былъ со стороны Сони обманъ,
-- все равно, все равно, его прельщала возможность пускать передъ ней душу
свою налегкe. Они изучали зоорландскiй бытъ и законы, страна была скалистая,
вeтреная, и вeтеръ признанъ былъ благою силой, ибо, ратуя за равенство, не
терпeлъ башенъ и высокихъ деревьевъ, а самъ былъ только выразителемъ
соцiальныхъ стремленiй воздушныхъ слоевъ, прилежно слeдящихъ, чтобы вотъ
тутъ не было жарче, чeмъ вотъ тамъ. И конечно искусства и науки объявлены
были внe закона, ибо слишкомъ обидно и раздражительно для честныхъ невeждъ
видeть задумчивость грамотeя и его слишкомъ толстыя книги. Бритоголовые, въ
бурыхъ рясахъ, зоорландцы грeлись у костровъ, въ которыхъ звучно лопались
струны сжигаемыхъ скрипокъ, а иные поговаривали о томъ, что пора пригладить
гористую страну, взорвать горы, чтобы онe не торчали такъ высокомeрно.
Иногда среди общей бесeды, за столомъ, напримeръ, -- Соня вдругъ
поворачивалась къ нему и быстро шептала: "Ты слышалъ, вышелъ законъ,
запретили гусеницамъ окукляться", -- или: "Я забыла тебe сказать, что
Саванъ-на-рыло" (кличка одного изъ вождей) "приказалъ врачамъ лечить всe
болeзни однимъ способомъ, а не разбрасываться". {171}
|