Бледное пламя (1962) - Владимир Набоков

New York: G.P.Putnam's Sons, 1962
Nabokov V. Pale Fire. N. Y.: A Lancer Book, 1963^*

Перевод с английского: Сергей Ильин, Александра Глебовская^*
Комментарий: Александр Люксембург

БЛЕДНОЕ ПЛАМЯ

Поэма в четырех песнях ПЕСНЬ ПЕРВАЯ 1 Я тень, я свиристель, убитый влет Подложной синью, взятой в переплет Окна; комочек пепла, легкий прах, Порхнувший в отраженных небесах. Так и снутри удвоены во мне Я сам, тарелка, яблоко на ней; Раздвинув ночью шторы, за стеклом Я открываю кресло со столом, Висящие над темной гладью сада, 10 Но лучше, если после снегопада Они, как на ковре, стоят вовне -- Там, на снегу, в хрустальнейшей стране! Вернемся в снегопад: здесь каждый клок Бесформен, медлен, вял и одинок. Унылый мрак, белесый бледный день, Нейтральный свет, абстрактных сосен сень. В ограду сини вкрадчиво-скользящей Ночь заключит картину со смотрящим; А утром -- чьи пришпоренные ноги 20 Вписали строчку в чистый лист дороги? -- Дивится перл мороза. Снова мы Направо слева ясный шифр зимы Читаем: точка, стрелка вспять, штришок, Вновь точка, стрелка вспять... фазаний скок! Се гордый граус, родственник тетерки Китаем наши претворил задворки. Из "Хольмса", что ли: вспять уводит след, Когда башмак назад носком надет. Был люб мне, взоры грея, всякий цвет. 30 Я мог сфотографировать предмет В своем зрачке. Довольно было мне Глазам дать волю или, в тишине, Шепнуть приказ, -- и все, что видит взор, -- Паркет, гикори лиственный убор, Застрех, капели стылые стилеты На дне глазницы оседало где-то И сохранялось час, и два. Пока Все это длилось, стоило слегка Прикрыть глаза -- и заново узришь 40 Листву, паркет или трофеи крыш. Мне в толк не взять, как видеть нашу дверь Мальчишкой мог я с озера: теперь Хотя листва не застит, я не вижу От Лейк-роуд ни крыльцо, ни даже крышу. Должно быть, здесь пространственный извив Создал загиб иль борозду, сместив Непрочный вид, -- лужайку и потертый Домишко меж Вордсмитом и Гольдсвортом. Вот здесь пекан, былой любимец мой, 50 Стоял в те дни, нефритовой листвой Как встрепанной гирляндой оплетенный, И тощий ствол с корою исчервленной В луче закатном бронзой пламенел. Он возмужал, он в жизни преуспел. Под ним мучнистый цвет на бледносиний Сменяют мотыльки -- под ним доныне Дрожит качелей дочкиных фантом. Сам дом таков, как был. Успели в нем Мы перестроить лишь одно крыло -- 60 Солярий там: прозрачное стекло, Витые кресла и, вцепившись крепко, Телеантенны вогнутая скрепка Торчит на месте флюгера тугого, Где часто пересмешник слово в слово Нам повторял все телепередачи: "Чиво-чиво", повертится, поскачет, Потом "ти-ви, ти-ви" прозрачной нотой, Потом -- с надрывом "что-то, что-то, что-то!" Еще подпрыгнет -- и вспорхнет мгновенно 70 На жердочку, -- на новую антенну. Я в детстве потерял отца и мать, Двух орнитологов. Воображать Я столько раз их пробовал, что ныне Им тысячи начту. В небесном чине, В достоинствах туманных растворясь, Они ушли, но слов случайных связь Прочитанных, услышанных, упряма: "Инфаркт" -- отец, а "рак желудка" -- мама. Угрюмый собиратель мертвых гнезд 80 Зовется "претеристом". Здесь я рос, Где нынче спальня для гостей. Бывало, Уложен спать, укутан в одеяло, Молился я за всех: за внучку няни Адель (видала Папу в Ватикане), За близких, за героев книг, за Бога. Меня взрастила тетя Мод. Немного Чудачка; -- живописец и поэт, Умевший точно воплотить предмет И оживить гротеском холст и строчку. 90 Застала Мод малютку, нашу дочку. Ту комнату мы так и не обжили: Здесь cброд безделиц в необычном стиле: Стеклянный пресс-папье, лагуна в нем, Стихов на индексе раскрытый том (Мавр, Мор, Мораль), гитара-ветеран, Веселый череп и курьез из "Сан": '"Бордовые" на Чапменском Гомере Вломили "Янки"' -- лист прикноплен к двери. Мой Бог скончался юным. Поклоненье 100 Бессмысленным почел я униженьем. Свободный жив без Бога. Но в природе Увязнувший, я так ли был свободен, Всем детским нлбом зная наизусть Златой смолы медвяный рыбий вкус? В тетрадях школьных радостным лубком Живописал я нашу клетку: ком Кровавый солнца, радуга, муар Колец вокруг луны и дивный дар Природы -- "радужка": над пиком дальним 110 Вдруг отразится в облаке овальном, Его в молочный претворив опал, Блеск радуги, растянутой меж скал В дали долин разыгранным дождем. В какой изящной клетке мы живем! И крепость звуков: темная стена Ордой сверчков в ночи возведена, -- Глухая! Замирал я на холме, Расстрелянный их трелями. Во тьме -- Оконца, Доктор Саттон. Вон Венера. 120 Песок когда-то времени был мерой И пять минут влагались в сорок унций. Узреть звезду. Двум безднам ужаснуться -- Былой, грядущей. Словно два крыла, Смыкаются они -- и жизнь прошла. Невежественный, стоит здесь ввернуть, Счастливее: он видит Млечный Путь Лишь когда мочится. В те дни, как ныне, Скользя по веткам, увязая в тине, Бродил я на авось. Дебел и вял, 130 Мяча не гнал и клюшкой не махал. Я тень, я свиристель, убитый влет Поддельной далью, влитой в переплет Окна. Имея разум и пять чувств (Одно -- чудное), в прочем был я пуст И странноват. С ребятами играл Я лишь во сне, но зависти не знал, -- Вот разве что к прелестным лемнискатам, Рисуемым велосипедным скатом По мокрому песку. Той боли нить, 140 Игрушку Смерти -- дернуть, отпустить -- Я чувствовал сильней, пока был мал. Однажды, лет в одиннадцать, лежал Я на полу, следя, как огибала Игрушка (заводной жестяный малый С тележкой) стул, вихляя на бегу. Вдруг солнце взорвалось в моем мозгу! И сразу ночь в роскошном тьмы убранстве Спустилась, разметав меня в пространстве И времени, - нога средь вечных льдов, 150 Ладонь под галькой зыбких берегов, В Афинах ухо, глаз -- где плещет Нил, В пещерах кровь и мозг среди светил. Унылые толчки в триасе, тени И пятна света в верхнем плейстоцене, Внизу палеолит, он дышит льдом, Грядущее -- в отростке локтевом. Так до весны нырял я по утрам В мгновенное беспамятство. А там -- Все кончилось, и память стала таять. 160 Я старше стал. Я научился плавать. Но словно отрок, чей язык однажды Несытой девки удоволил жажду, Я был растлен, напуган и заклят. Хоть доктор Кольт твердил: года целят Как он сказал, от "хвори возрастной", Заклятье длится, стыд всегда со мной. ПЕСНЬ ВТОРАЯ Был час в безумной юности моей, Когда я думал: каждый из людей Загробной жизни таинству причастен, 170 Лишь я один -- в неведеньи злосчастном: Великий заговор людей и книг Скрыл истину, чтоб я в нее не вник. Был день сомнений в разуме людском: Как можно жить, не зная впрок о том, Какая смерть и мрак, и рок какой Сознанье ждут за гробовой доской? В конце ж была мучительная ночь, Когда постановил я превозмочь Той мерзкой бездны тьму, сему занятью 180 Пустую жизнь отдавши без изъятья. Мне нынче шестьдесят один. По саду Порхает свиристель, поет цикада. В моей ладони ножнички, они -- Звезды и солнца яркие огни, Блестящий синтез. Стоя у окна, Я подрезаю ногти, и видна Невнятная похожесть: перст большой -- Сын бакалейщика; за ним второй -- Староувер Блю, наш здешний астроном, 190 Вот тощий пастор (я с ним был знаком), Четвертый, стройный, -- дней былых зазноба, При ней малец-мизинчик крутолобый; И я снимаю стружку, скорчив рожу, С того, что Мод звала "ненужной кожей". Мод Шейд сравнялось восемьдесят в год, Когда удар случился. Твердый рот Искривился, черты побагровели. В известный пансион, в Долину Елей Ее свезли мы. Там она сидела 200 Под застекленным солнцем, то и дело В ничто впиваясь непослушным глазом. Туман густел. Она теряла разум, Но говорить пыталась: нужный звук Брала застыв, натужившись, -- как вдруг Из ближних клеток мозга в диком танце Выплескивались сонмы самозванцев, И взор ее туманился в стараньи Смирить распутных демонов сознанья. Под коим градусом распада ждет 210 Нас воскрешенье? Знать бы день? И год? Кто ленту перематывает вспять? Не всем везет, иль должно всех спасать? Вот силлогизм: другие смертны, да, Я -- не "другой": я буду жить всегда. Пространство -- толчея в глазах, а время -- Гудение в ушах. И я со всеми В сем улье заперт. Если б издали, Заранее мы видеть жизнь могли, Какой безделицей -- нелепой, малой, 220 Чудесным бредом нам она б предстала! Так впору ли, со смехом низкопробным, Глумиться над незнаемым загробным: Над стоном лир, беседой неспешливой С Сократом или Прустом под оливой, Над серафимом розовокрылатым, Турецкой сластью и фламандским адом? Не то беда, что слишком страшен сон, А то, что он уж слишком призмелен: Не претворить нам мира неземного 230 В картинку помудреней домового. И как смешны потуги -- общий рок Перевести на свой язык и слог: Звучит взамен божественных терцин Бессонницы косноязычный гимн! "Жизнь -- донесенье. Писано впотьме." (Без подписи). Я видел на сосне, Шагая в дому в день ее конца, Подобье изумрудного ларца, Порожний кокон. Рядом стыл в живице 240 Увязший муравей. Британец в Ницце, Лингвист счастливый, гордый: "je nourris Les pauvres cigales"{1}. - Кормит же, смотри, Бедняжек-чаек! Лафонтен, тужи: Жующий помер, а поющий жив. Так ногти я стригу и различаю Твои шаги, -- все хорошо, родная. Тобою любовался я, Сибил, Все классы старшие, но полюбил В последнем, на экскурсии к Порогу 250 Нью-Вайскому. Учитель всю дорогу Твердил о водопадах. На траве Был завтрак. В романтической канве Предстал внезапно парк привычно-пресный. В апрельской дымке видел я прелестный Изгиб спины, струистый шелк волос И кисть руки, распятую вразброс Меж искрами трилистника и камня. Чуть дрогнула фаланга. Ты дала мне, Оборотясь, глаза мои встречая, 260 Наперсток с ярким и жестяным чаем. Ты в профиль точно та же. Губ окромок Так трепетен, изгиб бровей так ломок, На скулах -- тень ресниц. Персидский нос, Тугая вороная прядь взачес Являет взору шею и виски, И персиковый ворс в обвод щеки. -- Все сохранила ты. И до сих пор Мы ночью слышим струй поющих хор. Дай мне ласкать тебя, о идол мой, 270 Ванесса, мгла с багровою каймой, Мой Адмирабль бесценный! Объясни, Как сталось, что в сиреневой тени Неловкий Джонни Шейд, дрожа и млея, Впивался в твой висок, лопатку, шею? Уж сорок лет -- четыре тыщи раз Твоя подушка принимала нас. Четыре сотни тысяч раз обоим Часы твердили время хриплым боем. А много ли еще календарей 280 Украсят створки кухонных дверей? Любля тебя, когда застыв, глядишь Ты в тень листвы. "Исчез. Такой малыш! Вернется ли?" (В тревожном ожиданье Так нежен шепот -- нежен, как лобзанье). Люблю, когда взглянуть зовешь меня ты На самолетный след в огне заката, Когда, закончив сборы, за подпругу Мешок дорожный с молнией по кругу Ты тянешь. И привычный в горле ком, 290 Когда встречаешь тень ее кивком, Игрушку на ладонь берешь устало Или открытку, что она писала. Могла быть мной, тобой, -- иль нами вместе. Природа избрала меня. Из мести? Из безразличья?.. Мы сперва шутили: "Девчушки все толстушки, верно?" или "Мак-Вэй (наш окулист) в один прием Поправит косоглазие". Потом -- "А ведь растет премиленькой". -- И в бодрость 300 Боль обряжая: "Что ж, неловкий возраст". "Ей поучиться б верховой езде" (В глаза не глядя). "В теннис... а в еде -- Крахмала меньше, фрукты! Что ж, она Пусть некрасива, но зато умна". Все бестолку. Конечно, высший балл (История, французский) утешал. Пускай на детском бале в Рождество Она в сторонке -- ну и что с того? Но скажем честно: в школьной пантомиме 310 Другие плыли эльфами лесными По сцене, что украсила она, А наша дочь была обряжена В Старуху-время, вид нелепый, вздорный. Я, помню, как дурак, рыдал в уборной. Прошла зима. Зубянкой и белянкой Май населил тенистые полянки. Скосили лето, осень отпылала, Увы, но лебедь гадкая не стала Древесной уткой. Ты твердила снова: 320 "Чиста, невинна -- что же тут дурного? Мне хлопоты о плоти непонятны. Ей нравится казаться неопрятой. А девственницы, вспомни-ка, писали Блестящие романы. Красота ли Важней всего?.." Но с каждого пригорка Кивал нам Пан, и жалость ныла горько: Не будет губ, чтобы с окурка тон Ее помады снять, и телефон, Что перед балом всякий миг поет 330 В Сороза-холл, ее не позовет; Не явится за ней поклонник в белом; В ночную тьму ввинтившись скользким телом, Не тормознет перед крыльцом машина, И в облаке шифона и жасмина Не увезет на бал ее никто... Отправили во Францию, в шато. Она вернулась -- вновь с обидой, с плачем, Вновь с пораженьем. В дни футбольных матчей Все шли на стадион, она ж -- к ступеням 340 Библиотеки, все с вязаньем, с чтеньем, Одна -- или с подругой, что потом Монашкой стала, иногда вдвоем С корейцем-аспирантом; так странна Была в ней сила воли -- раз она Три ночи провела в пустом сарае, Мерцанья в нем и стуки изучая. Вертеть слова любила -- "тень" и "нет", И в "телекс" переделала "скелет". Ей улыбаться выпадало редко -- 350 И то в знак боли. Наши планы едко Она громила. Сидя на кровати Измятой за ночь, с пустотой во взгляде, Расставив ноги-тумбы, в космах грязных Скребя и шаря ногтем псориазным, Со стоном, тоном, слышимым едва, Она твердила гнусные слова. Моя душа -- так тягостна, хмура, А все душа. Мы помним вечера Затишия: маджонг или примерка 360 Твоих мехов, в которых, на поверку, Ведь недурна! Сияли зеркала, Свет -- милосерден, тень -- нежна была. Мы сделали латынь; стеною строгой С моей флюоресцентною берлогой Разлучена, она читает в спальне; Ты -- в кабинете, в дали дважды дальней. Мне слышен разговор: "Мам, что за штука Вестальи?" "Как?" "Вес талии". Ни звука. Потом ответ твой сдержанный, и снова: 370 "Предвечный, мам?" -- ну, тут-то ты готова И добавляешь: "Мандаринку съешь?" "Нет. Да. А преисподняя?" -- И в брешь Молчания врываюсь я, как зверь, Ответ задорно рявкая сквозь дверь. Неважно, что читала, -- некий всхлип Поэзии новейшей. Скользкий тип, Их лектор, называл те вирши "плачем Чаруйной дрожи", -- что все это значит, Не знал никто. По комнатам своим 380 Разъятые тогда, мы состоим Как в триптихе или в трехактной драме, Где явленное раз, живет веками. Надеялась ли? -- Да, в глуби глубин. В те дни я кончил книгу. Дженни Дин, Моя типистка, способом избитым Ее свести решила с братом Питом. Друг Джейн, их усадив в автомобиль, Повез в гавайский бар за двадцать миль. А Пит подсел в Нью-Вае, в половине 390 Девятого. Дорога слепла в стыни. Уж бар нашли, внезапно Питер Дин Себя ударив в лоб, вскричал: кретин! Забыл о встрече с другом: друг в тюрьму Посажен будет, если он ему... Et cetera{1}. Участия полна, Она кивала. Пит исчез. Она Еще немного у фанерных кружев Помедлила (неон рябил по лужам) И молвила: "Мне третьей быть неловко. 400 Вернусь домой". Друзья на остановку Ее свели. Но в довершенье бед Она зачем-то вышла в Лоханхед. Ты справилась с запястьем: "Восемь тридцать Включу". (Тут время начало двоиться). Экран чуть дрогнул, раскрывая поры. Едва ее увидев, страшным взором Пронзил он насмерть горе-сваху Джейн. Рука злодея из Флориды в Мэн Пускала стрелы эолийских смут. 410 Сказала ты: "Вот-вот квартет зануд (Три критика, пиит) начнет решать Судьбу стиха в канале номер пять". Там нимфа в пируэте, свой весенний Обряд свершает, преклонив колени Пред алтарем в лесу, на коем в ряд Предметы туалетные стоят. Я к гранкам поднялся наверх, и слышал, Как ветер вертит камушки на крыше. "Зри, в пляс слепец, поет увечна голь" 420 Здесь пошлый тон эпохи злобной столь Отчетлив... А потом твой зов веселый, Мой пересмешник, долетел из холла. Поспел я чаем удоволить жажду И почестей вкусить непрочных: дважды Я назван был, за Фростом, как всегда (Один, но скользкий шаг). "Вот в чем беда: Коль к ночи денег не получит он... Не против вы? Я б рейсом на Экстон..." Там -- фильм о дальних странах: тьмая ночная 430 Размыта мартом; фары, набегая, Сияют как глаза двойной звезды, Чернильно-смуглый тон морской воды, -- Мы в тридцать третьем жили здесь вдвоем, За девять лун до рождества ее. Седые волны уж не вспомнят нас, -- Ту долгую прогулку в первый раз, Те вспышки, парусов тех белых рой (Меж них два красных, а один с волной Тягался цветом), старца с добрым нравом, 440 Кормившего несносную ораву Горластых чаек, с ними -- сизаря, Бродившего вразвалку... Ты в дверях Застыла. "Телефон?" О нет, ни звука. И снова ты к программке тянешь руку. Еще огни в тумане. Смысла нет Тереть стекло: лишь отражают свет Заборы да столбы на всем пути. "А может, ей не стоило идти? Ведь все-таки заглазное свиданье... 450 Попробуем премьеру "Покаянья"?" Все так же безмятежно, мы с тобой Смотрели дивный фильм. И лик пустой Знакомый всем, качаясь, плыл на нас. Приотворенность уст и влажность глаз, На щечке -- мушка, галлицизм невнятный, Все, точно в призме, расплывалось в пятна Желаний плотских. "Я сойду". "Постойте, Ведь это ж Лоханхед!" "Да-да, откройте". В стекле качнулись призраки древес, 460 Автобус встал. Захлопнулся. Исчез. Гроза над джунглями. "Ой нет, не надо!" В гостях Пат Пинк (треп против термояда). Одиннадцать. "Ну, дальше ерунда", -- Сказала ты. И началась тогда Игра в телерулетку. Меркли лица. Ты слову не давала воплотиться, Шутам рекламным затыкала рты. Какой-то хлюст прицелился, но ты Была ловчей. Веселый негр трубу 470 Воздел. Щелчок. Телетеней судьбу Рубин в твоем кольце вершил, искрясь; "Ну, выключай!.." Порвалась жизни связь, Крупица света съежилась во мраке И умерла. Разбуженный собакой, Папаша-Время встал из шалаша Прибрежного, и кромкой камыша Побрел, кряхтя. Он был уже не нужен. Зевнула ты. Мы доедали ужин. Дул ветер, дул. Дрожали стекла мелко. 480 "Не телефон?" "Да нет". Я мыл тарелки, Младые корни, старую скалу Часы крошили, тикая в углу. Двенадцать бьет. Что юным поздний час! И вдруг, в стволах сосновых заблудясь, Веселый свет плеснул на пятна снега И на ухабах наших встал с разбега Патрульный "форд"... Отснять бы дубль другой!.. Одни считали -- срезать путь домой Она пыталась, где, бывает, в стужу 490 От Экса к Ваю конькобежцы кружат, Другие -- что бедняжка заплуталась, А третьи -- что сама она сквиталась С ненужной жизнью. Я все знал. И ты. Шла оттепель, и падал с высоты Свирепый ветр. Трещал в тумане лед. Весна, озябнув, жалась у ворот Под влажным светом звезд, в разбухшей глине. К трескучей, жадно стонущей трясине Из камышей, волнуемых темно, 500 Скользнула тень -- и канула на дно. ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ Безлистый l'if! -- большое "может статься" Твое, Рабле. Большой батат. Иль вкратце: IPH -- Institute of Preparation for The Hereafter{1}. Я прозвал его "Большое Если". Нужен был им лектор Читать о смерти. Мак-Абер, их ректор, Писал ко мне: "курс лекций про Червя". Нью-Вай оставив, кроха, ты и я Перебрались тогда в соседний штат, -- 510 В Юшейд гористый. Я горам был рад. Над нашим домом виснул снежный пик, Столь пристально далек и дивно дик, Что мы лишь заводили взгляд, не в силах Его в себя вобрать. IPH слыл могилой Младых умов; он был окрашен в тон Фиалки и в бесплотность погружен. Все ж не хватало в нем той дымки мглистой, Что вожделенна столь для претериста. Ведь мы же умираем каждый день: 520 Живую плоть, а не могилы тень Забвенье точит; лучшие "вчера" Сегодня -- прах, пустая кожура. Готов я стать былинкой, мотыльком, Но никогда -- забыть. Гори огнем Любая вечность, если только в ней Печаль и радость бренной жизни сей, Страданье, страсть, та вспышка золотая, Где самолет близ Геспера растаял, Твой вздох из-за иссякших сигарет, 530 То, как ты смотришь на собаку, след Улитки влажной по садовым плитам, Флакон чернил добротных, рифма, ритм, Резинка, что свивается, упав, Поверженной восьмеркой, и стопа Вот этих самых карточек, -- не ждут В надежной тверди неба. Институт Считал, напротив: стыдно мудрецам Ждать многого от Рая. Что, как там Никто не скажет "здрасте", ни встречать 540 Не выйдет вас, ни в тайны посвящать. Что, как швырнут в бездонную юдоль, И полетит душа, оставив боль Несказанной, незавершенным дело, Уже гниеньем тронутое тело -- Неприодетым, утренним, со сна, Вдову -- на ложе жалостном, она Невнятным расплывается пятном В сознании разъятом, нежилом! IPH презирал богов (и "Г"), при этом 550 Мистический нес вздор, давал советы (Очки с медовым тоном для ношенья На склоне лет): как, ставши привиденьем, Передвигаться, коль вы легче пуха, Как просочиться сквозь собрата-духа А если попадется на пути Сплошное тело -- как его пройти; Как отыскать в удушьи и в тумане Янтарный нежный шар, Страну Желаний. Как в кутерьме пространств, галактик, сфер 560 Не одуреть. Еще был список мер На случай неудачных инкарнаций: Что делать, коль случится оказаться Лягушкою на тракте оживленном, Иль мевежонком под горящим кленом, Или клопом, когда на Божий свет Вдруг извлекут обжитый им Завет. Суть времени -- преемственность, а значит, Безвременность корежит и иначит Порядок чувств. Советы мы даем Как быть вдовцу: он потерял двух жен, 570 Он их встречает любящих, любимых, Ревнующих друг к дружке. Обратима По смерти жизнь. У прежнего пруда Одна дитя качает, как тогда, Со лба льняные пряди собирая, Печальна и безмолвна; а другая, Такая же блондинка, но с оттенком Заметным рыжины, поджав коленки, Сидит на балюстраде, влажный взор 580 Уставя в синий и пустой простор. Как быть? Обнять? Кого? Какой забавой Дитя развлечь? Недетски-величавый, Он помнит ли ту ночь на автостраде И тот удар, убивший мать с дитятей? А новая любовь -- лодыжки тон Балетным черным платьем оттенен, -- Зачем на ней другой жены кольцо? Зачем гневливо юное лицо? Нам ведомо из снов, как нелегки 590 С усопшими беседы, как глухи Они к стыду, к испугу, к тошноте И к чувству, что они -- не те, не те. Так школьный друг, что в дальнем пал сраженьи В дверях кивком нас встретит, и в смешеньи Приветливости и могильной стужи Укажет на подвал, где стынут лужи. И как узнать, что вспыхнет в глубине Души, когда нас поведут к стене По манию долдона и злодея, 600 Политика, гориллы в портупее? Мысль прянет в выси, где всегда витала, К атоллам рифм, к державам интеграла, Мы будет слушать пенье петуха, Разглядывать на плитах пленку мха, Когда же наши царственные длани Начнут вязать изменники, мы станем Высмеивать невежество в их стаде И плюнем им в глаза, хоть смеха ради. А как изгою старому помочь, 610 В мотеле умирающему? Ночь Кромсает вентилятор с гулким стоном, По стенам пляшут отсветы неона, Как будто бы минувшего рука Швыряет самоцветы. Смерть близка. Хрипит он, и клянет на двух наречьях Удушие, что легкие калечит. Рывок, разрыв -- мы к этому готовы. Найдем le grand nйant{1}, иль может, новый Виток вовне, пробивший клубня глаз. 620 Сказала ты, когда в последний раз Мы шли по институту: "Если есть На свете Ад, то он, должно быть, здесь". Крематоры ворчали зло и глухо, Когда вещал Могиллис, что для духа Смертельна печь. Мы критики религий Чурались. Наш Староувер Блю великий Читал обзор о годности планет Для жизни душ. Особый комитет Решал судьбу зверей. Пищал китаец 630 О том, что для свершенья чайных таинств Положено звать предков -- и каких. Фантомы По я раздирал в клочки И разбирал то детское мерцанье -- Опала свет над недоступной гранью. Был в слушателях пастор молодой И коммунист седой. Любой устой И партии, и церкви рушил IPH. Поздней буддизм возрос там, отравив Всю атмосферу. Медиум незваный 640 Явился, разлилась рекой нирвана, Фра Карамазов неотступно блеял Про "все дозволено". И страсть лелея К возврату в матку, к родовым вертепам, Фрейдистов школа разбрелась по склепам. У тех безвкусных бредней я в долгу. Я понял, чем я пренебречь могу, Взирая в бездну. И утратив дочь, Я знал -- уж ничего не будет: в ночь Не отстучит дощечками сухими 650 Забредший дух ее родное имя, И не поманит нас с тобой фантом Из-за гикори в садике ночном. "Что там за странный треск? И что за стук?" "Всего лишь ставень наверху, мой друг". "Раз ты не спишь, давай уж свет зажжем -- И в шахматы... Ах, ветер!" "Что нам в том?". "Нет, все ж не ставень. Слышишь? Вот оно". "То, верно, ветка стукнула в окно". "Что ухнуло там, с крыши повалясь?" 660 "То дряхлая зима упала в грязь". "И что мне делать? Конь в ловушке мой!" Кто скачет там в ночи под хладной мглой? То горе автора. Свирепый, жуткий Весенний ветер. То отец с малюткой. Потом пошли часы и даже дни Без памяти о ней. Так жизни нить Скользит поспешно и узоры вяжет. Среди сограждан, млеющих на пляже, В Италии мы лето провели. 670 Вернулись восвояси, и нашли, Что горсть моих статей ("Неукрощенный Морской конек") "повергла всех ученых В восторг" (купили триста экземпляров). Опять пошла учеба, снова фары По склонам гор поплыли в темноте К благам образования, к мечте Пустой. Переводила увлеченно Ты на французский Марвелла и Донна. Пронесся югом ураган "Лолита" 680 (То был год бурь), шпионил неприкрыто Угрюмый росс. Тлел Марс. Шах обезумел. Ланг сделал твой портрет. Потом я умер. Клуб в Крашо заплатил мне за рассказ О том, "В чем смысл поэзии для нас". Вещал я скучно, но недолго. После, Чтоб избежать "ответов на вопросы" Я припустил к дверям, но тут из зала Восстал всегдашний старый приставала Из тех, что верно, не живут и дня 690 Без "диспутов" -- и трубкой ткнул в меня. Тут и случилось -- транс, упадок сил, Иль прежний приступ. К счастью, в зале был Какой-то врач. К его ногам я сник. Казалось, сердце встало. Долгий миг Прошел, пока оно (без прежней прыти) К конечной цели поплелось. Внемлите! Я, право, сам не знаю, что сознанью Продиктовало: я уже за гранью, И все, что я любил, навеки стерто. 700 Молчала неподвижная аорта, Биясь, зашло упругое светило, Кроваво-черное ничто взмесило Систему тел, спряженных в глуби тел, Спряженных в глуби тем, там, в темноте Спряженных тоже. Явственно до жути Передо мной ударила из мути Фонтана белоснежного струя. То был поток (мгновенно понял я) Не наших атомов,и смысл всей сцены 710 Не нашим был. Ведь разум неизменно Распознает подлог: в осоке -- птицу, В кривом сучке -- личинку пяденицы, А в капюшоне кобры -- очерк крыл Ночницы. Все же то, что заместил, Перцептуально, белый мой фонтан, Мог распознать лишь обитатель стран, Куда забрел я на короткий миг. Но вот истаял он, иссякнул, сник. Еще в бесчувстве, я вернулся снова 720 В земную жизнь. Рассказ мой бестолковый Развеселил врача: "Вы что, любезный! Нам, медикам, доподлинно известно, Что ни видений, ни галлюцинаций В коллапсе не бывает. Может статься, Потом, но уж во время -- никогда. "Но доктор, я ведь умер!" "Ерунда". Он улыбнулся: "То не смерти сень, Тень, мистер Шейд, и даже -- полутень!" Но я не верил и в воображеньи 730 Прокручивал все заново: ступени Со сцены в зал, удушие, озноб И странный жар, и снова этот сноб Вставал, а я валился, но виной Тому была не трубка, -- миг такой Настал, чтоб ровный оборвало ход Хромое сердце, робот, обормот. Виденье правдой веяло. Сквозила В нем странной яви трепетная сила И непреложность. Времени поток 740 Тех водных струй во мне стереть не мог. Наружным блеском городов и споров Наскучив, обращал я внутрь взоры, Туда, где на закраине души Сверкал фонтан. И в сладостной тиши Я узнавал покой. Но вот возник Однажды предо мной его двойник. То был журнал: статья о миссис Z., Чье сердце возвратил на этот свет Хирург проворный крепкою рукой. 750 В рассказе о "Стране за Пеленой" Сияли витражи, хрипел орган (Был список гимнов из Псалтыри дан), Мать что-то пела, ангелы порхали, В конце ж упоминалось: в дальней дали Был сад, как в легкой дымке, а за ним, (Цитирую) "едва-то различим, Вдруг поднялся, белея и клубя, Фонтан. А дальше я пришла в себя". Вот безымянный остров. Шкипер Шмидт 760 На нем находит неизвестный вид Животного. Чуть позже шкипер Смит Привозит шкуру. Всякий заключит, Тот остров - не фантом. Фонтан, итак, Был верной метой на пути во мрак -- Прочней кости, вещественнее зуба, Почти вульгарный в истинности грубой. Статью писал Джим Коутс. Адрес дамы Узнав у Джима, я пустился прямо На запад. Триста миль. Достиг. Узрел 770 Волос пушистых синеватый мел, Веснушки на руках. Восторги. Всхлип Наигранный. Я понял, что я влип. "Ах, право, ну кому бы не польстила С таким поэтом встреча?" Ах, как мило, Что я приехал. Я все норовил Задать вопрос. Пустая трата сил. "Ах, нет, потом". Дневник и все такое Еще в журнале. Я махнул рукою. Давясь от скуки, ел ее пирог 780 И день жалел, потраченный не впрок. "Неужто это вы! Я так люблю Тот ваш стишок из "Синего ревю" -- Что про Монблон. Племянница моя На Маттерхорн взбиралась. Впрочем, я Не все там поняла. Ну, звук, стопа -- Конечно, а вот смысл... Я так тупа!" Воистину. Я мог бы настоять, Я мог ее заставить описать Фонтан, что оба мы "за пеленой" 790 Увидели. Но (думая я с тоской), То и беда, что "оба". В слово это Она вопьется, в нем найдя примету Небесного родства, святую связь, И души наши, трепетно слиясь, Как брат с сестрой, замрут на грани звездной Инцеста... "Жаль, уже, однако, поздно... Пора". В редакцию заехал я. В стенном шкапу нашлась ее статья, Дневник же Коутс отыскать не мог. 800 "Все точно, сохранил я даже слог. Есть опечатка -- но из несерьезных: "Вулкан", а не "фонтан". М-да, грандиозно!" Жизнь вечная, построенная впрок На опечатке!.. Что ж, принять урок И не пытаться в бездну заглянуть? И вдруг я понял: истинная суть Здесь, в контрапункте, -- не в пустом виденьи Но в том наоборотном совпаденьи, Не в тексте, но в текстуре, -- в ней нависла 810 Среди бессмыслиц -- паутина смысла. Да! Будет и того, что жизнь дарит Язя и вяза связь, как некий вид Соотнесенных странностей игры, Узор, который тешит до поры И нас -- и тех, кто в ту игру играет. Не важно, кто. К нам свет не достигает Их тайного жилья, но всякий час, В игре миров, снуют они меж нас: Кто продвигает пешку неизменно 820 В единороги, в фавны из эбена? А кто убил балканского царя? Кто гасит жизнь, другую жжет зазря? Кто в небе глыбу льда с крыла сорвал, Что фермера зашибла наповал? Кто трубку и ключи мои ворует? Кто миг любой невидимо связует C минувшим и грядущим? Кто блюдет, Чтоб здесь, внизу, вещей вершился ход И колокол нездешний в выси бил? 830 Я в дом влетел: "Я убежден, Сибил..." "Прихлопни дверь. Как съездил?" "Хорошо. И сверх того, я, кажется, нашел... Да нет, я убежден, что мне забрезжил Путь к некой..." "Да?" "Путь к призрачной надежде". ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ Теперь за Красотой следить хочу, Как не следил никто. Теперь вскричу, Как не кричал никто. Возьмусь за то, С чем сладить и не пробовал никто. И к слову, я понять не в состояньи, 840 Как родились два способа писанья В машинке этой чудной: способ А, Когда трудится только голова, -- Слова плывут, поэт их судит строго И в третий раз все ту же мылит ногу; И способ Б: бумага, кабинет И чинно водит перышком поэт. Тут пальцы строчку лепят, бой абстрактный Конкретным претворяя: шар закатный Вымарывая, и в строки узду 850 Впрягая отлученную звезду; И наконец выводят строчку эту Тропой чернильной к робкому рассвету. Но способ А -- агония! горит Висок под каской боли, а внутри Отбойным молотком шурует муза, И как ни напрягайся, сей обузы Избыть нельзя, а бедный автомат Все чистит зубы (пятый раз подряд) Иль на угол спешит купить журнал, 860 Который уж три дня как прочитал. Так в чем же дело? В том, что без пера На три руки положена игра: Чтоб выбрать рифму, чтоб хранить в уме Строй прежних строк, и в этой кутерьме Готовую держать перед глазами? Иль вглубь идет процесс, коль нету с нами Опоры лжи и фальши, пьедестала Пиит -- стола? Ведь сколько раз, бывало, Устав черкать, я выходил из дома 870 И скоро слово нужное, влекомо Ко мне немой командою, стремглав Слетало с ветки прямо на рукав. Мне утро -- час, мне лето -- лучший срок Однажды сам себя я подстерег В просонках -- так, что половина тела Еще спала, душа еще летела. Я прянул ей вослед: топаз рассвета Сверкал на листьях клевера; раздетый, Стоял средь луга Шейд в одном ботинке. 880 Я понял: спит и эта половинка. Тут обе прыснули, я сел в постели, Скорлупку день проклюнул еле-еле, И на траве, блистая ей под стать, Стоял ботинок! Тайную печать Оттиснул Шейд, таинственный дикарь, Мираж, морока, эльфов летний царь. Коль мой биограф будет слишком сух Или несведущ, чтобы ляпнуть вслух: "Шейд брился в ванне", -- заявляю впрок: 890 "Над ванною тянулась поперек Стальная полоса, чтоб пред собой Он мог поставить зеркало, -- нагой, Сидел он, кран крутя ступнею правой, Точь-в-точь король, -- и как Марат, кровавый". Чем я тучней, тем ненадежней кожа. Такие есть места! -- хоть рот, положим: Пространство от гримасы до улыбки, -- Участок боли, взрезанный и хлипкий. Посмотрим вниз: удавка для богатых, 900 Подбрюдок, -- весь в лохмотьях и заплатах. Адамов плод колюч. Скажу теперь, О горестях, о коих вам досель Не сказывал никто. Семь, восемь. Чую, И ста скребков не хватит, -- и вслепую Проткнув перстами сливки и клубнику, Опять наткнусь на куст щетины дикой. Меня смущает однорукий хват В рекламе, что съезжает без преград В единый мах от уха до ключицы 910 И гладит кожу любящей десницей. А я из класса пуганых двуруких, И как эфеб, что в танцевальном трюке Рукой надежной крепко держит деву, Я правую придерживаю левой. Теперь скажу... Гораздо лучше мыла То ощущенье ледяного пыла, Которым жив поэт. Как слов стеченье, Внезапный образ, холод вдохновенья По коже трепетом тройным скользнет -- 920 Так дыбом волоски. Ты помнишь тот Мультфильм, где усу не давал упасть Наш Крем, покуда косарь резал всласть? Теперь скажу о зле, как посейчас Не говорил никто. Мне мерзки: джаз, Весь в белом псих, что черного казнит Быка в багровых брызгах, пошлый вид Искусств абстрактных, лживый примитив, В универмагах музыка в разлив, Фрейд, Маркс, их бред, идейный пень с кастетом, 930 Убогий ум и дутые поэты. Пока, скрипя, страной моей щеки Тащится лезвие, грузовики Ревут на автостраде, и машины Ползут по склонам скул, и лайнер чинно Заходит в гавань; в солнечных очках Турист бредет по Бейруту, -- в полях Старинной Земблы между ртом и носом Идут стерней рабы и сено косят. Жизнь человека -- комментарий к темной 940 Поэме без конца. Пойдет. Запомни. Брожу по дому. Рифму ль отыщу, Штаны ли натяну. С собой тащу Рожок для обуви. Иль ложку?.. Съем Яйцо. Ты отвезешь меня затем В библиотеку. А в часу седьмом Обедаем. И вечно за плечом Маячит муза, оборотень странный, -- В машине, в кресле, в нише ресторанной. И всякий миг, любовь моя, ты снова 950 Со мной, -- превыше слога, ниже слова, Ты ритм творишь. Как в прежние века Шум платья слышен был издалека, Так мысль твою привык я различать Заранее. Ты -- юность. И опять В твоих устах прозрачны и легки Тебе мной посвященные стихи. "Залив в тумане" -- первый сборник мой (Свободный стих), за ним -- "Ночной прибой" И "Кубок Гебы". Влажный карнавал 960 Здесь завершился -- после издавал Я лишь "Стихи". (Но эта штука манит В себя луну. Ну, Вилли! "Бледный пламень"!) Проходит день под мягкий говорок Гармонии. Мозг высох. Летунок Каурый и глагол, что я приметил, Но в стих не взял, подсохли на цементе. Да, тем и люб мне Эхо робкий сын, Consonne d'appui{1}, что чувствую за ним Продуманную в тонкостях, обильно 970 Рифмованную жизнь. И мне посильно Постигнуть бытие (не все, но часть Мельчайшую, мою) лишь через связь С моим искусством, с таинством сближений С восторгом прихотливых сопряжений; Подозреваю, мир светил, -- как мой Весь сочинен ямбической строкой. Я верую разумно: смерти нам Не следует бояться, -- где-то там Она нас ждет, как верую, что снова 980 Я встану завтра в шесть, двадцать второго Июля, в пятьдесят девятый год, И верю, день нетягостно пройдет. Что ж, заведу будильник, и зевну, И Шейдовы стихи в их ряд верну. Но спать ложиться рано. Светит солнце У Саттона в последних два оконца. Ему теперь -- за восемьдесят? Старше Меня он вдвое был в год свадьбы нашей. А где же ты? В саду? Я вижу тень 990 С пеканом рядом. Где-то, трень да брень, Подковы бьют (как бы хмельной повеса В фонарный столб). И темная ванесса С каймой багровой в низком солнце тает, Садится на песок, с чернильным краем И белым крепом крылья приоткрыв. Сквозь световой прилив, теней отлив, Ее не удостаивая взглядом, Бредет садовник (тут он где-то рядом Работает) -- и тачку волочет.