Уединение нужно искать в больших
городах.
Рене Декарт
1.
В той, прежней, жизни, когда я что-то писала, и хотела за это славы, и
до жадности, для утоления голода, хотела любви – там был и некий набор
движущих сил, ведших меня к финалу, словно щенка на веревочке, помогавших
мне дышать и питаться, в общем, соблюдать видимость карьеры. Сейчас-то
все кончилось: и писания, и любовь, а слава меня справедливо не интересует
– и силы. Колдовские силы всемогущества и веселья.
Поэзия – ропот слов в отдаленном закоулке предсердия, и проза – запоздалая
замена молчанию.
2.
С какого-то момента музыка осточертела. Какофонические крики души не укладываются
в привычную гамму. Впрочем, с моим невежеством в нотной грамоте никакая
последовательность звуков привычной не явится, и все, за исключением мелодики
стиха – оскорбление слуху. Что-нибудь легкое, пожалуйста, ямбическое в
уме, охоревающее в глотке. Просим, маэстро, разиньте пасть, выдайте вопль
обескоженной души – мясом и кровью, как она есть. Я очень понимаю цензуру:
чем слышать это, проще воткнуть иголку в ушную раковину.
3.
Поменьше страстей, побольше счастливого равнодушия. А страсти внутри сплетены
в змеиный узел, плотный клубок, и каждая поочередно тянет тоненький язычок,
коснуться сердечной мышцы – и тогда я вздрагиваю от электрического толчка.
Темные они, светлые звери – в собственной глубине не разобрать цвет, не
подвергнуть анализу. Поменьше страстей, не пропитывай этим ядом строф,
брюзжат умные люди. Стихи без яда – все равно, что цветок без вкуса, без
запаха, пчеле-то бесполезна его красота.
4.
Описание неимущих затрагивает интимные струны – мы принадлежим к одному
клану. Созерцание нищенствующих отчасти вызывает и чувство зависти: я
ни разу не осмеливалась просить в корм любви, как ищут денег, хоть, видит
Бог, нуждалась не меньше. Сдерживала корысть: они и в неурожайный день
соберут мелочью до червонца, а я что нашла за несколько лет, кроме пары
сочувственных реплик? Невыгодный промысел.
В метро пара маленьких цыганок тянет намеренно исковерканную речь, халтурно,
без налета искренности. В их глазах – смесь равнодушия и цинизма. В их
повадке – ремесло зрелых женщин. Сознаться, я не подаю – они страшат меня,
эти дети.
5.
Любезный сердцу, в нем обреченно неисцелимый. Что же мне делать с тобой,
каким богам молиться, чтобы они отворили тебе слух? Для тебя ведь любовь
и смерть – одно, рифмы. Для тебя кусок правильного текста дороже души
моей, всех ее восторгов и горестей. Не виню, слишком знакомое ощущение.
Пагубно для чувства собственного достоинства, что оправдать тебя согласна
из любви, но также из братства по ремеслу. Дорог вдвойне.
6.
Мыслю я медленно. Вернее, процесс не вполне заметен, наподобие дыхательного.
Удобно, конечно, прятать замыслы в чехол пустой, красивой куклы, но что
до блесток ума, как говорят друзья мои, словесной эквилибристики – так
в этих играх мне не участвовать. Пестрый суп в голове проваривается на
огне малом, но постоянном, выплескивается, только перекипев по десятку
раз. Как хорошая хозяйка, подсовываю туда коренья, разные овощи. Кто-нибудь
скажет слово, кто два, кто посмотрит особым образом… Ведьмовское месиво
разбалтываю гусиным перышком против часовой стрелки в ожидании часа, когда
оно сготовится, когда отравлюсь им насмерть. Думаю кропотливо, томительно
– мгновенно очаровываюсь созданиями своего ума. А потом они в ночных кошмарах
усаживаются мне на грудь, давят и не велят жить.
Так было и с тобой.
7.
Город у нас смешной – это я прочла у Массона [1].
А пока добираешься до твоего, есть полчаса на раздумье. Это роскошь, вообще-то
– содержать столицу у себя под боком, и время от времени приближаться,
когда вдруг испытываешь недостаток уединения. И правда, что в здешнем
желтом, сумасшедшем пчелином улье за жизнь, где тебе всякая матка в сродстве,
всякий трутень – в знакомстве. Не оберешься сплетен. А в столице, отделенной
от нас не столько метрами, как престолонаследием, воды укроют тебя с головой.
Летейские, чтобы не нарушать традиции. Вот и плыви себе, изображай рыбу,
сглатывай куски чахлых водорослей, обцеловывай фасады поблекших зданий.
Пропитания ищи, бедная. В поисках слов, в помрачении любви.
8.
А вот и сестра моя – нет, не смерть, другая. Графомания. В продолжение
трех месяцев: бессонница, нервный тик, сердечные спазмы, ясновидение –
это много. И патологические попытки рифмовать. В висках гудит, словно
колокол, гомон тысячи голосов. Кажется, казни нет хуже. Но потом разговор
стихает, ссыхается до шепота, тает, не облекаясь и в слова. И уже голова,
набухнув, раскалывается от тишины. Я ведь не называю это стихами, но говорите,
говорите хоть что-нибудь, только избавьте меня от неумолимо подступающего
ужаса. Или уже избавьтесь от меня.
9.
А в Васильевском что-то есть. Не строки даже известные, из известнейших,
а действительно обособленность, близость моря. Кусок земли обозначается
человеком, адреса выучиваю по именам любимым. На Гаванской, где прежде
жил Чистяков [2], обитает ныне моя подруга,
та, которой нет лучше. Она легко, лениво складывает стихи, никогда не
правит их, не перечитывает; существует праздно в промежутке между мыслью
и действием; подолгу созерцает воду; бранит мою доверчивость к людям,
смеется над моим недоверием. У нее несколько мужчин, кошка и садовые розы
в балконном ящике. Стану такой же, когда подрасту на трое-четверо одиноких
лет. Шестьдесят второй, громыхая своими двумя вагончиками, замирает на
углу у детской площадки.
Месяц назад ее не оказалось дома. Письма, ей адресованные, валяются в
подъезде на подоконнике. Не живет. Кусок земли умер.
10.
Так хотелось быть нужной, что сама охотно симулировала собственную необходимость.
Нет, не сегодня вечером, позвони послезавтра – я уже обещала друзьям.
Когда звонят друзья, еле сдерживаюсь от уверений, что занята, что поддамся
на уговоры. Невинная, растленная ложь. Но голоса трудно фальсифицировать.
Любитель в геометрии, знаток в литературе, чей иезуитский изящнейший ум
всегда понимала себе как высший суд, определил это злостным голодом по
любви. Я обиделась и прервала переписку. Возражений не последовало, ибо
он и я, две стороны – это была только я. Полгода интеллектуальной письменности
– не сложность ввиду наличия средств электронной связи.
Досадно. Я так в него верила, так привыкла к нему, что с нетерпением ожидала
ответа.
11.
Чтобы ради чести сгореть в одном костре с Сафо развела сама бы этот костер
– не скажу, но тщеславна. Или до светлого блеска жадна – велика, признаться,
разница. Так я думала, покуда была беспородным птенцом, прохладно принимаемым
в чертогах для избранных, алчущим правды… теперь-то поутихла, остепенилась…
прекрасным птенцом, в случайных прохожих предчувствующим иные миры, ожидающим
непременной слепящей вспышки, до холодка в душе и ломоты в обожженном
взгляде, восковой свечи, так сладко улавливающей всех, желающих яркой
смерти. Как я ждала человека. Мрак, покой, пустота. Давным-давно нами
был предпочтен искусственный день. Полутона, усталость, бесстрастие. Развила,
утончила вкусы.
И вот появился ты. Какого дьявола – теперь? – ответь. Я давно ослепла,
и только солнечный свет понимаю по теплу на лице.
12.
Отставляют дом, жену, собаку, город и государство, континент, жизнь земную,
при себе унося лишь душу да тихое помешательство ума.
А я и есть – оно.
Стало быть, тебе от меня не скрыться. И обратное тоже верно.
13.
Несмотря ни на что: вывернуться, вынырнуть, выжить. Осторожно пробуешь
воздух, ищешь в нем кислород. Рвануться снизу, на минуту пробуравить головой
поверхность. Да, знаю, тяжесть тела все равно возвратит назад, знаю, что
живут же люди, а мне неможется. Мне томительно, тесно, мне хочется в небытие,
быт обоснованно презирая. У меня была в легких любовь, клокотала, хрипела,
и вот – кончилась.
Это – как тонешь: видишь над собой, задыхаясь, все удаляющуюся плоскость
голубого мутного света.
14.
Опустошенное сознание похоже на клетку без птицы – в нем сидит молчание.
Днюет, ночует, испускает прозрачные молчальные трели. В строку не запишешь,
разве знает кто молитвы, которые думает душа умирающего ребенка в последний
час. В надежде сократить эти несколько часов до наступления полной тьмы,
в город спущусь – время разбивать на слова, зачатки слов, их скелеты.
Музыки не осталось, ни даже воя. И если доживу до утра, придет откровение.
Откровение – хорошее слово, это значит: что-то откровило от тебя по живому.
15.
Никогда не привыкну к воде, реке, верней сказать – междуречью. С прошлого
лета излюбленная моя прогулка – сквозь острова, вдоль проспекта. Тогда
еще не знала, что ты здесь живешь. Горьковатый, вяжущий вкус дыма, мои
нарочито медленные шаги. В праздношатании по городу есть особый шик, редко
доступный ввиду четко распределенного времени, где не гуляние, а приближение
к месту назначения, не утомленность от созерцания, а усталость стоп. Гражданство
под этим небом, позволяющее никуда не торопиться, означает, скорей всего,
отсутствие дома. Останавливаюсь на мосту через Малую Невку, впрочем, не
помню, но повторяю – какая-то вода рядом с серым бездвижным воздухом,
и от нее тянет холодом. День несолнечный. Вокруг дурманом сгущается молчание.
Бросить бы камень вниз, но круги, знаю, пойдут только внутри меня. Из-под
моста вдруг выскальзывает восьмивесельная плоскодонка, возмущая гладкую
поверхность воды; гребцы раз за разом сгибают упругие спины по команде
Харона с секундомером в руке. Лодка напоминает механическую игрушку, и
от ее равнодушного удаления мне делается скверно. С моста машу им вслед
на недолгое прощание – на том свете и я была бы обречена галерным работам.
Вода зализывает на шкуре следы весел.
[1] Карл Массон, «Секретные записки о России
и в частности о конце царствования Екатерины II»
[2] В.И. Чистяков – актер (1943–1972).
1-12 мая 2001 г
|