|
| |
|
|
|
Илона ЯкимоваТанечка
|
| А потом станешь уговаривать себя, уверять, что все пустяки, мелочь,
что сегодня - единожды, в первый и последний раз, не из ревности, нет,
ведь нужно знать, что она затеяла, и тем уберечь от ошибки, и как будто
нарочно лежит оно вот так беззаботно, на виду, на туалетном столике, точно
приманка, незапечатанное, на случай - вдруг вспомнится что-нибудь, придет
в голову добавить: "Постскриптум: ветрено сегодня, к вечеру будет дождь.
Целую". За десять лет она не подавала повода; начиная со свадьбы, с идиотски названного месяца, который медовый настолько же, насколько и дегтярный, и потом годовщины, праздники, будни, кухонное ярмо - всегда это прекрасное, холодное лицо. Он не помнил Лену иной. Хотя, может быть, теперь лгал себе, попинывал память к нужному выводу, а когда-то она действительно была тепла к жизни, только постепенно убавляла огонь в светильнике, и меркла, и уставала, и отдалялась, и под конец пришла к тому, что видел он сейчас: прозрачные глаза и тело, женщина, единственное прибежище которой - книги. Но это немудрено при ее профессии - искусствовед. Наконец он развернул клетчатый листочек: "Таня … " Можно бы вздрогнуть, настолько был изумлен, почти шокирован. Никогда не думал, что так можно обращаться к любовнику. Письмецо-то, оказывается, не стоило ни сердечного трепета, ни затрат морали и совести. И если бы не странные, почти неуловимые блики, появившиеся в последнее время в ее спокойном, стеклянном лице, солнечные зайчики собственной любви и тайны … Он вновь поглядел в листочек: "Таня, ближайшие две недели не жди от меня вестей - стану думать обо всем, что ты рассказала. Разве это может быть всерьез? Нет, ты, конечно, шутила, а так нельзя: все вещи человеческие, тонкие. Ничем не оправдаешься, ни тем, что хотела поразвлечь, ни юмором, ни философским отношением к проблеме. Но мне почему-то грустно. Жизнь пуста, и я в этом виновата кровно, неискупляемо, некого обвинить. Не пиши, погоди, пока отзовусь первая. Елена". О чем же она так несправедливо, совершенно общим образом, чтобы невозможно опровергнуть - что жизнь пуста? Детей нет у них, верно. Когда-то давно заговаривала, но не настояла. Женщинам видится в этом писклявом комочке плоти почему-то залог надежности, постоянства, смысла, быть может, когда в другом разуверятся; а здесь - ни минуты, чтобы задуматься: вопли, кормленье, пеленки, купанье, игры, и всякие материнские глупости, которые заставляют их сюсюкать над режущимися зубками. Это же счастье - ни мгновения для себя самой, для крамольных мыслей, это же заполненность. И потом - любовь, некая уверенность в завтра, полная принадлежность, короче то, чего не могут требовать от мужчин; ведь они надеются, что существо пробудет подле лет до пятнадцати, покуда не начнутся проблемы с кожей и выкрутасы в характере. Вечером он долго любовался узкой прядью, вьющейся вдоль склоненного лица, заправленной за ухо, светящейся жемчужиной в мочке. Пробормотал: - Знаешь, я начинаю жалеть, что у нас нет ребенка. - Правда? Наверное, это было бы замечательно, - сказала мягко, словно чужому, с той улыбкой, о которой единственное, что можно сказать - она есть. - Боже мой, так голова болит сегодня. Он кивнул, чувствуя в крови тяжесть; нет, не о детях игра. Едва прожил две недели в ожидании следующего письма. "Таня, правда, я и не знаю, о чем с тобой говорить. Мне кошмарно, страшно, холодно, и не могу ничего придумать. Почему такая несправедливость именно со мной? Врать не умею и не хочу, напрасно твердят, будто научиться нетрудно. Не в чем упрекнуть себя, не в чем упрекнуть других, а в целом - Бога благодарить не за что. Вот оно, самое мерзкое во всей истории. Будь я фаталисткой - плыла бы поверху, не задумываясь, но ведь сама знаешь, что в наших водах не тонет. Бедной рыбке душно в аквариуме… впрочем, ихтиологией ты не интересовалась никогда. Отвечай честно и не смей лгать: что, я действительно не выгляжу взрослой, старой? А правда, тебе нравится мой фиолетовый жакет? Так и быть, вышью тебе шарфик к именинам, тон в тон. Лена ". Вот они насквозь - о барахле, о домашней живности. О любви ни слова, и это должно бы вроде успокоить, а раздражает, точно монотонная капля воды на лоб: ведь, значит - и о нем ни слова, словно и нет на пальце обручального ободка. А, казалось бы, золотая тема для обмусоливания с подругой - недостатки благоверного, хотя и не мог он сходу припомнить их у себя больше пятнадцати. По крайней мере, ничего серьезного, что давало бы повод к словам: "кошмарно, душно". Между ними что - если не любовь? Тогда и все чувства вообще должны смешаться в грязь, потерять название. Десять лет в плену ее тонкого профиля, на что жаловаться? Почему не поговорить, не попросить, неужели не понял бы, никогда не закабалявший кухней, умеющий помогать, проводивший с ней все свободные вечера, в несвободные - тосковавший? Вместо этого - пожалуйста, сочиняет откровения в адрес какого-то чучела, как будто на службе не надоела ей писанина, на работе, в каком-то чудном Фонде, заказавшем ей комментарии и вступительные статьи, в офисе пластика и металла, где предается своим филологическим грезам, позволительным только благодаря его зарплате, бизнесу, строго говоря, замужеству. Без четверти девять по утрам они садятся в машину, восемнадцать ровно … а вот забрать получается не всегда, и кто знает, какие внебрачные мысли, чудесные, как яблоневый цвет, кружатся в голове, покуда за контролем не слизывает ее эскалатор и тянет вниз, под землю - продрогшую, тоненькую, со свечой во взоре и томиком Катулла в руке. "Таня, ты не должна, не имеешь права так думать. Несмотря на очевидные проблески кокетства, я всего лишь пожилая ханжа, которой только и надо: дожить век в окружении мужа да кошки. Не говори о возрасте, не в цифрах дело. Просто все опротивело до крайней степени, кроме, может быть, интереса к тряпкам, косметике, и то - несколько апатичного, потому только, что он должен быть. Ты была абсолютна права - это о скучном детстве, печальной юности, но жизнь всегда предлагала мне мало развлечений, а, возможно, я неверно ее поняла. Теперь трудно что-то менять, даже нелепо, все равно, что с моим - как ты говоришь - фарфоровым лицом монахине отправиться в стриптизерки. Ни призвания, ни шарма, ни профессионализма тем более. Нет сил на перемены. Странно уже то, что я пишу тебе. А Гамлету предоставь умирать без нас - он не отпустит меня одну, хотя сам мужественно засыпает лишь к концу второго акта". Что поделаешь, он не любил театр, но бывал там ради нее с непременным посещением буфета, выбором пирожных. В антракте терзался каждым мужским взглядом, тянущимся за ней вслед, и втайне всю эту культуру считал утомительной. Кино также не стоило внимания при наличии видео, в музеях откровенно скучал; но это не значило, что, вернувшись домой, им не о чем поговорить, напротив, то были хорошие семейные песенки с припевом: "Да, милый!", и если бы однажды не услышал этой тихой, мелодичной идиомы в ответ, наверное, небо грянулось бы о землю. И вот толковали о погоде, о портьерах в гостиную, о деньгах, о том, стоит ли завести кошку, о его работе, о неверном курсе правительства, и "спасибо за ужин, душечка" - он засыпал в кресле под спортивную телепередачу, оставляя ее сидеть у стола, в мягко разлитом ламповом свете, за кропотливыми комментариями к античным авторам. Возможно, когда-то они говорили о чем-то другом, давно, в первые дни, в первые часы первой встречи, что-нибудь смешной расцветки чепушистое о любви и звездах, ерунду, которую все дамы предпочитают мороженому … Он не мог припомнить. Девочка несправедлива, с какой стати жизнь несчастлива? Так стало их двое ожидающих на один адрес. Он даже для себя не стремился оправдываться, а она по-прежнему оставляла откровенности безнадзорными. Таниных писем не читал, во-первых оттого, что не интересовался симптомами стародевической шизофрении, а во-вторых (хоть можно бы и сменить нумерацию), Лена редко забывала их на виду. Только однажды с отвращением он видел пару строк весьма неразборчивой руки, что-то вроде: жизнь дана вместе со свободой, не пользоваться ею преступно. Типичный феминистский бред. "Танечка, как хорошо, что ты у меня есть. Это такое освобождение, такое счастье, будто ключик подсунули мне под дверь, поманили наружу … И вот я вышла - ты снова права - лисенок, который в клетке родился и рос, и потому в зеленой траве ничего не смыслит. Спрашиваешь, чем занимаюсь? Дружок, все тем же, прорабатываю Овидия, третью книгу "Искусства любви". Он страшно мудрый старик, все-таки. Есть такие строки … просто ослепление, будто, знаешь, где-нибудь в библиотечном фонде, вытирая пыль, откроешь старую книгу, а там между страниц - роза. По ночам мне снятся латинские фразы, длинные, как собачьи цепочки, и на концах тявкают Купидоны, Вакхи, Венеры. Не смейся, это правда, такая профессия. Шью себе платье, зеленую прелесть. Понравится - дам поносить. Целую". Застав в очередной раз счастливой над клетчатым листком, одним из многих, таких, в сущности, для него безобидных, но почему-то шестым чувством вызывающих подколенную слабость, спросил неуверенно, и в этой интонации, она знала, крылись все черные признаки надвигающегося скандала: - Ты стала часто писать письма … Кому? - Подруге, - она пожала плечами, уронив неприятную складку у губ. - Прочтешь? И протянула конверт тем отчаянным, измученным жестом, который дерзок лишь потому, что терять ей нечего. - Ну, что ты! - он отступил, поморщился. Читать эти слова еще раз - увольте. - Я ведь так… Просто интересно. Где ты ее откопала? Или еще институтская? - Нет, нашла в газете, по объявлению. А про себя отметил, что отвечать ей все-таки неприятно, потому сел напротив, зажег сигарету, как прелюдию к долгому разговору: - Вот как? Ну и что она … из себя? Если не секрет. Она дернула ленивый локон у виска, вспоминая: - Даже не знаю … Тоже любит искусство, математик, умница, с прекрасным вкусом, с такой … фигурой, - с сомнением кинула взгляд, заплутавший в дымке от сигареты. - Симпатичная, тебе бы понравилась. Он поперхнулся воздухом, вот нахальство: - Честное слово, мне всегда было наплевать на твоих подруг … в этом смысле. Но сначала раз в две недели, затем - в неделю … - Ты начал считать? - Невольно … Раз в три дня, тебе не кажется, что это чересчур? - Боже, - она помолчала минутку, и в стеклянной маске поползли морщинки усталости. - Я понимаю, тебя раздражает любая вещь, которая отвлекает мое внимание в сторону от дома, но … женщина? - В наш век не является препятствием. Если бы она улыбнулась, он знал, на что бы это было похоже - блеск, бегущий по краю склоненного лезвия. Но она осталась спокойной. - Нет, видимо, я слишком примитивна. В институте ругали за узость кругозора … И потом, это мерзко. "Ты спрашиваешь, Танечка, как к тебе относится мой муж, вот, сообщаю - очень тобой интересуется. Полчаса недавно выспрашивал меня о твоих явных и скрытых достоинствах, ныне обеспокоен. Валера, видишь ли, полагает, что моя любовь к тебе противоестественна, так сказать, нарушает все нормы пола. На мой-то взгляд - наоборот, все очень логично, закономерно. Может, тебе покажется странным, что хвалю его? Неверно. Я многим ему обязана, если возможно семейное счастье, то, наверное - только с ним. Он меня кормит, поит, одевает, причем роскошно, он - как это называется? - содержит меня. Кстати, не понимаю, почему после штампа в паспорте жить на деньги мужчины прилично, а до… даже изобрели особый термин. Выходит, брак, подруга - всего лишь купля - продажа. Так или иначе, я с ним живу, я к нему привыкла, он - мой дом, но только один скромный недостаток, из-за которого все теперешнее существование - в письмах к тебе … Знай заранее, едва ли бы вышла замуж. Нет, не смейся, разве тебя ревновали, что ты об этом знаешь? Твои благоверные мягко журили - только-то. А мне не стоит менять прическу, покупать платье без подробного предварительного отчета, иначе вопрос: "Для кого?". Шесть лет мы говорим о погоде, о работе, так далее; и нельзя замолчать, Валера спрашивает: "О чем ты думаешь?". Я отвечаю: "Ни о чем". Смешно было бы сказать правду ". Значит, ревность, краткое словцо. А что знает она о ней, благая, оплетенная латинскими словоизвержениями? Конечно, он виноват сам; но все - работа, деньги, дом, точно стенки, охватывающие ее, уютный кокон - были возведены постепенно, от нестерпимой боязни, что однажды вырастет, станет сильной без него, улетит … а из-за этого надобно гнездо превратить в клетку. Надоели вопросы? Хорошо, можно не докучать. И тем не менее, как зверь плетку, страстно ненавидел теперь эту глупую, вздорную девку, чьих писем ждет она с таким нетерпением. Почему, за какие грехи обречен он вымаливать ее интерес, вечно получать крохи - последним? Разве диалоги, цепкий взгляд, чуткая слежка, принятые ради ее молчаливого, холодного совершенства, ради безопасности ее и спокойствия - преступление? В прошедшую неделю все чаще ему хотелось ворваться к ней со вскрытым конвертом, обвинить в несправедливости, выжать страх из неизвестно с кем говорящих глаз. Вместо этого, возвратясь с работы домой, промокший по вине забытого зонтика, пропахший весенней влагой, поймал плечи ей, вышедшей встречать, опускаясь лицом сперва в волосы, затем - к шее приникая: - Никто мне не нужен, кроме … - В мире есть уйма интересных вещей … кроме нас, - молвила так просто, не затем, чтоб обидеть, мягко высвободилась. Намотать бы на кулак эти кудри, с силой кинуть ее в коридор, чтобы вслед за глухим ударом медленно сползло по стене хрупкое тело. "Однако ты становишься феминисткой, моя милая, а в начале нашего писчебумажного романа как будто попахивало домостроем. Я горжусь. Вот что значат разговоры с неглупой замужней женщиной … Успокойся, моя хорошая. Валеру я не боюсь теперь - ужасно боялась прежде, хотя и не бил никогда. У него это не принято. А если серьезно: в испуге какой прок? Он все равно сильнее, а я - фаталистка. Он рассматривает мою жизнь на свет, как вино, затем пьет; чувственное наслаждение вещью. Любимой вещью - отдадим должное. Мой каждый шаг под контролем, а когда вынужден уезжать по делам - спорим! - научает следить друзей. Хотя друзей нет у него - на всякий случай, сама понимаешь; или я их не вижу, не бывают у нас. Поэтому, Танечка, я презираю осторожность, осточертели истерика, ревность, сцены, наплевать, как расценит он появление новых туфель или улыбки вне расписания - пусть даже отступит от "кодекса небития". Если десять лет кристальной, без напряжения верности не являются достаточным, очевидным аргументом - не знаю, что и думать о пресловутой мужской логике (тебе-то она знакома еще ближе). Иногда я представляю: вот бы уехать куда-нибудь на край света с такой, как ты, устроить уютный дом на двоих, и никаких мужиков к себе не пускать. Мечты, мечты. Спасибо за твою типично женскую солидарность. Целую". Распечатала конверт, усмехнулась: - Ну вот, Таня просит довести до твоего сведения, что ее намерения в мою сторону - исключительно чисты. - Хорошо … прости, - укусил сигарету сердито. - Тогда я пошутил неудачно. Теперь ты намерена сделать из меня посмешище? - Что ты, милый! Апрель проходил, выплевывая на тротуары последние талые снега. Боже, как красива, красива - юная. - Значит … Таня - зовут твое сокровище? - уже включаясь в игру. - Привет ей от меня. Улыбнулась, и в том, с каким счастьем - само по себе предательство. - А что же, ты с ней никогда не видишься, одни только письма? - Не получается. Она - на работе и дома, никакой передышки. - Семейные проблемы? - Скорее, их отсутствие. В разводе, больная мать, тридцать шесть лет … - Ясно. Есть у нее кто-нибудь? - Не знаю … Не говорит. Но похоже, она в мужчинах разочарована. Он вспомнил было недавнюю шутку, но вовремя осекся, второго раза Лена не простит. Вздохнул: - Страшненькая, наверно, твоя Таня? - С чего ты взял? - Одна, и тридцать шесть, и умница. - Нет, - она призадумалась, - очень милая. Мне нравится. - А ты незлобная, Лен, ты - редкий цветок. - Ладно, - прищурилась, - значит, привет? И наклонила авторучку. "Как видишь, Танечка - перемирие. Не знаю, надолго ли. Если честно, без философии - я бы простила все, быть бы мне уверенной, что насовсем. Нет, снится, наверное: с понедельничка - опять сыщицкий труд, изнурительное дознание, едва ли не обнюхивание одежды: ты для меня этими духами не пользовалась, хотя знает, что ложь, что сам их дарил, что у меня - всего-то хорошее настроение. А если хорошее - отчего, а? Скрываешь! Некоторые люди настоятельно заслуживают, чтобы жена гуляла. Но если к этому неспособна - увы! - так свой век и проживешь дурой. По-твоему, поговорить с ним. Танечка, бесполезно! Алкоголикам в пищу какой-то порошок подсыпают без ведома, а это - неизлечимо. Да пробовала я, честное слово! Когда-то даже на сцены отвечала соответственно. Теперь надоело, самоустраняюсь. Пусть все движется без меня". Письмо прочел, обуреваем смешанными чувствами, многие из которых не то, что смешались, а и посетили его сегодня впервые. Сначала негодование - она еще вздумала прощать, хотя, видит Бог, виновна своим совершенством; потом липкокожий страх - он ей не нужен, не нужен, она открывает клетку; и наконец - тяжелая, воющая тоска, нежелание сознавать объективную реальность потери. Вот что означало отдаление, этот гаснущий светильник. Осиротелость оказалась сильнее мнительности, скупости чувств, жажды собственничества. Девочка права: разве за десять лет подозрение хоть раз оправдалось? или приблизилось к оправданию? Она встретила вечером, она теперь улыбалась часто: - От Тани тебе привет! - Да, спасибо. Ты верно сказала: она хорошая, - он устал, и противно скулило сердце. - Лен, золото мое, теперь я буду совсем другим, ладно? Два месяца спустя супружеская пара прощалась на перроне Московского вокзала. Женщина, скорее хорошенькая, чем красивая, покуда скучала, наоборот - когда радовалась, и мужчина, измученный тревогами и необходимостью отъезда. - Валер, по крайней мере, это ненадолго. - Да, милая … - он окунул губы в мягкие, текучие волосы, - только тебе будет тоскливо, все время одна… Знаешь, что: пригласи-ка свою Таню, пусть хотя бы недельку поживет. - Не знаю, будет ли ей удобно, - она привычно поправила разлетевшуюся прическу. - Во всяком случае начнем дружить, может, куда-нибудь выберемся… - В театр, - подсказал он с усмешкой, - со мной-то, наверно, не больно весело, Лен. Впервые не тяготило уезжать; "кстати, старушка не подпустит к ней мальчиков", и почему-то нарисовалась язвительная жердь с кошмарным личиком, чьи конечности наставляют синяки неосторожно приблизившимся. Волшебное зрелище. "Господи, неужели сбудется?" - она несколько секунд смотрела в небо, на летнее солнце, а когда опустила глаза к мужу - они были слепыми, полными слез: - Не говори глупостей. Мне грустно. Сперва она долго махала призраку в вагонном окне, затем глядела вслед удалявшемуся поезду до тех пор, пока он вовсе не уменьшился в точку, и самый звук движения - тревожный, дрожащий - не умер в воздухе, словно боялась, что против всех правил экспресс за каким-то чудом повернет назад. Так, проводив дольше, чем положено, наконец обернулась к городу, к началу перрона, взглядом вынула из толпы: - Таня … Танечка! Тридцать шесть лет, фиолетовый шарф, фигура, долгополое пальто - и эти руки собрали в горсть ее, точно глину, покуда не вскрикнула, все еще не размыкая ресниц, слепленных влагой, поймала на ощупь губы, в которых утратила вмиг солнечный полдень и Московский вокзал, и всю холодность, стеклянный блеск чела, и нервно, совсем по-голодному гладила густые темные волосы, чувствуя одно - какую-то бездну, куда летели их сплетшиеся тела. У Танечки были умные, смешливые глаза и восхитительно небритые щеки. 7-16.04.99 |
| "Слуга" | - рассказ (05.02-19.03.1999) |
| "Танечка" | - рассказ (07-9.04.1999) |
| "Ее гениальность" | - рассказ (17-21.08.1999) |
| "Освещенная сторона улицы" | - рассказ (01-12.05.2001) |
| "... И ЧУТЬ ПООДАЛЬ - Я". ИРОНИЯ ОДИНОЧКИ. |
- О творчестве Дмитрия Коломенского (22.07-04.08.2003) |
© Copyright Илона
Якимова, 1999-2003. Публикуется
с разрешения автора |