|
В. Каверин о 'Подпоручике Киже' /Фрагмент предисловия В. А. Каверина к книге: Ю. Тынянов. Кюхля. Рассказы. М., 'Художественная литература', 1973
Воспоминания о Юрие Тынянове 'Портреты и встречи'
Своими воспоминаниями о Тынянове делятся такие известные мастера советской культуры, как П. Антокольский и И. Андроников, И. Эренбург и С. Эйзенштейн, К. Чуковский и К. Федин, Л. Гинзбург и В. Каверин, Г. Козинцев и Н. Степанов, Б. Эйхенбаум и В. Шкловский, а также ученики и соратники по работе.
5
Поручик Синюхаев был захудалый поручик. Отец его был лекарь при бароне
Аракчееве, и барон, в награждение за пилюли, восстановившие его силы, тишком
сунул лекарского сына в полк. Прямолинейный и неумный вид сына понравился
барону. В полку он ни с кем не был на короткой ноге, но и не бегал от
товарищей. Он был неразговорчив, любил табак, не махался с женщинами и, что
было не вовсе бравым офицерским делом, с удовольствием играл на "гобое
любви".
Амуниция его была всегда начищена.
Когда читался приказ по полку, Синюхаев стоял и, как обычно,
вытянувшись в струнку, ни о чем не думал.
Внезапно он услышал свое имя и дрогнул ушами, как то случается с
задумавшимися лошадьми от неожиданного кнута.
"Поручика Синюхаева, как умершего горячкою, считать по службе
выбывшим".
Тут случилось, что командир, читавший приказ, невольно посмотрел на то
место, где всегда стоял Синюхаев, и рука его с бумажным листом опустилась.
Синюхаев стоял, как всегда, на своем месте. Однако вскоре командир
снова стал читать приказ, - правда, уже не столь отчетливо, - прочел о
Стивене, Азанчееве, Киже и дочитал до конца. Начался развод, и Синюхаеву
должно было вместе со всеми двигаться в фигурных упражнениях. Но вместо того
он остался стоять.
Он привык внимать словам приказов как особым словам, непохожим на
человеческую речь. Они имели не смысл, не значение, а собственную жизнь и
власть. Дело было не в том, исполнен приказ или не исполнен. Приказ как-то
изменял полки, улицы и людей, если даже его и не исполняли.
Когда он услышал слова приказа, он сначала остался стоять на месте, как
недослышавший человек. Он тянулся за словами. Потом перестал сомневаться.
Это о нем читали. И, когда двинулась его колонна, он начал сомневаться, жив
ли он.
Ощущая руку, лежащую на эфесе, некоторое стеснение от туго стянутых
портупейных ремней, тяжесть сегодня утром насаленной косы, он как будто и
был жив, но вместе с тем он знал, что здесь что-то неладно, что-то
непоправимо испорчено. Он ни разу не подумал, что в приказе ошибка.
Напротив, ему показалось, что он по ошибке, по оплошности жив. По
небрежности он чего-то не заметил и не сообщил никому.
Во всяком случае он портил все фигуры развода, стоя столбиком на
площади. Он даже не подумал шелохнуться.
Как только кончился развод, командир налетел на поручика. Он был
красен. Было настоящим счастьем, что на разводе не было по случаю жаркого
времени императора, отдыхавшего в Павловском. Командир хотел рявкнуть: на
гауптвахту, - но для исхода гнева нужен был более раскатистый звук, и он уже
хотел пустить на рр: под аррест, - как вдруг рот его замкнулся, словно
командир случайно поймал им муху. И так он стоял перед поручиком Синюхаевым
минуты две.
Потом, отшатнувшись, как от зачумленного, он пошел своим путем.
Он вспомнил, что поручик Синюхаев, как умерший, отчислен от службы, и
сдержался, потому что не знал, как говорить с таким человеком.
6
Павел Петрович ходил по своей комнате и изредка останавливался.
Он прислушивался.
С тех пор, как император в пыльных сапогах и дорожном плаще прогремел
шпорами по зале, в которой еще хрипела его мать, и хлопнул дверью, было
наблюдено: большой гнев становился великим гневом, великий гнев кончался
через дня два страхом и умилением.
Химеры по лестницам делал в Павловском дикий Бренна, а плафоны и стены
дворца делал Камерон, любитель нежных красок, которые мрут на глазах у всех.
С одной стороны - разинутые пасти вздыбленных и человекообразных львов, с
другой - изящное чувство.
Кроме того, в дворцовом зале висели два фонаря, подарок незадолго перед
тем обезглавленного Людовика XVI. Этот подарок получил он во Франции, когда
еще странствовал под именем графа Северного.
Фонари были высокой работы: стенки были таковы, что смягчали свет.
Но Павел Петрович избегал зажигать их.
Также часы, подарок Марии-Антуанетты, стояли на яшмовом столе. Часовая
стрелка была золотым Сатурном с длинною косой, а минутная - амуром со
стрелою.
Когда часы били полдень и полночь, Сатурн заслонял косой стрелу амура.
Это значило, что время побеждает любовь.
Как бы то ни было, часы не заводились.
Итак, в саду был Бренна, по стенам Камерон, а над головой в
подпотолочной пустоте качался фонарь Людовика XVI.
Во время великого гнева Павел Петрович приобретал даже некоторое
наружное сходство с одним из львов Бренны.
Тогда, как с неба при ясной погоде, рушились палки на целые полки,
темною ночью при свете факелов рубили кому-то голову на Дону, маршировали
пешком в Сибирь случайные солдаты, писаря, поручики, генералы и
генерал-губернаторы.
Похитительница престола, его мать, была мертва. Потемкинский дух он
вышиб, как некогда Иван Четвертый вышиб боярский. он разметал потемкинские
кости и сровнял его могилу. Он уничтожил самый вкус матери. Вкус
похитительницы! Золото, комнаты, выложенные индийским шелком, комнаты,
выложенные китайской посудой, с голландскими печами, и комната из синего
стекла - табакерка. Балаган. Римские и греческие медали, которыми она
хвасталась! Он велел употребить их на позолоту своего замка.
И все же дух остался, привкус остался.
Им пахло кругом, и поэтому, может быть, Павел Петрович имел привычку
принюхиваться к собеседникам.
А над головой качался французский висельник, фонарь.
И наступал страх. Императору не хватало воздуха. Он не боялся ни жены,
ни старших сыновей, из которых каждый, вспомнив пример веселой бабушки и
свекрови, мог его заколоть вилкою и сесть на престол.
Он не боялся подозрительно веселых министров и подозрительно мрачных
генералов. Он не боялся никого и той пятидесятимиллионной черни, которая
сидела по кочкам, болотам, пескам и полям его империи и которую он никак не
мог себе представить. Он не боялся их, взятых в отдельности. Вместе же это
было море, и он тонул в нем.
И он приказал окопать свой петербургский замок рвами и форпостами и
вздернуть на цепи подъемный мост. Но и цепи были неверны - их охраняли
часовые.
И когда великий гнев становился великим страхом, начинала работать
канцелярия криминальных дел, и кого-то подвешивали за руки, и под кем-то
проваливался пол, а внизу его ждали заплечные мастера.
Поэтому, когда из императорской комнаты слышались то маленькие, то
растянутые, внезапно спотыкливые шаги, все переглядывались с тоской, и редко
кто улыбался. В комнате великий страх.
Император бродит.
7
Поручик Синюхаев стоял на том самом месте, где налетел на него
распекателем, и не распек, и так внезапно остановился командир.
Вокруг него никого не было.
Обычно после развода он расправлялся, сбавлял выправку, руки размякали,
и он шел в казармы вольно. Каждый член становился вольным: он становился
партикулярным.
Дома, в офицерской казарме, поручик расстегивал сюртук и играл на гобое
любви. Потом набивал трубку и смотрел в окно. Он видел большой кус
вырубленного сада, где теперь была пустыня, называемая Царицыным лугом. На
поле не было никакого разнообразия, никакой зелени, но на песке сохранились
следы коней и солдат. Куренье нравилось ему всеми статьями: набивкой,
придавкой, затяжкой и дымом. С куреньем человек никогда не пропадет. Этого
было достаточно, так как вскоре наступал вечер и он уходил к приятелям или
просто погулять.
Он любил вежливость простонародья. Однажды мещанин сказал ему, когда он
чихнул: "Спица в нос невелика - с перст".
Перед сном он садился играть со своим денщиком в карты. Он выучил
денщика в контру и в памфил, и когда денщик проигрывал, поручик хлопал его
колодой по носу, а когда он сам проигрывал, то не хлопал денщика. Наконец он
осматривал начищенную денщиком амуницию, сам завивал, заплетал и салил косу
и ложился спать.
Но теперь он не расправился, мышцы его были надуты, и дыханья было не
слышно у поручиковых губ. Он стал рассматривать разводную площадь, и она
оказалась незнакомой ему. По крайней мере он никогда не замечал раньше
карнизов на окнах красного казенного здания и мутных стекол.
Круглые булыжники мостовой были не похожи один на другой, как разные
братья.
В большом порядке, в сером аккурате, лежал солдатский С.-Петербург с
пустынями, реками и мутными глазами мостовой, вовсе ему незнакомый город.
Тогда он понял, что умер.
8
Павел Петрович заслышал шаги адъютанта, кошкой прокрался к креслам,
стоявшим за стеклянною ширмою, и сел так твердо, как будто сидел все время.
Он знал шаги приближенных. Сидя задом к ним, он различал шарканье
уверенных, подпрыгиванье льстивых и легкие, воздушные шаги устрашенных.
Прямых шагов он не слыхал.
На этот раз адъютант шел уверенно, он подшаркивал. Павел Петрович
полуобернул голову.
Адъютант зашел до середины ширм и склонил голову.
- Ваше величество. Караул кричал подпоручик Киже.
- Кто таков?
Страх становился легче, он получал фамилию.
Этот вопроса адъютант не ждал и слегка отступил.
- Подпоручик, который назначен в караульную службу, ваше величество.
- Для чего кричал? - император притопнул ногой. - Слушаю, сударь.
Адъютант помолчал.
- По неразумию, - лепетнул он.
- Произвесть дознание и, бив плетьми, пешком в Сибирь.
|