на головную страницу сайта | к оглавлению раздела | Карта сайта

Камера Обскура

Владимир Набоков


Париж: изд. Современные Записки и Парабола, 1933


Содержание:

    XXV

Все было очаровательно, все было весело - кроме ночевок в гостиницах. Кречмар был тягостно настойчив. Когда она пыталась отбояриться, ссылаясь на усталость, он, чуть не плача, говорил, что ни разу за день ее не поцеловал, просил позволения только поцеловать - и постепенно добивался своего. Горн между тем был по соседству, она слышала иногда его шаги или посвистывание - а Кречмар рычал от счастия, - и Горн рычание мог слышать. Утром ехали дальше - в чудесном, беззвучном автомобиле с внутренним управлением, шоссейная дорога, обсаженная яблонями, гладко подливала под передние шины, погода была великолепная, к вечеру стальные соты радиатора бывали битком набиты мертвыми пчелами и стрекозами. Горн действительно правил прекрасно: полулежа на очень низком сидении с мягкой спиной, он непринужденно и ласково орудовал рулем. Сзади, в окошечке, висела толстая Чипи и глядела на убегающий вспять север. Во Франции пошли вдоль дороги тополя, в гостиницах горничные не понимали Магду, и это ее раздражало. Весну было решено провести на Ривьере, затем Швейцария или Итальянские озера. На предпоследней до Гиер остановке они очутились в прелестном городке Ружинар. Приехали туда на закате, над окрестными горами линяли лохматые розовые тучи, в кофейнях исподлобья сверкали огни, платаны бульвара были уже по-ночному сумрачны. Магда, как всегда к ночи, казалась усталой и сердитой, со дня отъезда, то есть за две недели (они ехали не торопясь, останавливаясь в живописных городках), она ни разу не побывала наедине с Горном, - это было мучительно, Горн, встречаясь с ней взглядом, грустно облизывался, как пес, привязанный хозяйкой у двери мясной. Поэтому, когда они въехали в Ружинар и Кречмар стал восхищаться силуэтами гор, небом, дрожащими сквозь платаны огнями, Магда на него огрызнулась. "Восторгайся, восторгайся", - произнесла она сквозь зубы, едва сдерживая слезы. Они подъехали к большой гостинице. Кречмар пошел справиться насчет комнат. "С ума сойду, если так будет продолжаться", - сказала Магда, стоя среди холла и не глядя на Горна. "Всыпь ему снотворного, - предложил Горн. - Я достану в аптеке". "Пробовала, - ответила Магда злобно. - Не действует". Кречмар вернулся к ним, с виду несколько расстроенный. "Все полно, - сказал он, разводя руками. - Это очень досадно. Ты устала, моя маленькая". Магда, не разжимая зубов, двинулась к выходу. Они подъехали к трем гостиницам, и нигде комнат не оказывалось. Магда была в таком состоянии, что Кречмар боялся на нее смотреть. Наконец, в пятой гостинице, им предложили войти в лифт, подняться и посмотреть. Смуглый мальчишка, поднимавший их, стоял к ним в профиль. "Смотрите, что за красота, какие расницы", - сказал Горн, слегка подтолкнув Кречмара. "Перестаньте поясничать!" - вдруг воскликнула Магда. Номер с двуспальной постелью был вовсе неплохой, но Магда стала мелко стучать каблуком об пол, тихо и неприятно повторяя: "Я здесь не останусь, я здесь не останусь". "Превосходная комната", - сказал Кречмар увещевающе. Мальчик вдруг открыл внутреннюю дверь, - там оказалась ванная, вошел в нее, открыл другую дверь - вот те на: вторая спальня! Горн и Магда вдруг переглянулись. "Я не знаю, насколько вам это удобно, - общая ванная, - проговорил Кречмар. - Ведь Магда купается как утка". "Ничего, ничего, - засмеялся Горн. - Я как-нибудь, с боку припека". "Может быть, у вас все-таки найдется что-нибудь другое?" - обратился Кречмар к мальчику. Но тут поспешно вмешалась Магда. "Глупости, - сказала она, - глупости. Надоело бродить". Она подошла к окну, пока вносили чемоданы. Синева, огоньки, черные купы деревьев, звон кузнечиков... Но она ничего не видела и не слышала - ее разбирало счастливое нетерпение. Наконец она осталась вдвоем с Кречмаром, он стал выкладывать умывальные принадлежности. "Я первая пойду в ванную", - сказала она, торопливо раздеваясь. "Ладно, - ответил он добродушно. - Я тут сперва побреюсь. Только торопись, надо идти ужинать". В зеркале он видел, как мимо стремительно пролетали джемпер, юбка, что-то светлое, еще что-то светлое, один чулок, другой... "Вот неряха", - сказал он, намыливая кадык. Он слышал, как закрылась дверь, как трахнула задвижка, как шумно потекла вода. "Нечего запираться, я все равно тебя купать не собираюсь", - крикнул он со смехом и принялся оттягивать четвертым пальцем щеку. За дверью вода продолжала литься. Она лилась громко и непрерывно. Кречмар тщательно водил бритвой по щеке. Лилась вода, причем шум ее становился громче и громче. Внезапно Кречмар увидел в зеркало, что из-под двери ванной выползает струйка воды, меж тем шум был теперь грозовой, торжествующий. "Что она в самом деле... потоп... - пробормотал он и подскочил к двери, постучал. - Магда, ты утонула? Сумасшедшая ты этакая!" Никакого ответа. "Магда! Магда!" - крикнул он, и снежинки засохшей мыльной пены запорхали вокруг его лица. Магда вышла из блаженного оцепенения, поцеловала напоследок Горна в ухо и бесшумно проскользнула в ванную: комнатка была полна пара и воды, она проворно закрыла краны. "Я заснула в ванне", - крикнула она жалобно через дверь. "Сумасшедшая, - повторил Кречмар. - Ты меня так напугала". Струйки на полу остановились. Кречмар вернулся к зеркалу и снова намылил лицо. Она явилась из ванной бодрая, сияющая и стала осыпаться тальком. Кречмар в свою очередь пошел купаться - там было все очень мокро. Оттуда он постучал Горну. "Я вас не задержу, - сказал он через дверь. - Сейчас будет свободно". "Валяйте, валяйте", - чрезвычайно весело ответил Горн. За ужином она была прелестно оживлена, они сидели на террасе, вокруг лампы колесили ночницы и падали на скатерть. "Мы останемся здесь долго, долго, - сказала Магда. - Мне здесь страшно нравится". В действительности ей нравилось только одно: расположение комнат.

    XXVI

Прошла неделя, вторая. Дни были безоблачные - зной, цветы, иностранцы, великолепные прогулки. Магда была счастлива, Горн тихо улыбался. Она принимала ванну утром и вечером, но уже следила за тем, чтобы не было потопа. Старый французский полковник за соседним столиком наливался бурой кровью, как только она появлялась, и не спускал с нее жадных глаз, - и был американец, знаменитый теннисист с лошадиным лицом и загорелыми руками, который предложил ей давать уроки на отдельной площадке. Но кто бы на нее ни глядел, кто бы с ней ни танцевал, Кречмар ревности не чувствовал, и, вспоминая Сольфи, он дивился: в чем разница, почему тогда все нервило и тревожило его, а сейчас - уверенность, спокойствие? Он не замечал, что нет в ней теперь особого желания нравиться другим, искать чужих прикосновений и взглядов, - был только один человек, Горн, а Горн был тень Кречмара. Однажды, в майский день, они втроем отправились пешком за несколько верст от курорта, в горы. К концу дня Магда устала, и решено было вернуться в Ружинар дачным поездом. Для этого пришлось спуститься по крутым, каменистым тропинкам, Магда натерла ногу, Кречмар и Горн поочередно несли ее на руках. Пришли на станцию. Вечерело, на платформе было много туристов. Поезд был простецкий, мелковагонный, бескоридорный. Сели. Затем Кречмар рискнул выйти опять на платформу, чтобы выпить стакан пива. У буфета он столкнулся с господином, который торопливо платил. Они поглядели друг на друга. "Дитрих, голубчик! - воскликнул Кречмар. - Вот неожиданно!" Это был Дитрих фон Зегелькранц, беллетрист. "Ты один? - спросил Зегелькранц. - Без жены?" "Да, без жены", - ответил Кречмар, слегка смутясь. "Поезд уходит", - сказал тот. "Я сейчас, - заторопился Кречмар, хватая стакан. - Ты садись... Вон там, второй вагон, я сейчас, первое отделение. Я сейчас. Эти монеты..." Зегелькранц побежал к поезду - уже захлопывались дверцы. В отделении было жарко, темновато и довольно полно. Поезд двинулся. "Опоздал", - подумал Зегелькранц с удовлетворением. Восемь лет прошло с тех пор, как он видел Кречмара, и говорить, в общем, было с ним не о чем. Зегелькранц был очень одинок, любил свое одиночество и сейчас работал над новой вещью - появление прежнего приятеля выходило некстати. Горн и Магда, высунувшись в окно, видели, как Кречмар энергично и неуклюже атаковал последний вагон и благополучно влез. Горн держал Магду за талию. "Молодожены, - вскользь подумал Зегелькранц, - Она - дочь винодела, у него - магазин готового платья в Ницце..." Молодожены сели, блаженно друг другу улыбаясь. Зегелькранц вынул из кармана черную записную книжку. "Ножка не болит?" - спросил Горн. "Что у меня может болеть, когда я с тобой, - томно проговорила Магда. - Когда я думаю, что сегодня вечером..." Горн сжал ей руку. Она вздохнула и, так как жара ее размаяла, положила голову ему на плечо, продолжая нежно ежиться и говорить, - все равно французы в купе не могли понять. У окна сидела толстая усатая женщина в черном, рядом с ней мальчик, который все повторял: "Donne - moi une orange, un tout petit bout d orange!" "Fiche - moi la paiz", - отвечала мать. Он замолкал и потом начинал скулить сызнова. Двое молодых французов тихо обсуждали выгоды автомобильного дела; у одного из них была сильнейшая зубная боль, щека была повязана, он издавал сосущий звук, перекашивая рот. А прямо против Магды сидел маленький лысый господин в очках, с черной записной книжкой в руке - должно быть, провинциальный нотариус. "Апельсинчик, дай апельсинчик!" - "А ну отвяжись" (франц.). В последнем вагоне сидел Кречмар и думал о Зегелькранце. Они учились вместе в университете, затем встречались реже, Дитрих говаривал, что когда-нибудь опишет его и Аннелизу, когда захочет выразить "музыкальную тишину молодого супружеского счастья". Восемь лет тому назад Дитрих был очень привлекательный с виду, тоненький человек, с русой, довольно пышной шевелюрой и мягкими усами, которые он душил из гранатового флакончика сразу после еды. Он был очень слаб, нервен и мнителен, страдал редкостными, но не опасными болезнями, вроде сенной лихорадки. Последние годы он безвыездно жил на юге Франции. Его имя было хорошо известно в литературных кругах, но книги его продавались туго. Он знавал лично покойного Марселя Пруста, подражал ему и некоторым другим новаторам, так что из-под его пера выходили странные, сложные и тягучие вещи. Это был наблюдательный, чудаковатый и не особенно счастливый человек. Минут через двадцать замелькали огни Ружинара. Поезд остановился. Кречмар поспешно покинул вагон. Ему было досадно, он смутно боялся недоразумения, следовало поскорее объяснить Дитриху. На платформе было много народу, и только у выхода он отыскал Магду и Горна. "Вы с Зегелькранцем познакомились?" - спросил он улыбаясь. "С кем?" - переспросила Магда. "Разве он к вам в отделение не попал? Ладный такой, изящный. Артистическая прическа, мой старый друг..." "Нет, - ответила Магда, - такого у нас не было". "Значит, он не туда сел, - сказал Кречмар. - Какая, однако, вышла путаница. Как ножка - лучше?"

    XXVII

Утром он справился в немецком пансионе, но адреса Зегелькранца там не знали. "Жалко, - подумал Кречмар. - А впрочем, может быть, к лучшему, уж очень давно не виделись". Как-то, через несколько дней, он проснулся раньше обыновенного, увидел сизо-голубой день в окне, еще дымчатый, но уже набухающий солнцем, мягко-зеленые склоны вдали, и ему захотелось выйти, долго ходить, взбираться по каменистым тропинкам, вдыхать запах тмина. Магда проснулась "Еще так рано", - сказала она сонно. Он предложил быстрехонько одеться и, знаешь, вдвоем, вдвоем, на весь день... "Отправляйся один", - пробормотала она и повернулась на другой бок. "Ах ты, соня", - сказал с грустью Кречмар. Было, когда он вышел, часов семь утра, городок проснулся только наполовину. Проходя мимо вишневых садов и голубых дачек уже поднимавшейся в гору тропой, он увидел сквозь яркую зелень человека, поливавшего из лейки темными восьмерками песок перед крыльцом. "Дитрих, вот ты где!" - крикнул Кречмар. Зегелькранц был без шляпы: как неожиданно, - лысина, загорелая лысина и воспаленные, мигающие глаза. "Мы ужасно глупо потеряли друг друга", - сказал Кречмар со смехом. "Но встретились опять", - ответил Зегелькранц, продолжая тихо поливать песок. "Ты... ты всегда так рано встаешь, Дитрих?" "Бессонница. Я слишком много пишу. А ты куда? В горы?" "Пойдем, пойдем со мной, - сказал Кречмар. - И захвати что-нибудь почитать. Мне очень интересно, твой последний томик мне так понравился". "Ах, стоит ли, - сказал Зегелькранц, подумал, увидел мысленно рукопись, черные росинки букв, улыбающиеся страницы. - Впрочем, если хочешь. Я как раз последние дни расписался". Он прошел в комнату - прямо из сада - и вернулся с толстой клеенчатой тетрадкой. "Поведу тебя в очень зеленое, красивое место, - сказал он. - Там мы почитаем под журчание воды. Как поживает твоя жена, почему ты один разъезжаешь?" Кречмар прищурился и ответил: "У меня было много несчастий, Дитрих. С женой я порвал, а девочка моя умерла". Зегелькранцу стало неуютно: бедняга, стоит ли ему читать, он будет плохо слушать. Они шли вверх среди благовонных кустов. Затем их окружили сосенки, на стволах сидели сплюснутые цикады и трещали, трещали, пока то у одной, то у другой не кончался завод. "Обожаю эти места, - вздохнул Зегелькранц. - Тут так легко и так чисто. У меня тоже были несчастья. Но это теперь далеко. Мои книги, мое солнце - что мне еще нужно?" "А я сейчас в самом, так сказать, водовороте жизни, - сказал Кречмар, - Ты, должно быть, помнишь, как я мирно и хорошо жил с женой. Ты даже говорил... Эх, да что вспоминать! Та, которую я теперь люблю, все собой заслонила. И вот только в такие утра, как нынче, когда еще не жарко, у меня в голове ясно, я чувствую себя более или менее человеком". "Ложная тревога, - подумал Зегелькранц. - Он будет слушать". Они добрались до глубины рощицы на вершине холма. Там, из железной трубки, била ледяная струйка воды, текла по мшистой выемке, над ней дрожали желтые и лиловые цветы. Кречмар лег навзничь и загляделся на синеву неба сквозь озаренные, тихо шевелящиеся верхушки сосен. "Правда, очаровательно?" - спрсил Дитрих, нацепляя очки. - "Вот мы сейчас почитаем, потом спустимся в долину, оттуда - к развалинам, там снова - остановка и чтение. Потом закусим, - я знаю прелестную ферму. Потом дальше пойдем, и снова - отдых и чтение". "Ну, пожалуйста, я слушаю", - сказал Кречмар, глядя в небо и думая о том, как мог бы он рассказать Дитриху куда больше, чем писатель может выдумать. Зегелькранц кокетливо засмеялся "Это не роман и не повесть, - сказал он. - Мне трудно определить... Тема такая: человек с повышенной впечатлительностью отправляется к дантисту. Вот, собственно говоря, и все". "Длинная вещь?" "Будет страниц триста - я еще не кончил". "Ого", - сказал Кречмар. Зегелькранц нашел место в тетрадке и прочистил горло. "Я из середины, в начале нужно многое переделать. А вот это я писал вчера, и оно еще свежее, и кажется мне очень хорошим, - но, конечно, завтра я буду жалеть, что тебе читал, - замечу тысячу промахов, недоразвитых мыслей..." Он опять кашлянул и принялся читать: "Герман замечал, что о чем бы он ни думал: о том ли, что у дантиста, к которому он идет, седины и ухватки мастера и, вероятно, художественное отношение к тем трагическим развалинам, освещенным ярко-пурпурным куполом человеческого неба, к тем эмалевым эректеонам и парфенонам, которые он видит там, где профан нащупает лишь дырявый зуб; или о том, что в угловой кондитерской с бисерной занавеской вместо двери пухлая, но легкая, как слоеное тесто, продавщица (живущая в кисейно-белом аду, истыканном черными трупиками мух), которая ему улыбнулась вчера, изошла бы, вероятно, сбитыми сливками, ежели ее сжать в объятьях; или о том, наконец, что в "Пьяном Корабле", строку из которого он вспомнил, увидев рекламу - слово "левиафан" на стене между мохнатыми стволами двух пальм, - все время слышится интонация парижского гавроша, - зубная боль неотлучно присутствует, являясь оболочкой всякой мысли, и что всякая мысль лежит в люльке боли, ползает с ней и живет в этой боли, с которой она столь же неразрывно срослась, как улитка со своей раковиной. Когда он устремлял все свое сознание на эту боль, стараясь убить нерв ультрафиолетовым лучом разума, он в продолжение нескольких секунд испытывал мнимое облегчение, но тотчас замечал, что он уже не орудует лучом, а думает об его действии и таким образом уже отделен собственной мыслью от объекта ее, отчего боль торжественно и глухо продолжалась, ибо в ней именно было что-то длящееся, что-то от самой сущности времени, или, вернее, оно было связано со временем, как жужжание осенней мухи или треск будильника, который Генриетта некогда не могла ни найти, ни остановить в кромешной темноте его студенческой комнаты. Поэтому Герман, размышляя о предметах, которые в иные минуты..." "Однако", - подумал Кречмар, и внимание его стало блуждать. Голос Зегелькранца был очень равномерен и слегка глуховат. Нарастали и проходили длинные предложения. Насколько Кречмар мог понять, Герман шел по бульвару к зубному врачу. Бульвар был бесконечный. Дело происходило в Ницце. Наконец Герман пришел, и тут повествование несколько оживилось, Кречмар, впрочем, чувствовал, что врач будет прав, если Герману сделает больно. "В приемной, где Герман сел у плетеного столика, на котором лежали, свесив холодные плавники, мертвые белобрюхие журналы и где на камине стояли золотые часы под стеклянным колпаком, в котором изогнутым прямоугольником отражалось окно, за которым были сейчас душное солнце, блеск Средиземного моря, шаги, шуршащие по гравию, - ждало уже шестеро людей. У окна, на плюшевом стуле, распростерлась огромная женщина в усах, с могучим бюстом, заставляющим думать о кормилицах великанов, исполинских младенцев, уже зубатых, быть может, уже страдающих, как сейчас страдал Герман. Рядом с этой женщиной сидел, болтая ногами, мальчик, неожиданно щуплый и вовсе не рыжий, - он повторял плачущим голосом: "Дай мне апельсин, кусочек апельсина", - и было чудовищно представить себе кислое, ледяное тело апельсина, попадающее на больной зуб. Поодаль двое смуглых молодых людей в ярких носках разговаривали о своих делах, у одного щека была повязана черным платком. Но больше всего заинтересовали Германа мужчина и девушка, которые вскоре после него явились, как проходя по темной почве его зубной боли, и сели в углу на зеленый коротко остриженный диванчик. Мужчина был худой, но плечистый, в отличном костюме из клетчатой шерстяной материи, с лицом бритым, бровастым, несколько обезьянньего склада, с большими, заостренными ушами и плотоядным ртом. Та, которую он сопровождал, молоденькая девица в белом джемпере с открытыми до подмышек руками, вдоль которых шла пушистая тень загара, не задевшего, впрочем, нежной выемки внутри сгиба, где сквозь светлую кожу виднелись бирюзовые вены, сидела, сдвинув колени, и было что-то детское в том, что белая плиссированная юбка не доходит до колен, которые хрупкой своею круглотой и тесным телесным переливом шелка крайне мучительно привлекали взгляд. Вот она повернулась в профиль - щека была с ямочкой, и словно приклеенный к виску каштановый серп волос метил загнутым острием в уголок продолговатого глаза. Судя по красочности ее лица и еще по тому, что каждое ее движение волновало воздух горячим дуновением крепких духов, Герман заключил, что она испанка, и в то же время с некоторым недоумением и даже ужасом невольно думал о том, что ее мягкий и яркий рот может как пасть разинуться, безропотно принимая в себя уже мутящееся зеркальце дантиста. Она вдруг заговорила, и немецкая речь в ее устах показалась сперва неожиданной, но почти тотчас Герман вспомнил танцовщицу, уроженку берлинского севера, красивую и вульгарную девчонку, с которой у него была недолгая связь лет десять тому назад. И, несмотря на то, что эти двое были, по всей вероятности, из доброй бюргерской семьи, Герман почему-то почувствовал в них что-то от мюзик-холла или бара, смутную атмосферу сомнительных рассветов и прибыльных ночей. Но, конечно, самое забавное было то, что им в голову не приходило, что Герман, сидящий от них в трех шагах и перелистывающий старый Illuctration, со смирением и жадностью ловца человеческих душ вбирает каждое их слово, а в этих словах были интонация страстной влюбленности, глухое и напряженное рокотание, которое невозможно было сдержать или скрыть, как у иной певицы, со знаменитым на весь мир контральто, в голосе проскальзывают даже тогда, когда она говорит по телефону с модисткой, драгоценные, смуглые ноты, и, вслушиваясь в их разговор, Герман старался понять, кто они - молодожены или беглецы-любовники, и никак не мог решить. Она говорила о том, как было упоительно, когда он недавно нес ее на руках по крутой тропинке, и о том, как трудно дожить до вечера, когда она пройдет к нему в номер, и тут следовало что-то очень, по-видимому забавное, смысл коего Герман понять, однако, не мог, - что-то связанное с ванной и бегущей водой и грозящей, но легко устранимой опасностью. Герман слушал сквозь органную музыку боли этот банальный любовный лепет и думал о том, что им не узнать никогда, как точно запечатлел их слова неприметный господин с флюсом, листающий журнал. Вдруг открылась дверь, из нее быстро вышел выпущенный из ада пациент, а на пороге встал, оглядывая собравшихся и медленно намечая пригласительный жест, высокий, страшно худой врач с темными кругами у глаз, - сущий мементо мори. Герман ринулся к нему, хотя знал, что суется не в очередь, и, несмотря на покрики мементо, раздавшиеся в приемной, проник в кабинет, где против окна стояло воскреслое, и которого, которые на блеск инструментов, почти на зубовные, любовные постучу-постуча из-за жужжащего, которые перед которыми малиновое небо, большое, энное и прежде того то же что и то, и внизу, и на зу, и тараболь, это было ийственно..." Он еще читал долго, но уже читал зря - скрежет и шум, шум удаляется, молчание, молчание, он кончил. "Ну, как тебе нравится, Бруно?" - сказал он, отцепив очки. Кречмар лежал на спине с закрытыми глазами. Зегелькранц мельком подумал: "Неужели я его усыпил?" - но в это мгновение Кречмар приподнялся. "Что с тобой, Бруно? Тебе плохо?" "Нет, - ответил он шепотом. - Это сейчас пройдет". "Выпей воды, - сказал Зегелькранц. - Она очень вкусная". "Ты с натуры?" - невнятно спросил Кречмар. "Что ты говоришь? " "Ты с натуры писал?" "Ах, это довольно сложно. Видишь ли, дантиста я взял, у которого был давным-давно. Но он был не дантист, а мозольный оператор. Но вот, например, в приемную я целиком поместил группу людей, которых специально для этого изучил, едучи в поезде. Да, я с ними ехал в одном купе и оттуда преспокойно пересадил их в рассказ, причем заметь - с абсолютной точностью, точность важнее всего". "Когда это было - купе?" "Что ты говоришь?" "Когда это было - что ты ехал?" "Не помню, на днях, кажется, когда мы с тобой встретились, - я тут часто разьезжаю. Эти двое черт знает как миловали друг друга - удивительно, что когда иностранцы..." Он вдруг запнулся, и как это с ним не раз бывало, почувствовал, что происходит какое-то чудовищное недоразумение, и он так покраснел, что все затуманилось. "Ты их знаешь? - пробормотал он. - Бруно, постой, куда ты..." Он побежал за Кречмаром и хотел ему заглянуть в лицо. "Отстань, отстань", - шепотом сказал Кречмар. Зегелькранц отстал. Кречмар завернул по тропинке, его скрыли кусты.

    XXVIII

Он спустился в город; не ускоряя шага, пересек платановую аллею и вошел через холл в гостиницу. Поднимаясь по лестнице, он встретил знакомую старуху-англичанку, она улыбалась ему. "Здравствуйте", - шепотом сказал Кречмар и прошел. Он прошагал по длинному коридору и вошел в номер. В комнате никого не было. На коврике у постели было пролито кофе, блестела упавшая ложечка. Он исподлобья посмотрел на дверь в ванную. В это мгновение раздался из сада звонкий смех Магды. Кречмар высунулся в окно. Она шла рядом с американцем-теннисистом, помахивая золотой от солнца ракетой. Американец увидел Кречмара в окне третьего этажа. Магда обернулась и посмотрела вверх. Кречмар, беззвучно двигая губами, сделал движение рукой, словно что-то медленно сгребал в охапку. Магда кивнула и побежала в дом. Кречмар тотчас отошел от окна и, присев на корточки, отпер чемодан, поднял крышку, но, вспомнив, что искомое не там, пошел к шкапу и сунул руку в карман автомобильного пальто. Он проверил, вдвинута ли обойма. Затем закрыл шкап и стал у двери. Сразу, как только она отопрет дверь. (Щуплый ангел надежды, который тянет за рукав даже в минуту беспросветного отчаяния, был едва жив - на что надеяться? Надо сразу, обдумать можно потом.) Он мысленно следил: вот теперь она вошла в гостиницу со стороны сада, вот теперь поднимается на лифте, пятнадцать секунд лишних - если по лестнице, вот сейчас донесется стук каблуков по коридору. Но воображение обгоняло, опережало ее, все было тихо, надо начать сначала. Он держал браунинг, уже подняв его, было чувство, словно оружие - естественное продолжение его руки, напряженной, жаждущей облегчения: нажать вогнутую гашетку. Он едва не выстрелил прямо в белую еще закрытую дверь в тот миг, когда вдруг послышался из коридора ее легкий резиновый шаг, - да, конечно, она была в теннисных туфлях, - каблуки ни при чем. Сейчас, сейчас... Еще другие шаги. "Позвольте, сударыня, мне зайти за подносом", - сказал по-французски голос за дверью. Магда вошла вместе с горничной, - он машинально сунул браунинг в карман. "В чем дело? Что случилось? - спросила Магда. - Зачем ты меня заставляешь бегать наверх?" Он, не отвечая, глядел исподлобья на то, как горничная ставит на поднос посуду, поднимает ложечку с пола. Вот она все взяла, вот закрылась дверь. "Бруно, что случилось?" Он опустил руку в карман. Магда поморщилась, села на стул, стоящий близ кровати, нагнулась и стала расшнуровывать белую туфлю. Он видел ее затылок, загорелую шею. Невозможно стрелять, пока она снимает башмачок. На пятке было красное пятно, кровь просочилась сквозь белый чулок. "Это ужас, как я натерла", - проговорила она и, оглянувшись на Кречмара, увидела тупой черный пистолет. "Дурак, - сказала она чрезвычайно спокойно. - Не играй с этой штукой". "Встань! Слышишь?" - как-то зашушукал Кречмар и схватил ее за кисть. "Я не встану, - ответила Магда, свободной рукой спуская с ноги чулок. - И вообще, отстань - у меня страшно болит, все присохло". Он тряхнул ее так, что затрещал стул. Она схватилась за решетку кровати и стала смеяться. "Пожалуйста, пожалуйста, убей, - сказала она. - Но это будет то же самое, как эта пьеса, которую мы видели, с чернокожим, с подушкой..." "Ты лжешь, - зашептал Кречмар. - Ты лжешь, все оплевано, все исковеркано... Ты и этот негодяй..." Он оскалился, верхняя губа дергалась - заикался и не мог попасть на слово. "Пожалуйста, убери. Я тебе ничего не скажу, пока ты не уберешь. Я не знаю, что случилось, но я знаю одно - я тебе верна, я тебе верна..." "Хорошо, - проговорил Кречмар. - Да-да, дам тебе высказаться, а потом застрелю". "Не нужно меня убивать, уверяю тебя, Бруно". "Дальше, дальше, поторопись!" ("...Если я сейчас очень быстро задвигаюсь, - подумала она, - то успею выбежать в коридор. Он может не успеть попасть, сразу начну орать, и сбегутся люди. Но тогда все пойдет насмарку, все...") "Я не могу говорить, пока у тебя пистолет. Пожалуйста, спрячь его". ("А если выбить у него из руки?") "Нет, - сказал Кречмар. - Сперва ты мне признаешься... Мне донесли, я все знаю..." "Я все знаю, - продолжал он срывающимся голосом, шагая по комнате и ударяя краем ладони по мебели. - Я все знаю. Ведь это поразительно смешно: облысел и видел вас в вагоне, вы вели себя как любовники. Ванная - как удобно, заперлась и перешла, нет, я тебя, конечно, убью". "Да, я так и думала, - сказала Магда. - Я знала, что ты не поймешь. Ради Бога, убери эту штуку, Бруно!" "Что тут понимать! - крикнул Кречмар. - Что тут можно объяснить!" "Во-первых, Бруно, ты отлично знаешь, что он к женщинам равнодушен..." "Молчать! - заорал Кречмар. - Это с самого начала - пошлая ложь, шулерское изощрение!" ("Ну, если он кричит, все хорошо", - подумала Магда.) "Нет, это все же именно так, - сказала она. - Но однажды я ему в шутку предложила. Знаете что? Я вас растормошу. Мы будем друг другу говорить нежности, и вы своих мальчиков забудете. Ах, мы оба знали, что это все пустое. Вот и все, вот и все, Бруно!" "Пакостное вранье. Я не верю. Вы говорили о том, что ты к нему перебегаешь в номер, пока... пока льется вода. И это слышал писатель, человек, который..." "Ах, мы часто так играли, - развязно проговорила Магда. - Правда, ничего из этого не выходило, но было очень смешно. Я не отрицаю про ванную. Я сама ему сказала, что если мы были бы влюблены друг в друга, то было бы очень ловко и просто - переходный пункт, - а твой писатель - дурак". "Так ты, может быть, и жила с ним в шутку? Пакость какая, Боже мой!" "Конечно, нет. Как ты смеешь? Он бы просто не сумел. Мы с ним даже не целовались, это уже противно". "А если я спрошу его об этом - без тебя, конечно, без тебя". "Ах, пожалуйста! Он тебе скажет то же самое. Только, знаешь, выйдет немножко глупо". В этом духе они говорили битый час. Магда крепилась, крепилась, но наконец не выдержала, с ней сделалась истерика. Она лежала ничком на постели, в своем белом нарядном теннисном платье, босая на одну ногу, и, постепенно успокаиваясь, плакала в подушку. Кречмар сидел в кресле у окна, за которым были солнце, веселые английские голоса с тенниса, и перебирал все, что произошло, все мелочи с самого начала знакомства с Горном, и среди них вспоминались ему такие, которые теперь освещены были тем же мертвенным светом, каким нынче катастрофически озарилась жизнь: что-то оборвалось и погибло навсегда, - и как бы яснооко, правдоподобно не доказывала ему Магда, что она ему верна, всегда отныне будет ядовитый привкус сомнения. Наконец он встал, подошел к ней, посмотрел на ее сморщенную розовую пятку с черным квадратом пластыря, - когда она успела наклеить? - посмотрел на золотистую кожу нетолстой, но крепкой икры и подумал, что может убить ее, но расстаться с нею не в силах. "Хорошо, Магда, - сказал он угрюмо. - Я тебе верю. Но только ты сейчас встанешь, переоденешься, мы уложим вещи и уедем отсюда. Я сейчас физически не могу встретиться с ним, я за себя не ручаюсь, нет, не потому, что я думаю, что ты мне изменила с ним, не потому, но, одним словом, я не могу - слишком я живо успел вообразить, и то, что мне читал Зегелькранц, слишком тоже было выпукло. Ну, вставай..." "Поцелуй меня", - тихо сказала Магда. "Нет, не сейчас, я хочу поскорее отсюда уехать... я тебя чуть не убил в этой комнате, и, наверное, убью, если мы сейчас, сейчас же не начнем собирать вещи" "Как тебе угодно, - сказала Магда. - Только ты подумай, каково мне, - конечно, неважно, что я оскорблена тобой и твоим милым Розенкранцем. Ну, ладно, ладно, давай укладываться". Молча и быстро, не глядя друг на друга, они наполнили чемоданы, горничная принесла счет, мальчик пришел за багажом. Горн играл в покер на террасе, под тенью платана. Ему очень не везло. Только что он попался с так называемой "полной рукой" против "масти" и "карре". Он уже подумывал, не бросить ли и не пойти ли проведать на теннисе Магду, которая прилежно отправилась учиться бэк-хэнду у американского игрока, - он уже серьезно подумывал об этом, как вдруг сквозь кусты сада по дороге около гаража увидел автомобиль Кречмара; автомобиль неуклюже взял поворот и скрылся. "В чем дело, в чем дело..." - пробормотал Горн и, расплатившись (он проиграл немало), пошел искать Магду. На теннисе ее не оказалось. Он поднялся наверх. Дверь в номер Кречмара была открыта. Пусто, валяются листы газет, обнажен красный матрац на двуспальной кровати. Он потянул нижнюю губу двумя пальцами по скверной своей привычке и прошел в свою комнату, предполагая, что найдет там записку. Записки никакой не было. Недоумевая, он спустился в холл. Молодой черноволосый француз с орлиным носом, некий Monsieur Martin, не раз танцевавший с Магдой, посмотрел через газету на Горна и, улыбнувшись, сказал: "Жалко, что они уехали. Почему так внезапно? Назад в Германию?" Горн издал неопределенно-утвердительный звук.

    XXIX

Есть множество людей, которые, не обладая специальными знаниями, умеют, однако, и воскресить электричество после таинственного события, называемого "коротким замыканием", и починить ножичком механизм остановившихся часов, и нажарить, если нужно, котлет. Кречмар к их числу не принадлежал. В детстве он ничего не строил, не мастерил, не склеивал, как иные ребята. В юности он ни разу не разобрал своего велосипеда и, когда лопалась шина, катил хромую, пищащую, как дырявая галоша, машину в ремонтное заведение. На войне он славился удивительной нерасторопностью, неумением ничего сделать собственными руками. Изучая реставрацию картин, паркетацию, рантуаляцию, он сам боялся к картине прикоснуться. Не удивительно поэтому, что автомобилем, например, он управлял прескверно. Медленно и не без труда выбравшись из Ружинара, он чуть-чуть подбавил ходу, благо шоссе было прямое и пустынное. О том, что именно происходит в недрах машины, почему вертятся колеса, он не имел ни малейшего понятия, - знал только действие того или иного рычага. "Куда мы, собственно, едем?" - спросила Магда, сидевшая рядом. Он пожал плечами, глядя вперед на белую дорогу. Теперь, когда они выехали из Ружинара, где улочки были полны народу, где приходилось трубить, судорожно запинаться, косолапо вилять, теперь, когда они уже свободно катили по шоссе, Кречмар беспорядочно и угрюмо думал о разных вещах: о том, что дорога постепенно идет в гору, и, вероятно, сейчас начнутся повороты, о том, как Горн запутался пуговицей в Магдиных кружевах, о том, что еще никогда не было у него так тяжело и смутно на душе. "Мне все равно куда, - сказала Магда, - но я хотела бы знать. И пожалуйста, держись правой стороны, ты черт знает как едешь". Он резко затормозил, только потому, что невдалеке появился автобус. "Что ты делаешь, Бруно? Просто держись правее". Автобус с туристами прогремел мимо. Кречмар отпустил тормоз. "Не все ли равно куда? - думал он. - Куда ни поезжай, от этой муки не избавишься. Как мерзко зеленеют эти холмы. Они черт знает как миловали друг друга..." "Я тебя ни о чем не буду больше спрашивать, - сказала Магда, - только, ради Бога, труби перед поворотами. У меня голова болит. Я хочу куда-нибудь доехать наконец". "Ты мне клянешься, что ничего не было?" - хрипло проговорил Кречмар и сразу почувствовал, как слезы горячей мутью застилают зрение. Он заморгал, дорога опять забелела. "Клянусь, - сказала Магда. - Я устала клясться. Убей меня, но больше не мучь. И знаешь, мне жарко, я сниму пальто". Он затормозил, остановились. Магда засмеялась: "Почему для этого, собственно говоря, нужно останавливаться? Ах, Бруно..." Он помог ей освободиться от кожаного пальто, причем с необычайной живостью вспомнил, как давным-давно, в дрянном кафе, он в первый раз увидел, как она двигает лопатками и плечами, сгибает прелестную шею, вылезая из рукавов пальто. Теперь у него слезы лились по щекам неудержимо. Магда обняла его за шею и прижалась щекой к его склоненной голове. Автомобиль стоял у самого парапета, толстого каменного парапета, за которым был обрыв, поросший ежевикой, и в глубине бежала вода; с левой же стороны поднимался скалистый склон с соснами на верхушке. Палило солнце, трещали кузнечики; далеко впереди раздавался звон и стук, человек в темных очках бил камни, сидя при дороге. Прокатил открытый, очень пыльный "рольс-ройс", и откуда-то ответило эхо на его гудок. "Я тебя так люблю, - всхлипывая, говорил Кречмар. - Я тебя так, так люблю". Он судорожно мял ее руки, гладил по спине, и она тихо и нежно посмеивалась. Затем длительно поцеловал ее в губы. "Дай мне теперь самой управлять, - попросила Магда. - Я ведь научилась лучше тебя". "Нет, я боюсь, - сказал он, улыбаясь и вытирая слезы. - И знаешь, я по правде не знаю, куда мы едем, но ведь это забавно - наугад". Он пустил мотор, тронулись снова. Ему показалось, что теперь машина идет свободнее и послушнее, и он стал держать руль не так напряженно. Излучины дороги все учащались - с одной стороны отвесно поднималась скалистая стена, с другой был парапет, солнце било в глаза, стрелка скорости вздрагивала и поднималась. Приближался крутой вираж, и Кречмар решил его взять особенно тихо. Наверху, высоко над дорогой, старуха собирала ароматные травы и видела, как справа от скалы мчался к повороту этот маленький черный автомобиль, а слева, на неизвестную еще встречу, двое сгорбленных велосипедистов.

    XXX

Старуха, собирающая на пригорке ароматные травы, видела, как с разных сторон близятся к быстрому виражу автомобиль и двое велосипедистов. Из люльки яично - желтого почтового дирижабля, плывущего по голубому небу в Тулон, летчик видел петлистое шоссе, овальную тень дирижабля, скользящую по солнечным склонам, и две деревни, отстоящие друг от друга на двадцать километров. Быть может, поднявшись достаточно высоко, можно было бы увидеть зараз провансальские холмы и, скажем, Берлин, где тоже было жарко, - вся эта щека земли, от Гибралтара до Стокгольма, озарялась в этот день улыбкой прекрасной погоды. Берлин, в частности, успешно торговал мороженым; Ирма, бывало, шалела от счастья, когда уличный торговец близ белого своего лотка лопаткой намазывал на тонкую вафлю толстый, сливочного оттенка, слой, от которого сладко ныли передние зубы и начинал танцевать язык. Аннелиза, выйдя утром на балкон, заметила как раз такого мороженика, и странно было, что он - весь в белом, а она - вся в черном. В то утро она проснулась с чувством сильнейшего беспокойства и теперь, стоя на балконе, спохватилась, что впервые вышла из состояния матового оцепенения, к которому за последнее время привыкла, но сама не могла понять, чем нынче так странно взволнована. Она вспомнила вчерашний день, совершенно обыкновенный - деловитую поездку на кладбище, пчел, садившихся на цветы, которые она привезла, влажное поблескивание буковой ограды, ветерок, тишину, мягкую зелень. "Так в чем же дело? - спросила она себя. - Как это странно". С балкона был виден мороженик в белом колпаке. Солнце ярко освещало крыши - в Берлине, в Париже и дальше, на юге. Желтый дирижабль плыл в Тулон. Старуха собирала над обрывом ароматные травы; рассказов хватит на целый год: "Я видела... Я видела..."


© Copyright HTML Gatchina3000, 2004.

на головную страницу сайта | к оглавлению раздела