Содержание:
31
Есть множество людей, которые, не обладая специальными знаниями, умеют,
однако, и воскресить электричество после таинственного события, называемого
"коротким замыканием", и починить ножиком механизм остановившихся
часов, и, если нужно, нажарить котлет. Альбинус к их числу не принадлежал. Он
не способен был ни завязать галстук, ни остричь ногти на правой руке, ни
запаковать пакет; откупоривая бутылку, он неизменно превращал половину пробки в
мелкие крошки, в то время как вторая ее половина проваливалась и плавала в
вине. В детстве он ничего не мастерил, как другие ребята. В юности он ни разу
не разобрал своего велосипеда и способен был разве что кататься на нем, а когда
лопалась шина, он катил хромую, пищащую, как дырявая галоша, машину в ближайшее
ремонтное заведение. Позже, изучая реставрацию картин, он сам боялся к холсту
прикоснуться. Во время войны единственное, в чем ему удалось отличиться, так
это в удивительной неспособности сделать хоть что-нибудь собственными руками.
Вот почему удивительно было скорее не то, что он оказался прескверным шофером,
а то, что он, вообще умел управлять автомобилем.
Медленно и не без труда (после сложного спора с полицейским на
перекрестке, причем суть этого спора он так и не понял) Альбинус выбрался из
Ружинара, после чего чуть прибавил ходу.
— Не соблаговолишь ли ты сказать, куда мы, собственно, едем? — кисло
спросила Марго.
Он пожал плечами, глядя вперед, на блестящую синевато-черную дорогу.
Теперь, когда они выехали из Ружинара, где узкие улочки были полны народа и
автомобилей, где приходилось трубить, судорожно запинаться, косолапо вилять,
теперь, когда они уже свободно катили по шоссе, Альбинус беспорядочно и угрюмо
думал о разных вещах: о том, что дорога все выше и выше карабкается в гору и,
вероятно, скоро начнутся опасные повороты, о том, как Рекс запутался пуговицей
в кружевах Марго, о том, что еще никогда не было у него так тяжко и смутно на
душе.
— Мне все равно куда, — сказала Марго, — но я хотела бы знать.
И, пожалуйста, держись правой стороны. Если ты не умеешь управлять, то давай
лучше сядем на поезд или наймем шофера в ближайшем гараже.
Он резко затормозил, потому что невдалеке появился автобус.
— Что ты делаешь, Альберт? Просто держись правее.
Автобус с туристами прогремел мимо. Альбинус отпустил тормоз. Дорога уже
вилась по склону горы.
"Не все ли равно куда? — думал он. — Куда ни поедешь, от
этой муки не избавишься. "Низкопробно-крикливая, мерзкая,
любовная..." Я схожу с ума..."
— Я тебя ни о чем не буду больше спрашивать, — сказала Марго, —
только, ради Бога, не виляй перед поворотами. Это странно выглядит. Зачем ты
виляешь? Если б ты знал, как у меня болит голова. Я хочу куда-нибудь доехать,
наконец.
— Ты мне клянешься, что ничего не было? — проговорил Альбинус чуть
слышно и сразу почувствовал, как слезы горячей мутью застилают зрение. Он переморгнул,
дорога опять забелела.
— Клянусь, — сказала Марго. — Я устала клясться. Убей меня, но
больше не мучь. И знаешь, мне жарко, я сниму пальто.
Он затормозил, остановились.
Марго засмеялась:
— Почему для этого, собственно говоря, нужно останавливаться? Ах,
Альберт...
Он помог ей освободиться от пальто, причем с необычайной живостью
вспомнил, как — давным-давно — в дрянном кафе он в первый раз увидел,
как она двигает плечами, сгибает прелестную шею, вылезая из рукавов пальто.
Теперь у него слезы лились по щекам неудержимо. Марго обняла его за шею и
прижалась щекой к его склоненной голове.
Автомобиль стоял у самого парапета, толстого каменного парапета в
полметра высотой, за которым был крутой обрыв, поросший ежевикой. Было слышно,
как где-то далеко внизу бежит и плещется вода в быстром ручейке. С левой
стороны поднимался красноватый скалистый склон с соснами на верхушке. Палило
солнце. Немного впереди человек в темных очках, сидя при дороге, бил камни.
— Я тебя так люблю, — всхлипывая, говорил Альбинус. — Я тебя
так люблю.
Он судорожно мял ей руки, гладил ее по спине. Она тихо — и
удовлетворенно — посмеивалась.
— Дай мне теперь самой управлять, — взмолилась Марго. — Ты же
ведь знаешь, что у меня это выходит лучше.
— Нет, у меня теперь тоже лучше получается, — сказал он улыбаясь,
затем сглотнул и высморкался. — И знаешь, я, по правде, не знаю, куда мы
едем. Багаж я как будто отослал в Сан-Ремо, но я не очень в этом уверен.
Он пустил мотор, тронулись снова. Ему показалось, что теперь машина идет
свободнее и послушнее, и он стал держать руль не так напряженно. Излучины
дороги все учащались. С одной стороны отвесно поднималась скалистая стена, с
другой был обрыв. Солнце било в глаза. Стрелка скорости вздрагивала и
поднималась.
Приближался крутой вираж, и Альбинус решил взять его особенно лихо.
Наверху, высоко над дорогой, старуха собирала ароматные травы и видела, как
справа от скалы мчался к повороту этот маленький синий автомобиль, а за
поворотом, слева, на неизвестную еще встречу, летели двое сгорбленных велосипедистов.
32
Старуха, собиравшая на пригорке ароматные травы, видела, как с разных
сторон близятся к быстрому виражу автомобиль и двое велосипедистов. Из кабины
почтового самолета, летящего по ослепительно голубому небу к морю, летчик видел
петлистое шоссе, тень крыльев, скользящую по солнечным склонам, и две деревни,
отстоящие друг от друга на двадцать километров. Быть может, поднявшись еще
выше, можно было бы увидеть зараз провансальские холмы и далекий город в другой
стране — скажем, Берлин, — где тоже было жарко, — вся эта щека
земли, от Гибралтара до Стокгольма, окрасилась в тот день сочным солнечным
светом.
Берлин, в частности, успешно торговал мороженым. Ирма, бывало, шалела,
жадно преисполняясь предвкушением счастья, когда уличный торговец намазывал на
тонкую вафлю толстый, сливочного оттенка слой, от которого начинал танцевать
язык и сладко ныли передние зубы. Элизабет, выйдя утром на балкон, заметила как
раз такого мороженщика, и странно было, что он — весь в белом, а
она — вся в черном.
В это утро она проснулась с чувством сильнейшего беспокойства и теперь
спохватилась, что впервые вышла из состояния матового оцепенения, к которому за
последнее время привыкла, но сама не могла понять, чем нынче так странно
взволнована. Стоя на балконе, она вспомнила вчерашний день, совершенно
обыкновенный — деловую поездку на кладбище, пчел, садившихся на цветы,
которые она привезла, влажное поблескивание ограды вокруг могилы, тишину,
мокрую землю.
"Так в чем же дело? — спросила она себя. — Почему мне
сегодня не по себе?"
С балкона был виден мороженщик в белом колпаке. Балкон, казалось, взмывал
все выше и выше. Солнце ярко освещало крыши — в Берлине, Брюсселе, Париже
и дальше, на юге. Почтовый самолет летел в Сент-Кассьен. Старуха собирала над
обрывом ароматные травы. Потом по меньшей мере год она будет рассказывать, как
она увидела... такое увидела...
33
Альбинусу было неясно, когда и как он узнал, распределил, осмыслил все
эти сведения: время, прошедшее от беспечно начатого виража до сих пор
(несколько недель), место его теперешнего пребывания (больница в Грассе),
операция, которой он подвергся (трепанация черепа), причина долгого
беспамятства (кровоизлияние в мозг). Настала, однако, определенная минута,
когда все эти сведения оказались собраны воедино, — он был жив, отчетливо
мыслил, знал, что поблизости Марго и сиделка. Он знал, что последнее время
приятно дремал и что сейчас проснулся. А вот который час — неизвестно,
вероятно, раннее утро.
Лоб и глаза еще покрывала плотная повязка, мягкая на ощупь. Темя уже было
открыто, и странно было трогать частые колючки отрастающих волос. В памяти у
него, в стеклянной памяти, глянцевито переливалась картина, напоминающая
цветной фотографический снимок: загиб блестящей голубой дороги, рыже-зеленая
скала слева, справа — белый парапет, впереди — вылетевшие навстречу
велосипедисты — две пыльные обезьяны в апельсинового цвета фуфайках.
Резкий поворот руля, чтобы не задеть их, — автомобиль взвился по
блестящему скату щебня справа, и вдруг, на одну долю мгновения, перед лобовым
стеклом вырос телеграфный столб. Растопыренная рука Марго наискось легла
поперек картины — и волшебный фонарь мгновенно потух.
Дополнялось это воспоминание тем, что вчера ли, позавчера ли или еще
раньше рассказала ему Марго — вернее, ее голос. Почему только голос?
Почему он ее так давно не видел по-настоящему? Да, повязка, скоро, вероятно,
можно будет снять... Что же голос Марго рассказывал?
— ...Если бы не телеграфный столб, мы бы, знаешь, бух через парапет в
пропасть. Было очень страшно. У меня весь бок в синяках до сих пор. Автомобиль
перевернулся — разбит вдребезги. Он стоил... auto... mille... beaucoup
mille marks (это сообщение предназначалось, очевидно, сиделке). Альберт, как
по-французски двадцать тысяч?
— Ах, не все ли равно... Ты жива, ты цела!
— Велосипедисты оказались очень милыми, помогли собрать все вещи. А
ракеты так и пропали.
Теннисные ракеты? Отблеск солнца на теннисной ракете. Отчего так
неприятно? Да, этот ужас в Ружинаре. Он — с браунингом в руке, она
входит — в теннисных туфлях... Глупости — все разъяснилось, все
хорошо... Который час? Когда можно будет снять повязку? Когда позволят вставать
с постели? Это было в газетах — немецких газетах?
Он повертел головой, досадуя на то, что завязаны глаза. И потом —
какое несоответствие между различными видами чувствования. Слуховых впечатлений
было набрано за это время сколько угодно, а зрительных — никаких: не
известно, как выглядит палата, какое лицо у сиделки, у доктора. Который час?
Утро? Он долго, сладко спал. Окно, верно, открыто, ибо вот слышно, как
процокали неторопливо копыта, а вот — шум воды, звон ведра; там, должно
быть, двор, колодец, утренняя свежая тень платанов.
Он полежал некоторое время неподвижно, стараясь превращать невнятные
звуки в соответствующие очертания и цвета. Это занятие было прямой
противоположностью попытке представить себе, как могли звучать голоса ангелов
Боттичелли. Тут он услышал, как засмеялась Марго, а вслед за ней — и
сиделка. Они находились в соседней, вероятно, комнате. Сиделка учила Марго
правильно произносить.
— Soucoupe, soucoupe, — повторила Марго несколько раз, и они обе
тихо рассмеялись.
Чувствуя, что он делает что-то противозаконное, Альбинус осторожно поднял
на брови повязку и принялся подглядывать. Но в комнате оставалось по-прежнему
совершенно темно. Он не смог разглядеть даже голубоватого мерцания окна, те
едва заметные отблески света, которые сохраняются стенами в ночные часы.
Значит, все-таки ночь, а не утро и даже не предрассветные сумерки. Черная,
безлунная ночь. Вот как обманывают звуки. Или шторы (шоры?) столь неимоверно
плотны?
Весело звякнуло по соседству блюдце.
— Café aimé toujours, thé nicht toujours.
Альбинус стал щупать стенку над прикроватным столиком, пока не наткнулся
на электрическую лампочку, щелкнул выключателем — раз, еще раз, — но
темнота не сдвинулась с места, словно была слишком тяжелой и потому
несдвигаемой. Вероятно, штепсель не был вставлен. Тогда он поискал пальцами,
нет ли спичек, — и действительно нашел коробок. В нем была всего одна
спичка, он чиркнул ею, раздался звук, похожий на вспышку, но огонька не
появилось. Он ее отбросил и почувствовал слабый запах серы. Странное явление.
— Марго. — позвал он вдруг. — Марго!
Звук шагов и отворяющейся двери. Но ничто не изменилось. Почему за дверью
темно: ведь они пьют там кофе?
— Зажги свет, — сказал он сердито. — Пожалуйста, зажги свет.
— Какой скверный мальчик, — сказал голос Марго. Он слышал, как она
стремительно и уверенно приближается в беспросветном мраке. — Ведь доктор
сказал, что ты не должен трогать повязку.
— Как? Как, ты меня видишь? — спросил он заикаясь. — Почему ты
меня видишь? Моментально зажги свет! Слышишь? Моментально.
— Calmez-vous. Не волнуйтесь, — заговорил по-французски голос
сиделки.
Эти звуки, эти шаги, эти голоса, похоже, двигались в каком-то совершенно
другом измерении. Он находился здесь, а они — где-то еще, хотя и
необъяснимо близко. Между ними и той темнотой, в которой он пребывал,
существовала какая-то плотная преграда. Он тер веки, вертел головой так и сяк,
рвался куда-то, но не было никакой возможности проткнуть эту цельную темноту,
являвшуюся как бы частью его самого.
— Не может быть, — сказал Альбинус с силой, даваемой
отчаянием. — Я сойду с ума. Открой окно, сделай что-нибудь!
— Окно открыто, — сказала она тихо.
— Может быть, солнца нет... Марго, может быть, когда будет ярко светить
солнце, я хоть что-нибудь увижу. Хотя бы мерцание. Может быть, в очках.
— Лежи спокойно, милый. Дело не в солнце. Тут светло, чудное утро.
Альберт, ты мне делаешь больно.
— Я... Я... — судорожно набирая воздух, начал Альбинус, и ему
почудилось, будто его грудь, распухая, превращается в гигантский чудовищный
шар, начиненный вращающимся водоворотом вопля, который алчно и равномерно
рвался на свободу. Но, не успев вырваться, тут же стал накапливаться вновь.
34
Раны и ссадины зажили, волосы отросли, но адовое ощущение плотной черной
преграды оставалось неизменным. После припадка смертельного ужаса, после криков
и метаний, после тщетных попыток сдернуть, сорвать что-то с глаз он впадал в
полуобморочное состояние, а потом снова начинало нарастать что-то паническое,
нестерпимое, сравнимое только с легендарным смятением человека, проснувшегося в
могиле.
Мало-помалу, однако, эти припадки стали реже. Он часами неподвижно лежал
на спине, молчал, прислушиваясь к дневным звукам, которые, увлекшись общением
друг с другом, вели себя так, будто отвернулись от него раз и навсегда. Вдруг
он вспоминал утро в Ружинаре, с которого, собственно говоря, все и началось, и
тогда принимался снова стонать. Он зримо представлял себе небо, синие просторы,
игру света и тени, ярко-зеленые холмы, обсыпанные крошечными точками розовых
домиков, очаровательные сказочные ландшафты, на которые он так мало, так мало
смотрел...
Еще в больнице Марго прочла ему вслух письмо от Рекса такого содержания:
"Я не знаю, дорогой Альбинус, чем я больше ужален тем ли
оскорблением, которое Вы мне нанесли Вашим беспричинным и крайне неучтивым
отъездом, или бедой, приключившейся с Вами. Несмотря на обиду, я всей душой
сочувствую Вам в Вашем несчастье, особенно когда вспоминаю Вашу любовь к живописи,
к красоте красок и контуров, благодаря которой зрение и является королем всех
чувств.
Сегодня я из Парижа уезжаю в Англию, а оттуда в Нью-Йорк и вряд ли скоро
повидаю Германию. Передайте, пожалуйста, мой дружеский привет Вашей спутнице,
от капризного нрава и испорченности которой, быть может, зависела Ваша,
Альбинус, измена мне. Увы, ее нрав отличается постоянством лишь по отношению к
собственным прихотям, зато в натуре у нее есть свойство — очень, впрочем,
обыкновенное у женщин — невольно требовать поклонения и невольно
проникаться чувством смутной неприязни к мужчине, равнодушному к женским чарам,
даже если этот мужчина простосердечностью своей, уродливой наружностью и
любовными вкусами смешон и противен ей.
Поверьте, Альбинус, Вы нравились мне куда больше, чем я показывал. Но
если бы Вы, пожелав отделаться от моего присутствия, сказали мне это без
обиняков, я только оценил бы Вашу прямоту, и тогда прекрасные воспоминания
наших бесед о живописи, дискуссий о мире красок не были бы так печально омрачены
тенью Вашего предательского бегства".
— Да, это письмо гомосексуалиста, — сказал Альбинус. — Все
равно я рад, что он отбыл. Может быть, Бог меня наказал, Марго, за то, что я
тебя заподозрил, но горе тебе, если...
— Если что, Альберт? Пожалуйста, пожалуйста, договаривай...
— Нет, ничего. Я верю тебе. Ах, я верю тебе.
Он помолчал и вдруг стал издавать тот глухой звук — полустон,
полумычание, — которым у него всегда начинался приступ ужаса перед стеной
темноты.
— Король всех чувств, — повторил он несколько раз дрожащим
голосом. — Да, да, король...
Когда он успокоился, Марго сказала, что поедет в бюро путешествий.
Поцеловав его в щеку, она быстро засеменила по теневой стороне улицы.
Она вошла в маленький прохладный ресторан и села рядом с Рексом. Тот пил
белое вино.
— Ну, что сказал бедняга, прочитав письмо? — спросил он. —
Правда составлено великолепно?
— Да, все хорошо. В среду мы едем в Цюрих к специалисту. Ты купи,
пожалуйста, билеты. Только себе ты возьми в другом вагоне — как-никак,
безопаснее.
— Даром не дадут, — небрежно процедил Рекс.
Марго нежно усмехнулась и вынула пачку денег из своей сумочки.
— В принципе, — сказал Рекс, — было бы куда проще, если бы
впредь кассиром был я.
35
Хотя Альбинус уже несколько раз (глубокой ночью, пользовавшейся светлыми звуками
дневных разговоров) выходил на прогулку — жалкую, нерешительную
прогулку — по хрустящим гравиевым дорожкам сада госпиталя, к путешествию в
Цюрих он оказался малоподготовленным. На вокзале у него закружилась
голова — и ничего нет страшнее и безвыходнее, чем когда у слепого
головокружение. Он шалел от множества звуков вокруг него, шагов, голосов,
колес, злонамеренных острых и твердых предметов, которые, казалось, бросались
на него, так что каждая секунда разбухала от мучительной боязни натолкнуться на
что-нибудь, даром что вела его Марго.
В поезде он почувствовал, как к горлу подступает тошнота оттого, что он
никак не мог мысленно отождествить вагонную тряску с поступательным движением
экспресса, — как бы упорно ни напрягал воображение, чтобы представить себе
ландшафт, который, конечно же, пробегал мимо. А затем в Цюрихе снова
приходилось куда-то двигаться среди невидимых людей и предметов —
препятствий и углов, которые затаивали дыхание, прежде чем нанести удар.
— Не бойся, не бойся, — говорила Марго с раздражением. — Я тебя
веду. Вот теперь стоп. Сейчас сядем в автомобиль. Подними ногу. Будь чуточку
посмелее. В самом деле — прямо как маленький.
Профессор, знаменитый окулист, тщательно исследовал глаза Альбинуса. Судя
по тихому елейному его голосу, Альбинус представил его себе старичком с
гладковыбритым лицом священника, хотя в действительности он был моложав и носил
колючие усы. Он повторил то, что Альбинус по большей части уже знал, — что
произошло повреждение глазных нервов как раз там, где они скрещиваются в мозгу.
Может быть, сдавление глазных нервов пройдет, а может быть, наступит полная их
атрофия — вероятность того или другого исхода непредсказуемо одинакова. Но
во всяком случае общее состояние больного таково, что сейчас наиболее важным является
совершенный для него покой. Санаторий в горах будет для него идеальным местом.
— А затем, — сказал профессор, — будет видно.
— Будет видно? — повторил Альбинус с меланхолической усмешкой.
Идея санатория не прельщала Марго. Пожилая ирландская чета, с которой они
познакомились в гостинице, предложила сдать им небольшой шале на горе чуть выше
модного высокогорного курорта. Она посоветовалась с Рексом и (оставив Альбинуса
с нанятой сиделкой) отправилась с ним вместе посмотреть на сдаваемый дом. Он
оказался весьма симпатичным: двухэтажная дачка с чистыми комнатками и чашечками
для святой воды, приделанными ко всем дверям.
Рекс оценил ее расположение — на юру, среди густого ельника, всего в
четверти часа ходьбы от деревни и гостиницы. Он наметил себе самую солнечную
комнату на втором этаже. Затем в деревне они наняли кухарку. Рекс с ней
поговорил очень внушительно.
— Высокое жалованье, которое вам предлагается, — сказал он, —
объясняется тем, что вы будете служить у человека, страдающего слепотой на
почве душевного расстройства. Я — врач, приставленный к нему, — но,
ввиду тяжелого его состояния, он, разумеется, не должен знать, что, кроме его
племянницы, живет при нем доктор. Посему, тетушка, если вы прямо или косвенно,
хотя бы нежнейшим шепотком упомянете вслух о моем пребывании в доме —
например, обратитесь ко мне в то время, как пациент, находясь поблизости,
сможет такое услышать, вы будете ответственны перед законом за нарушение образа
лечения, установленного врачом, — это карается в Швейцарии довольно,
кажется, строго. Вдобавок я не советую вам подходить близко к моему пациенту
или вообще вести с ним какие-либо разговоры: на него находят припадки
бешенства. Возможно, вам будет интересно узнать, что он уже одну старушку
совершенно замял и расквасил ей лицо (очень, кстати, похожую на вас, но не
столь привлекательную). Я бы не желал, чтобы это повторилось. А главное —
когда станете болтать в деревне, помните, что, если, вследствие разбуженного
вами любопытства, к нам станут шляться местные обыватели, мой пациент, при
нынешнем его состоянии, может разнести дом, начав с вашей головы. Поняли?
Старуху он так запугал, что она едва не отказалась от чрезвычайно
выгодного места и согласилась только тогда, когда Рекс заверил ее, что слепого
безумца она видеть не будет, поскольку за ним ухаживает племянница, и что он
тих, если его не раздражать. Он также условился с ней, что ни приказчик из
мясной лавки, ни уборщица никогда не переступят порога дома. Когда все было
устроено, Марго поехала за Альбинусом, а Рекс тем временем въехал в дом. Он
перевез весь багаж, определил, кто где будет жить, распорядился вынести
ненужные ломкие вещи. Затем он поднялся к себе в комнату и, музыкально
посвистывая, стал прибивать кнопками к стене какие-то рисунки пером довольно
непристойного свойства.
Около пяти он увидел в бинокль, как подъехал далеко внизу наемный
автомобиль, оттуда, в ярко-красном джемпере, выскочила Марго, помогла выйти
Альбинусу. Он стоял сгорбившись, был в темных очках и походил на сову.
Автомобиль развернулся и скрылся за лесистым поворотом.
Марго взяла своего смиренного, неуклюжего спутника за руку, и он, водя
перед собой палкой, двинулся вверх по тропинке. На некоторое время их скрыла
еловая хвоя, вот мелькнули опять, опять скрылись и вот наконец появились на
площадке сада, где мрачная (но уже, кстати, всей душой преданная Рексу)
служанка опасливо вышла к ним навстречу и, стараясь не глядеть на безумца,
взяла из руки Марго несессер.
Рекс между тем, свесившись из окна, делал Марго смешные знаки
приветствия, прижимая ладонь к груди и деревянно раскидывая руки, —
превосходная имитация Петрушки. Все это проделывалось, конечно, совершенно
безмолвно, хотя, будь обстоятельства более благоприятными, он способен был бы к
тому же великолепно запищать. Марго снизу улыбнулась ему и, под руку с
Альбинусом, вошла в дом.
— Поведи меня по всем комнатам и все рассказывай, — произнес
Альбинус. Ему было все равно, но он думал этим доставить ей удовольствие —
она любила новоселье.
— Маленькая столовая, маленькая гостиная, маленький кабинет, —
объясняла Марго, водя его по комнатам нижнего этажа. Альбинус трогал мебель,
похлопывал предметы, словно это были головы незнакомых ему детей, старался
ориентироваться.
— Окно, значит, там, — говорил он, доверчиво показывая пальцем на
сплошную стену. Он больно ударился о край стола и сделал вид, что это он
нарочно, — забродил ладонями по столу, будто устанавливая его размер.
Потом они вдвоем пошли вверх по деревянной скрипучей лестнице, и наверху,
на последней ступеньке, сидел Рекс и тихо трясся от беззвучного смеха. Марго
пригрозила ему пальцем, он осторожно встал и отступил на цыпочках. Ненужная
мера, ибо, лестница оглушительно стреляла под тяжелыми шагами слепца.
Вышли в коридор. Рекс, стоя в глубине у своей двери, несколько раз
присел, зажимая рот ладонью. Марго сердито тряхнула головой — опасные
игры, он на радостях паясничал, как мальчишка.
— Вот твоя спальня, а вот — моя, — сказала она.
— Почему не вместе? — с грустью спросил Альбинус.
— Ах, Альберт, — вздохнула она, — ты же знаешь, что сказал
доктор.
После того как они всюду побывали (кроме, разумеется, комнаты Рекса),
Альбинус захотел опять, уже без ее помощи, обойти дом, чтобы доказать ей, как
она ясно все объяснила, как он все ясно усвоил. Однако он сразу запутался,
тыкался в стены, виновато улыбался, чуть не разбил умывальную чашку. Ткнулся он
и в угловую комнату (где устроился Рекс и куда войти можно было только из
коридора), но он уже совершенно заплутал и думал, что выходит из ванной.
— Осторожно, тут чулан, — сказала Марго. — Ты, ради Бога,
запомни, а то голову разобьешь. А теперь повернись и постарайся идти прямо к
постели. Ты не думай, что я позволю тебе всегда путешествовать так, — это
только сегодня.
Впрочем, он сам чувствовал уже изнеможение. Марго уложила его и принесла
ужин. Когда он уснул, она перешла к Рексу. Еще не изучив акустики дома, они
говорили шепотом, но могли бы говорить громко: оттуда до спальни Альбинуса было
достаточно далеко.
36
Плотный бархатный мешок, в котором Альбинус теперь существовал, давал
некий строгий, даже благородный строй его мыслям и чувствам. Покровом тьмы он
был отделен от недавней жизни, погасшей на головокружительном вираже.
Вспоминаемые одна за другой сцены составляли картинную галерею памяти: Марго в
узорном переднике, приподнимающая пурпурную портьеру (как он тосковал теперь по
ее тусклому цвету!), Марго под блестящим зонтиком, проходящая по малиновым
лужам, Марго, стоящая голою перед зеркалом и грызущая желтую булочку, Марго в
блестящем купальнике, бросающая мяч, Марго в переливчатом бальном платье, с
загорелыми плечами.
Затем он думал о жене, и вся эта пора жизни с ней была, казалось,
пропитана нежным бледным светом, и только изредка в этом молочном тумане что-то
вспыхивало на миг — белокурая прядь волос при свете лампы, блик на раме
картины, стеклянные шарики, которыми играла Ирма (и радуга в каждом из
них), — и снова туман, а в нем — тихие, как бы плавательные движения
Элизабет.
Все, даже самое грустное и самое стыдное в прошлой жизни, было прикрыто
обманчивой прелестью красок. Он с ужасом замечал теперь, как мало успел
воспользоваться даром острого зрения: ведь все эти краски свободно растекались
по фону, и границы между ними выглядели до удивления размытыми. Вообразив,
скажем, пейзаж, среди которого однажды пожил, он не мог назвать ни одного
растения, кроме дуба и розы, ни одной птицы, кроме воробья и вороны, и даже они
более походили на элементы геральдики, чем природы. Альбинус теперь понимал,
что он, в сущности, ничем не отличался от тех узких специалистов, которых
некогда презирал, от рабочего, знающего только свои инструменты, или от
виртуоза, ставшего лишь облеченным в плоть придатком к своей скрипке.
Специальностью Альбинуса было, в конце концов, живописное любострастие. Лучшей
его находкой была Марго. А теперь от нее остались только голос, да шелест, да запах
духов — она как бы вернулась в темноту маленького кинематографа, из
которой он ее когда-то извлек.
Не всегда, впрочем, Альбинус мог утешаться эстетическими или
нравственными рассуждениями, не всегда удавалось ему себя убедить, что
физическая слепота есть в некотором смысле духовное прозрение. Напрасно он
обманывал себя тем, что ныне его жизнь с Марго счастливее, глубже и чище,
напрасно сосредоточивал мысли на ее трогательной преданности. Конечно, это было
трогательно, конечно, она была лучше самой верной жены, эта незримая Марго,
этот ангельский холодок, этот голос, уговаривающий его не волноваться. Но как
только он ловил в кромешной тьме ее руку, как только старался выразить свою
благодарность, в нем сразу просыпалась такая жажда ее узреть, что все прежнее
собственное морализирование летело к черту.
Рекс очень любил сидеть с ним в одной комнате и наблюдать за его
движениями. Марго упиралась слепому в грудь, прижималась к его плечу и
поднимала глаза к потолку с комической резиньяцией или показывала Альбинусу
язык, что было особенно, конечно, смешно по сравнению с выражением безысходной
нежности на лице слепого. Затем Марго ловким поворотом вырывалась и отходила к
Рексу, который сидел на подоконнике, в белых штанах, выставив длиннопалые босые
ноги, по пояс голый, — ему нравилось жарить спину на солнце. Альбинус
полулежал в кресле, одетый в пижаму и халат. Его лицо обросло жестким курчавым
волосом, и ярко розовел на виске шрам, — он походил на бородатого
арестанта.
— Марго, вернись, — умоляюще говорил он, протягивая руку.
Порою Рекс, любивший риск, подходил к Альбинусу босиком на цыпочках и
очень легко дотрагивался до него. Альбинус издавал мурлыкающий звук, хотел
обнять мнимую Марго, но Рекс, беззвучно отойдя, уже опять сидел на подоконнике,
как птичка на своем любимом насесте.
— Мое счастье, умоляю, — задыхался Альбинус и вставал с кресла и шел
на нее. Рекс на подоконнике поджимал ноги, а Марго кричала на Альбинуса,
кричала, что тотчас же уедет, препоручив его заботам сиделки, если он не будет
слушаться, и он, с виноватой усмешкой, пробирался обратно к своему креслу.
— Ладно, ладно, — вздыхал он. — Почитай мне что-нибудь —
газету, что ли.
Она опять поднимала глаза к потолку.
Рекс осторожно пересаживался на диван, брал Марго к себе на колени. Она
разворачивала газету и, разгладив и изучив ее, читала вслух. И Альбинус
сокрушенно кивал, медленно поедая невидимые вишни, выплевывая в ладонь
невидимые косточки. Рекс смешил Марго, вытягивая и опять вбирая губы в
подражание ее манере читать, или делал вид, что сейчас уронит ее, — у нее
срывался голос, и приходилось мучительно искать конец оборванной фразы.
"Да, может быть, все это к лучшему, — думал Альбинус. —
Наша любовь теперь чище и одухотвореннее. Если она не бросает меня, значит,
действительно любит. Это хорошо, это хорошо". И вдруг ни с того ни с сего
он начинал громко рыдать, рвал мрак руками, умолял, чтобы его повезли к другому
профессору, к третьему, к четвертому, только бы прозреть, все, что угодно,
операцию, пытку, прозреть...
Рекс, беззвучно позевывая, брал из вазы на столе пригоршню вишен и
отправлялся в сад.
В первое время совместного житья Рекс и Марго были очень осмотрительны,
хотя и позволяли себе всякие невинные шутки. Перед дверью своей комнаты, в
коридоре, Рекс на всякий случай устроил баррикаду из ящиков и сундуков, через
которую Марго по ночам перелезала. Альбинус, впрочем, после первого обхода дома
перестал интересоваться его топографией, зато спальню свою и кабинет изучил
досконально.
Марго описала ему все краски там — синие обои, желтые шторы, —
но, по наущению Рекса, нарочно все цвета изменила. Рексу казалось весело, что
слепой будет представлять себе свой мирок в тех красках, которые он, Рекс,
продиктует.
В своих комнатах у Альбинуса почти было ощущение, что он видит мебель и
предметы, и он чувствовал сохранность, безопасность. Когда же он сиживал в
саду, то кругом была неведомая бездна, ибо все было слишком велико, воздушно и
многошумно, чтобы можно было сложить это в единую картину. Он старался
научиться жить слухом, угадывать движения по звукам. Вскоре Рексу стало
затруднительно незаметно входить и выходить. Как бы беззвучно ни открывалась
дверь, Альбинус сразу поворачивал голову в ту сторону и спрашивал: "Это
ты, милая?" — а затем сердился на нерасторопность своего слуха, когда
Марго отвечала ему из другого угла.
Проходили дни, и чем острее он напрягал слух, тем неосторожнее
становились Рекс и Марго, привыкая к надежности завесы слепоты. Вместо того
чтобы, как прежде, обедать на кухне под обожающим взглядом старой Эмилии, Рекс
преспокойно садился за стол с Марго и Альбинусом. Он ел с виртуозной
беззвучностью, не прикасаясь металлом к фарфору и жуя, как актер в немой
фильме, идеально синхронизируя ритм движений своих челюстей с ритмом Альбинуса
и музыкальным рисунком нарочито громкого разговора Марго, на фоне которого
делалось не слышно, как жуют и глотают мужчины. Однажды он поперхнулся.
Альбинус, над которым наклонялась Марго, наливая ему чашку кофе, вдруг услышал
в конце стола странный хлюпающе-хрюкающий звук. Марго спешно затараторила, но
он прервал ее, взмахнув рукой:
— Что это было? Что это было?
Рекс меж тем взял свою тарелку и на цыпочках удалился, прикрывая рот
салфеткой. Однако, проходя крадучись полуоткрытую дверь, он уронил вилку.
Альбинус резко повернулся на стуле.
— Что это такое? Кто там? — повторил он.
— Ах, это Эмилия. Чего ты волнуешься?
— Но ведь она сюда никогда не входит.
— А сегодня вошла.
— Я думал, что у меня начинаются слуховые галлюцинации, — сказал
Альбинус. — Вчера, например, у меня возникло совершенно твердое
впечатление, что кто-то осторожно ступает босиком по коридору.
— Так можно и с ума сойти, — сухо произнесла Марго.
Днем, когда Альбинус обычно ложился вздремнуть, она подчас уходила гулять
вместе с Рексом. Шли на почтамт за письмами и газетами или поднимались к водопаду,
а пару раз заглянули в кафе в симпатичном городке, расположенном ниже по
склону. Как-то они возвращались домой, взбирались уже по крутой тропинке,
ведущей к шале, и Рекс сказал:
— Я советую тебе не приставать к нему с браком. Очень опасаюсь, что,
бросив жену, он тем самым причислил ее к лику святых и чтит, как изображение на
церковном витраже. И едва ли его вдохновит предложение разбить вдребезги именно
этот витраж. Гораздо проще и милее выйдет, если тебе удастся постепенно забрать
в свои руки его состояние.
— Мы и так, кажется, забрали солидную его часть.
— Надо, чтобы ты попыталась убедить его продать те земли, которыми он
владеет в Померании, и картины, — продолжал Рекс, — или хотя бы один
из его домов в Берлине. Если будем действовать с умом, то своего добьемся. С
чеками у нас пока все выходит отлично. Он подписывает, как машина, — но на
его банковском счету скоро ничего не останется. Да и потом, нам надо
торопиться. Дай Бог, к зиме можно будет бросить его. Перед тем купим ему
собаку — маленький знак внимания.
— Тише ты, — сказала Марго. — Вот уже камень.
Этот камень, большой серый камень, поросший с краю вьюном и похожий на
овцу, отмечал тот предел, после которого опасно было разговаривать. Они пошли
молча и через несколько минут уже подходили к садовым воротам. Марго вдруг
засмеялась, указывая на белку. Рекс швырнул в нее камнем, но не попал.
— Ах, убей ее, — они, говорят, страшно портят деревья, —
сказала Марго тихо.
— Кто портит деревья? — громко спросил голос Альбинуса.
Он стоял — слегка покачиваясь, среди кустов сирени на каменных
ступеньках, там, где тропинка переходила в садовую площадку.
— Марго, с кем ты говоришь? — продолжал он и вдруг оступился и
тяжело осел, выронив трость.
— Как ты смеешь так далеко заходить? — воскликнула она и грубовато помогла
ему подняться. Зернышки гравия впились ему в ладони, он топырил пальцы и
пытался соскрести с них гравий, как обычно делают дети.
— Я старалась поймать белку, — заявила Марго, суя ему в руку
трость. — А ты что думал?
— Мне казалось... — начал Альбинус. — Кто тут? — вдруг
отрывисто крикнул он и, чуть опять не потеряв равновесие, повернулся в сторону
Рекса, который осторожно шел по траве.
— Никого нет, — сказала Марго. — Я одна. Чего ты
бесишься? — Она чувствовала, что ее терпение на пределе.
— Поведи меня домой, — сказал он чуть не плача. — Здесь слишком
много звуков. Деревья, ветер, белка, множество вещей, опознать которые я не
могу. Я не знаю, что кругом происходит. Так шумно.
— Я буду теперь запирать тебя, — сказала она и потянула за собой в
дом.
Потом, как обычно, солнце зашло за соседнюю седловину. Марго и Рекс, как
обычно, сидели рядышком на диване и курили, а в двух саженях от них сидел в
кожаном кресле Альбинус, уставившись на них неподвижными мутно-голубыми
глазами. Марго, по его просьбе, рассказывала ему свое детство. Это занятие
доставляло ей удовольствие. Он рано пошел спать, долго поднимался по лестнице,
стараясь установить подошвой и тростью индивидуальность каждой ступени.
Среди ночи он проснулся, нащупал на голом циферблате будильника стрелки:
была половина второго. Странное беспокойство. Что-то все мешало ему последнее
время сосредоточить ум на тех важных, хороших мыслях, которые одни помогали
бороться с ужасом слепоты.
Он лежал и думал: "В чем дело? Элизабет? Нет, она далеко, на самой
глубине его слепоты. Милая, бледная, грустная тень, которую нельзя тревожить.
Марго? И это не то. Мы с ней сейчас живем как брат с сестрой, но ведь это
временно. В чем же дело?"
Не зная толком, в чем дело, он сполз с постели и ощупью добрался до двери
Марго (лишь через нее можно было выйти из его комнаты). Марго всегда запирала
эту дверь на ночь. Вот и сейчас она была заперта.
"Какая она у меня умница", — подумал он нежно и приложил
ухо к замочной скважине, чтобы послушать, как она дышит во сне. Но ничего не услышал.
— Тихая как мышка, — прошептал он. — Вот бы сейчас погладить ее
по голове и сразу уйти. Может быть, она забыла запереться.
Без особой надежды он нажал. Нет, она не забыла.
Он вдруг вспомнил, как прыщавым отроком в душную летнюю ночь, в чьей-то
усадьбе на Рейне, он перелез по карнизу в комнату горничной (которая, впрочем,
как оказалось, спала не одна). Но тогда он был легок и ловок, а кроме
того — зряч.
"А почему бы не попробовать? — подумал он с меланхолическим
озорством. — Ну разобьюсь. Не все ли равно?"
Он нашел свою трость и, высунувшись в окно, повел ею влево вдоль карниза
к соседнему окну. Оно было открыто, и стекло звякнуло, когда трость задела его.
"Как она крепко спит! — подумал он. — Устает за день,
возится со мной".
Втягивая обратно трость, он зацепил за что-то. Трость выскользнула из его
рук и с мягким стуком упала.
Держась за подоконник, он перелез на карниз, нащупал рядом нечто —
предположительно водосточную трубу, — переступил через ее холодное
железное колено и сразу ухватился за следующий подоконник.
"Как просто!" — подумал он не без гордости и, тихо сказав:
"Ку-ку, Марго!" — попытался вползти в открытое окно. Он
поскользнулся и чуть не упал в подразумеваемый сад. Сильно забилось сердце.
Перевалив через подоконник, он сбил какой-то тяжелый предмет, который бухнул на
пол.
Альбинус остановился, капли пота щекотали лицо. К ладони пристало что-то
липкое (сосновая смола, выступившая из досок: дом-то ведь сосновый).
— Марго, милая, — сказал он бодро. Тишина. Он нашел постель, она
была девственно прикрыта чем-то кружевным.
Альбинус сел на постель и стал соображать. Если постель была бы открытая
и теплая, то тогда понятно, она сейчас вернется.
Погодя он вышел в коридор (испытывая большие затруднения из-за отсутствия
трости) и прислушался. Ему показалось, что где-то раздался тихий ноющий
звук — не то скрип, не то шорох. Ему стало почему-то страшно. Он громко
крикнул:
— Марго, где ты?
По-прежнему тишина. Потом где-то открылась дверь.
— Марго, Марго! — повторил он и двинулся по коридору.
— Да-да, я здесь, — раздался ее спокойный голос.
— Что случилось, Марго? Почему ты до сих пор не легла?
Она столкнулась с ним — в коридоре было темно, — и, на
мгновение коснувшись ее, он почувствовал, что она голая.
— Я лежала на солнце, — сказала она. — Как всегда по утрам.
— Но сейчас ночь, — воскликнул он, тяжело дыша. — Я не понимаю.
Тут что-то не то. Я знаю, потому что нащупал стрелки часов. Сейчас половина
второго.
— Глупости, сейчас половина седьмого и чудное солнечное утро. Будильник
твой испорчен. Слишком часто трогаешь стрелки. Но позволь, как ты выбрался
сюда?
— Марго, это правда, что утро? Ты говоришь правду?
Она вдруг подошла к нему вплотную, встала на цыпочки и обвила, как
встарь, его шею.
— Хотя и утро, — сказала она тихо, — но если ты хочешь, если ты
хочешь, милый... В виде большого исключения...
Это был для нее трудный шаг, но единственный правильный. Альбинус не
успел обратить внимания на сырость воздуха, на то, что птицы еще не поют. Было
только одно — буйное баснословное блаженство, после которого он сразу
уснул и спал до полудня. Когда он проснулся, Марго выругала его за героический
переход из окна в окно, еще пуще рассердилась, увидя его грустную улыбку, и
ударила его по щеке.
Весь день он просидел в гостиной и вспоминал, какое это было счастье
утром, и гадал, через сколько дней оно повторится. Вдруг, совершенно явственно,
он услышал, как кто-то коротко откашлялся. Это не могла быть Марго. Он знал,
что она на кухне.
— Кто тут? — спросил он.
Никто не ответил.
"Опять галлюцинация", — устало подумал Альбинус и вдруг
понял, что именно его тревожило ночью, — да-да, вот эти странные звуки,
которые он иногда слышит.
— Скажи, Марго, — обратился он к ней, когда она вернулась, —
тут никого не бывает в доме, кроме Эмилии? Ты уверена?
— Дурак! — ответила она лаконично.
Но однажды возникшее подозрение уже не давало ему покоя. Он сидел весь
день на одном месте, мрачно прислушиваясь.
Рекса это забавляло чрезвычайно, и, несмотря на то что Марго умоляла его
быть осторожным, он не обращал на ее призывы никакого внимания. Раз, например,
сидя в полуметре от Альбинуса, он стал искусно насвистывать, как иволга. Марго
принуждена была Альбинусу объяснить, что птичка села на подоконник и поет.
— Прогони ее, — хмуро сказал Альбинус.
— Кыш, кыш, — сказала она, прикладывая ладонь к выпученным губам
Рекса.
— Знаешь что, — через несколько дней сказал Альбинус, — мне бы
хотелось как-нибудь покалякать с этой Эмилией. Мне нравятся ее пудинги.
— Совершенно исключено, — ответила Марго, — она глуха как пень
и страшно боится тебя.
Минуты две Альбинус о чем-то напряженно думал.
— Не может быть, — проговорил он тихо и раздельно.
— Что, Альберт, не может быть?
— Ах, пустые мысли, — ответил он угрюмо, — пустые мысли.
— Вот что, Марго, — проговорил он минуту спустя. — Я ужасно
оброс. Вели парикмахеру прийти из деревни.
— Лишнее, — сказала Марго. — Тебе очень идет борода.
Альбинусу показалось, что кто-то — не Марго, а как бы около
Марго — тихо хихикнул.
37
Кто-то из сослуживцев показал Полю в конторе номер "Берлинер
цайтунг" с кратким описанием несчастного случая, и он тут же поехал домой,
опасаясь, как бы Элизабет о нем не прочитала. Она, однако, газету не читала,
хотя, как ни удивительно, именно данный номер газеты (которую они, как правило,
не покупали) случайно оказался в доме. В тот же день Поль позвонил в
полицейский участок Грасса и, приложив некоторые усилия, соединился с
госпитальным доктором, который сообщил, что, хотя жизни Альбинуса не угрожает
опасность, в результате аварии он ослеп. Как можно осторожнее Поль рассказал
Элизабет об этом.
Простое обстоятельство помогло установить, по какому адресу Альбинус
проживает в Швейцарии. Поль и его зять были клиентами одного и того же банка.
Управляющий, давнишний его деловой партнер, показал чеки, с регулярной
стремительностью поступавшие оттуда, и Поля поразило, какие несоразмерные суммы
расходует Альбинус. Подпись его была подлинная, но какая-то неуверенная —
в особенности в завитках букв, — и она жалостливо съезжала вниз, зато
цифры были проставлены другой рукой — нахальной мужской рукой, обладавшей,
похоже, напористостью и энергией. Во всей этой истории чувствовался какой-то
слабый привкус мошенничества. Поль подумал, что такое странное впечатление
возникает, наверное, оттого, что слепой подписывал чеки, зная суммы лишь с
чужих слов, но не видя их. Странно было и то, сколь огромные суммы он
запрашивал, — как будто то ли он, то ли кто-то еще безумно спешил выбрать
как можно больше денег. А однажды поступил чек, оплачивать который уже было
нечем.
"Здесь какое-то мошенничество, — подумал Поль. — Я чую это
нутром. Но какое именно?"
И он представил себе Альбинуса, оставшегося один на один со своей опасной
любовницей, полностью от нее зависящего, запертого в черном чертоге слепоты.
Прошло несколько дней. Полю было ужасно тревожно. Дело даже не в том, что
человек подписывал чеки, не видя их (как-никак, а деньги принадлежали ему, он
волен был тратить их с умом или без такового, — тем более что Элизабет в
деньгах не нуждалась, да и об интересах Ирмы заботиться уже не приходилось), а
в том, что человек этот был совершенно беспомощен перед лицом безумного мира,
жизнь в котором выбрал сам.
Как-то вечером, вернувшись домой, Поль обнаружил, что Элизабет складывает
вещи в чемодан. Удивительно было то, что она сегодня выглядела куда счастливее,
чем на протяжении многих предшествующих месяцев.
— Что происходит? — спросил он. — Ты куда-то едешь?
— Ты едешь, — ответила она спокойно.
|