Содержание:
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Я впервые увидел Тамару -- выбираю ей псевдоним,
окрашенный в цветочные тона ее настоящего имени,-- когда ей
было пятнадцать лет, а мне шестнадцать. Кругом, как ни в чем не
бывало, сияло и зыбилось вырское лето. Второй год тянулась
далекая война. Двумя годами позже, пресловутой перемене в
государственном строе предстояло убрать знакомую, кроткую
усадебную обстановку,-- и уже погромыхивал закулисный гром в
стихах Александра Блока.
В начале того лета, и в течение всего предыдущего, имя
"Тамара" появлялось (с той напускной наивностью, которая так
свойственна повадке судьбы, приступающей к важному делу) в
разных местах нашего имения. Я находил его написанным
химическим карандашом на беленой калитке или начерченным
палочкой на красноватом песке аллеи, или недовырезанным на
спинке скамьи, точно сама природа, минуя нашего старого
сторожа, вечно воевавшего с вторжением дачников в парк,
таинственными знаками предваряла меня о приближении Тамары. В
тот июльский день, когда я наконец увидел ее, стоящей
совершенно неподвижно (двигались только зрачки) в изумрудном
свете березовой рощи, она как бы зародилась среди пятен этих
акварельных деревьев с беззвучной внезапностью и совершенством
мифологического воплощения.
Дождавшись того, чтобы сел невидимый мне овод, она
прихлопнула его и, довольная, сквозь ожившую и заигравшую рощу,
пустилась догонять сестру и подругу, отчетливо звавших ее;
немного позже, с заросшего дикой малиной старого кладбища,
боком, как калека, сходившего по крутому склону к реке, я
увидел, как все три они шли через мост, одинаково постукивая
высокими каблучками, одинаково засунув руки в карманы
темно-синих жакеток и, чтобы отогнать мух, одинаково встряхивая
головами, убранными цветами и лентами. Очень скоро путем слежки
я выяснил, где мать ее снимала дачку: ее скрывала рощица
яблоней. Ежедневно, верхом или на велосипеде, я проезжал
мимо,-- и на повороте той или другой дороги что-то ослепительно
взрывалось под ложечкой, и я обгонял Тамару, с деятельно
устремленным видом шедшую по обочине. Та же природная стихия,
которая произвела ее в тающем блеске березняка, тихонько убрала
сперва ее подругу, а потом и сестру; луч моей судьбы явно
сосредоточился на темной голове, то в венке васильков, то с
большим бантом черногошелка, которым была подвязана на затылке
вдвое сложенная каштановая коса; но только девятого августа по
новому стилю я решился с ней заговорить.
Сквозь тщательно протертые стекла времени ее красота все
так же близко и жарко горит, как горела бывало. Она была
небольшого роста, с легкой склонностью к полноте, что,
благодаря гибкости стана да тонким щиколоткам, не только не
нарушало, но напротив подчеркивало ее живость и грацию.
Примесью татарской или черкесской крови объяснялся, вероятно,
особый разрез ее веселых, черных глаз и рдяная смуглота щек. Ее
профиль на свет был обрисован тем драгоценным пушком, которым
подернуты плоды фруктовых деревьев миндальной группы. Ее
очаровательная шея 'была всегда обнажена, даже зимой,--
каким-то образом она добилась разрешения не носить воротничка,
который полагалось носить гимназисткам. У нее были всякие
неожиданные прибаутки и огромный запас второстепенных стихов,--
тут были и Жадовская, и Виктор Гофман, и К. P., и Мережковский,
и Мазуркевич, и Бог знает еще какие дамы и мужчины, на слова
которых писались романсы, вроде "Ваш уголок я убрала цветами"
или "Христос воскрес, поют во храме". Сказав что-нибудь смешное
или чересчур лирическое, она, сильно дохнув через ноздри,
говорила иронически: "Вот как хорошо!" Ее юмор, чудный
беспечный смешок, быстрота речи, картавость, блеск и скользкая
гладкость зубов, волосы, влажные веки, нежная грудь, старые
туфельки, нос с горбинкой, дешевые сладкие духи,-- все это,
смешавшись, составило необыкновенную, восхитительную дымку, в
которой совершенно потонули все 'мои чувства. "Что ж, мы
мещаночки, мы ничего, значит, и не знаем",-- говорила она с
такой щелкающей усмешечкой, словно грызла семечки: но на самом
деле она была и тоньше, и лучше, и умнее меня. Я очень смутно
представлял себе ее семью: отец служил в другой губернии, у
матери было отчество как в пьесе Островского. Жизнь без Тамары
казалась мне физической невозможностью, но когда я говорил ей,
что мы женимся, как только кончу гимназию, она твердила, что я
очень ошибаюсь или нарочно говорю глупости.
Уже во второй половине августа пожелтели березы; сквозь
рощи их тихо проплывали, едва взмахивая черным крылом,
траурницы, большие бархатные бабочки с палевой каймой. Мы
встречались за рекой, в парке соседнего имения, принадлежавшего
моему дяде: в то лето он остался в Италии,-- и мы с Тамарой
безраздельно владели и просторным этим парком с его мхами и
урнами, и осенней лазурью, и русой тенью шуршащих аллей, и
садом, полным мясистых, розовых и багряных георгин, и
беседками, и скамьями, и террасами запертого дома. Братний и
мой гувернер, Волгин, которому по зрелости наших лет
полагалось, конечно, ограничивать свое гувернерство лишь
участием в теннисе да писанием за нас тех бесовских школьных
сочинений, которые задавались на лето (их за него писал
какой-то его родственник), пробовал спрятаться в кусты и чуть
ли не за версту следить за мной и Тамарой при помощи
громоздкого телескопа, найденного им на чердаке вырского дома;
дядин управляющий Евсей почтительно мне об этом доложил, и я
пожаловался матери: она знала о Тамаре только по моим стихам,
которыми я всегда с матерью делился, но, что бы она ни думала о
наших с Тамарой свиданьях, куст и труба столь же оскорбили ее,
как меня. Когда я по вечерам уезжал в сплошную черноту на
верном моем "Свифте", она только покачивала головой да велела
лакею не забыть приготовить мне к возвращению простокваши и
фруктов. В темноте журчал дождь. Я заряжал велосипедный фонарь
магическими кусками карбида, защищал спичку от ветра и,
заключив белое пламя в стекло, осторожно углублялся в мрак.
Круг света выбирал влажный выглаженный край дороги между
ртутным блеском луж посредине и сединой трав вдоль нее. Шатким
призраком мой бледный луч вспрыгивал на глинистый скат у
поворота и опять нащупывал дорогу, по которой, чуть слышно
стрекоча, я съезжал к реке. За мостом тропинка, отороченная
мокрым жасмином, круто шла вверх; приходилось слезать с
велосипеда и толкать его в гору, и капало на руку. Наверху
мертвенный свет карбида мелькал по лоснящимся колоннам,
образующим портик с задней стороны дядиного дома. Там, в
приютном углу у закрытых ставень окна, под аркадой, ждала меня
Тамара. Я гасил фонарик и ощупью поднимался по скользким
ступеням. В беспокойной тьме ночи столетние липы скрипели и
шумно накипали ветром. Из сточной трубы, сбоку от благосклонных
колонн, суетливо и неутомимо бежала вода, как в горном ущелье.
Иногда случайный добавочный шорох, перебивавший ритм дождя в
листве при соприкосновении двух мощных ветвей, заставлял Тамару
обращать лицо в сторону воображаемых шагов, и тогда я различал
ее таинственные черты, как бы при собственной их фосфористости;
но это подкрадывался только дождь, и, тихо выпустив задержанное
на мгновение дыхание, она опять закрывала глаза.
С наступлением зимы наш безрассудный роман был перенесен в
городскую, гораздо менее участливую обстановку. Все то, что
могло казаться -- да и кажется многим-- просто атрибутами
классической поэзии, вроде "лесной сени", "уединенности",
"сельской неги" и прочих пушкинских галлицизмов, внезапно
приобрело весомость и значительность, когда мы в самом деле
лишились нашего деревенского убежища. Меблированные комнаты,
сомнительные, как говорится, гостиницы, отдельные кабинеты,
весь трафарет французских влияний на родную словесность после
Пушкина, был, признаюсь, вне предела дерзаний
шестнадцатилетнего тенишевца. Негласность свиданий, столь
приятная и естественная в деревне, теперь обернулась против
нас; и так как обоим нам была невыносима мысль
встречаться у меня или у нее на дому, под неизбежным
посторонним наблюдением, а лукавства у нас не хватало, чтобы
предвидеть, как скоро мы бы с этим наблюдением справились,
Тамара, в своей скромной серой шубке, и я с кастетом в
бархатном кармане пальто, принуждены были странствовать по
улицам, по обледенелым петербургским садам, по закоулкам, где
как-то разваливалась набережная и где приходилось сталкиваться
с хулиганьем,-- и эти постоянные искания приюта порождали
странное чувство бездомности: тут начинается тема
бездомности,-- глухое предисловие к позднейшим, значительно
более суровым блужданиям.
Мы пропускали школу: не помню, как устраивалась Тамара; я
же подкупал нашего швейцара Устина, заведовавшего нижним
телефоном (24--43), и Владимир Васильевич Гиппус, часто
звонивший из школы, чтобы справиться о моем пошатнувшемся
здоровье, не видал меня в классе, скажем, с понедельника до
пятницы, а во вторник я опять начинал болеть. Мы сиживали на
скамейках в Таврическом Саду, сняв сначала ровную снежную
попону с холодного сидения, а затем варежки с горячих рук. Мы
посещали музеи. В будни по утрам там бывало дремотно и пусто, и
климат был оранжерейный по сравнению с тем, что происходило в
восточном окне, где красное, как апельсин-королек, солнце низко
висело в замерзшем сизом небе. В этих музеях мы отыскивали
самые отдаленные, самые неказистые зальца, с небольшими
смуглыми голландскими видами конькобежных утех в тумане, с
офортами, на которые никто не приходил смотреть, с
палеографическими экспонатами, с тусклыми макетками, с моделями
печатных станков и тому подобными бедными вещицами, среди
которых посетителем забытая перчатка прямо дышала жизнью. Одной
из лучших наших находок был незабвенный чулан, где сложены были
лесенки, пустые рамы, щетки. В Эрмитаже, помнится, имелись
кое-какие уголки,-- в одной из зал среди витрин с египетскими,
прескверно стилизованными, жуками, за саркофагом какого-то
жреца по имени Нана. В Музее Александра Третьего, тридцатая и
тридцать третья залы, где свято хранились такие академические
никчемности, как например картины Шишкова и
Харламова,--какая-нибудь "Просека в бору" или "Голова
цыганенка": (точнее не помню),-- отличались закутами за
высокими стеклянными шкалами с рисунками и оказывали нам
подобие гостеприимства,-- пока не ловил нас грубый инвалид.
Постепенно из больших и знаменитых музеев мы переходили в
маленькие, в Музей Суворова, например, где, в герметической
тишине одной из небольших комнат, полной дряхлых доспехов и
рваных шелковых знамен, восковые солдаты в ботфортах и зеленых
мундирах держали почетный караул над нашей безумной
неосторожностью. Но куда бы мы ни заходили, рано или поздно тот
или другой седой сторож на замшевых подошвах присматривался к
нам, что было нетрудно в этой глуши,-- и приходилось опять
переселяться куда-нибудь, в Педагогический Музей, в Музей
придворных карет, и наконец в крохотное хранилище старинных
географических карт,-- и оттуда опять на улицу, в вертикально
падающий крупный снег Мира Искусства.
Под вечер мы часто скрывались в последний ряд одного из
кинематографов на Невском, "Пикадилли" или "Паризиана".
Фильмовая техника несомненно шла вперед. Уже тогда, в 1915-ом
году, были попытки усовершенствовать иллюзию внесением красок и
звуков: морские волны, окрашенные в нездоровый синий цвет,
бежали и разбивались об ультрамариновую скалу, в которой я со
странным чувством узнавал Rocher de la Vierge (Скалу Пресвятой
Девы (франц.)), Биарриц, прибой моего международного
детства, и пока как белье полоскалось это море в синьке,
специальная машина занималась звукоподражанием, издавая
шипенье, которое почему-то никогда не могло остановиться
одновременно с морской картиной, а всегда продолжалось еще
две-три секунды, когда уже мигала следующая: бодренькие
похороны под дождем в Париже или хилые оборванные военнопленные
с подчеркнуто нарядными нашими молодцами, захватившими их.
Довольно часто почему-то названием боевика служила целая
цитата, вроде "Отцвели уж давно хризантемы в саду" или "И
сердцем как куклой играя, он сердце как куклу разбил", или еще
"Не .подходите к ней с вопросами" (причем начиналось с того,
что двое слишком любознательных интеллигентов с накладными
бородками вдруг вскакивали со скамьи на бульваре, имени
Достоевского скорее чем Блока, и, жестикулируя, теснили
какую-то испуганную даму, подходя к ней, значит, с вопросами).
В те годы у звезд женского пола были низкие лобики, роскошные
брови, размашисто подведенные глаза. Одним из любимцев экрана
был актер Мозжухин. Какое-то русское фильмовое общество
приобрело нарядный загородный дом с белыми колоннами (несколько
похожий на дядин, что трогало меня), и эта усадьба появлялась
во всех картинах этого общества. По фотогеническому снегу " ней
подъезжал на лихаче Мозжухин, в пальто с каракулевым воротником
шалью, в каракулевом колпаке, и устремлял светло-стальной
взгляд из темно-свинцовой глазницы на горящее окно, между тем
как знаменитый желвачок играл у него под тесной кожей скулы.
Когда прошли холода, мы много блуждали лунными вечерами по
классическим пустыням Петербурга. На просторе дивной площади
беззвучно возникали перед нами разные зодческие призраки: я
держусь лексикона, нравившегося мне тогда. Мы глядели вверх на
гладкий гранит столпов, отполированных когда-то рабами, их
вновь полировала луна, и они, медленно вращаясь над нами в
полированной пустоте ночи, уплывали в вышину, чтобы там
подпереть таинственные округлости собора. Мы останавливались
как бы на самом краю,-- словно то была бездна, а не высота,--
грозных каменных громад, и в лилипутовом благоговении
закидывали головы, встречая на пути все новые видения,--
десяток атлантов и гигантскую урну у чугунной решетки, или тот
столп, увенчанный черным ангелом, который в лунном сиянии
безнадежно пытался дотянуться до подножья пушкинской строки.
Позднее, в редкие минуты уныния, Тамара говорила, что
наша любовь как-то не справилась с той трудной петербургской
порой и дала длинную тонкую трещину. В течение всех тех месяцев
я не переставал писать стихи к ней, для нее, о ней -- по
две-три "пьески" в неделю; в 1916-ом году я напечатал сборник и
был поражен, когда она мне указала, что большинство этих
стихотворений -- о разлуках и утратах, ибо странным образом
начальные наши встречи в лирических аллеях, в деревенской
глуши, под шорох листьев и шуршанье дождя, нам уже казались в
ту беспризорную зиму невозвратным раем, а эта зима --
изгнанием. Спешу добавить, что первая эта моя книжечка стихов
была исключительно плохая, и никогда бы не следовало ее
издавать. Ее по заслугам немедленно растерзали те немногие
рецензенты, которые заметили ее. Директор Тенишевского Училища,
В. В. Гиппиус, писавший (под псевдонимом Бестужев) стихи, мне
тогда казавшиеся гениальными (да и теперь по спине проходит
трепет от некоторых запомнившихся строк в его удивительной
поэме о сыне), принес как-то экземпляр моего сборничка в класс
и подробно его разнес при всеобщем, или почти всеобщем, смехе.
Был он большой хищник, этот рыжебородый огненный господин, в
странно узком двубортном жилете под всегда расстегнутым
пиджаком, который как-то летал вокруг него, когда он
стремительно шел по рекреационной зале, засунув одну руку в
карман штанов и подняв одно плечо. Его значительно более
знаменитая, но менее талантливая, кузина Зинаида, встретившись
на заседании Литературного Фонда с моим отцом, который был,
кажется, его председателем, сказала ему: "Пожалуйста, передайте
вашему сыну, что он никогда писателем не будет",-- своего
пророчества она потом лет тридцать не могла мне забыть. Некто
Л., журналист, человек хороший, нуждающийся и безграмотный,
желая выразить свою благодарность моему отцу за какое-то
пособие, написал восторженную статью о моих дрянных стишках,
строк пятьсот, сочившихся приторными похвалами; отец успел
перехватить ее и воспрепятствовать ее напечатанию, и я живо
помню, как мы читали писарским почерком написанный манускрипт и
производили звуки -- смесь зубовного скрежета и тонкого стона,
которым у нас в семье полагалось частным образом реагировать на
безвкусицу, неловкость, пошлый промах. Эта история навсегда
излечила меня от всякого интереса к единовременной литературной
славе и была вероятно причиной того почти патологического
равнодушия к "рецензиям", дурным и хорошим, умным и глупым,
которое в дальнейшем лишило меня многих острых переживаний,
свойственных, говорят, авторским натурам.
Из всех моих петербургских весен та весна 16-го года
представляется мне самой яркой, когда вспоминаю такие образы,
как: золотисто-розовое лицо моей красивой, моей милой Тамары в
незнакомой мне большой белой шляпе среди зрителей футбольного
состязания, во время которого редкая удача сопровождала мое
голкиперство; вкрадчивый ветер и первую пчелу на первом
одуванчике в двух шагах от сетки гола; гудение колоколов и
темно-синюю рябь свободной Невы; пеструю от конфетти слякоть
Конно-Гвардейского Бульвара на Вербной неделе, писк, хлопанье,
американских жителей, поднимающихся и опускающихся в сиреневом
спирту в стеклянных трубках, вроде как лифты в прозрачных,
насквозь освещенных небоскребах Нью-Йорка; бабочку-траурницу --
ровесницу нашей любви,-- вылетевшую после зимовки и гревшую в
луче апрельского солнца на спинке скамьи в Таврическом Саду
свои поцарапанные черные крылья с выцветшим до белизны кантом;
и какую-то волнующую зыбь в воздухе, опьянение, слабость,
нестерпимое желание опять увидеть лес и поле,-- в такие дни
даже Северянин казался поэтом. Тамара и я всю зиму мечтали об
этом возвращении, но только в .конце мая, когда мы, т. е.
Набоковы, уже переехали в Выру, мать Тамары наконец поддалась
на ее уговоры и сняла опять дачку в наших краях, и при этом,
помнится, было поставлено дочери одно условие, которое та
приняла с кроткой твердостью андерсеновской русалочки. И
немедленно по ее приезде нас упоительно обволокло молодое лето,
и вот -- вижу ее, привставшую на цыпочки, чтобы потянуть книзу
ветку черемухи со сморщенными ягодами, и дерево и небо и жизнь
играют у нее в смеющемся взоре, и от ее веселых усилий на
жарком солнце расплывается темное пятно по желтой чесуче платья
под ее поднятой рукой. Мы забирались очень далеко, в леса за
Рождествено, в мшистую глубину бора, и купались в заветном
затоне, и клялись в вечной любви, и собирали кольцовские цветы
для венков, которые она. как всякая русская русалочка, так
хорошо умела сплетать, и в конце лета она вернулась в
Петербург, чтобы поступить на службу (это и было условие,
поставленное ей), а затем несколько месяцев я не видел ее
вовсе, будучи поглощен по душевной нерасторопности и сердечной
бездарности разнообразными похождениями, которыми, я считал,
молодой литератор должен заниматься для приобретения опыта. Эти
переживания и осложнения, эти женские тени и измены, и опять
стихи, и нелады с легкими, и санатория в снегах, все это
сейчас, при восстановлении прошлого, мне не только ни к чему,
но еще создает какое-то смещение фокуса, и как ни тереблю
винтов наставленной памяти, многое уже не могу различить и не
знаю, например, как и где мы с Тамарой расстались. Впрочем, для
этого помутнения есть и другая причина: в разгар встреч мы
слишком много играли на струнах разлуки. В то последнее наше
лето, как бы упражняясь в ней, мы расставались навеки после
каждого свидания, еженощно, на пепельной тропе или на старом
мосту, со сложенными на нем тенями перил, между небесным
месяцем и речным, я целовал ее теплые, мокрые веки и свежее от
дождя лицо, и, отойдя, тотчас возвращался, чтобы проститься с
нею еще рве, а потом долго взъезжал вверх, по крутой горе, к
Выре, согнувшись вдвое, вжимая педали в упругий, чудовищно
мокрый мрак, принимавший символическое значение какого-то ужаса
и горя, какой-то зловеще поднимавшейся силы, которую нельзя
было растоптать.
С раздирающей душу угрюмой яркостью помню вечер в начале
следующего лета, 1917-го года, при последних вспышках еще
свободной, еще приемлемой России. После целой зимы необъяснимой
разлуки, вдруг, в дачном поезде, я опять увидел Тамару, Всего
несколько минут, между двумя станциями, мы простояли с ней
рядом в тамбуре грохочущего вагона. Я был в состоянии никогда
прежде не испытанного смятения; меня душила смесь мучительной к
ней любви, сожаления, удивления, стыда, и я нес фантастический
вздор; она же спокойно ела шоколад, аккуратно отламывая
квадратные дольки толстой плитки и рассказывала про контору,
где работала. С одной стороны полотна, над синеватым болотом,
темный дым горящего торфа сливался с дотлевающими развалинами
широкого оранжевого заката. Интересно, мог ли бы я доказать
ссылкой на где-нибудь напечатанное свидетельство, что как раз в
тот вечер Александр Блок отмечал в своем дневнике этот дым, эти
краски. Всем известно, какие закаты стояли знаменьями в том
году над дымной Россией, и впоследствии, в
полуавтобиографической повести, я почувствовал себя вправе
связать это с воспоминанием о Тамаре; но тогда мне было не до
того; никакая поэзия не могла украсить страдание. Поезд на
минуту остановился. Раздался простодушный свирест кузнечика,--
и, отвернувшись, Тамара опустила голову и сошла .по ступеням
вагона в жасмином насыщенную тьму,
3
В американском издании этой книги мне пришлось объяснить
удивленному читателю, что эра кровопролития, концентрационных
лагерей и заложничества началась немедленно после того, что
Ленин и его помощники захватили власть. Зимой 1917-го года
демократия еще верила, что можно предотвратить большевистскую
диктатуру. Мой отец решил до последней возможности оставаться в
Петербурге. Семью же он отправил в еще жилой Крым. Мы поехали
двумя партиями; брат и я ехали отдельно от матери и трех
младших детей. Мне было восемнадцать лет. В ускоренном порядке,
за месяц до формального срока, я сдал выпускные экзамены и
рассчитывал закончить образование в Англии, а затем
организовать энтомологическую экспедицию в горы Западного
Китая: все было очень просто и правдоподобно, и, в общем,
многое сбылось. Весьма длительная поездка в Симферополь
началась в довольно еще приличной атмосфере, вагон первого
класса был жарко натоплен, лампы были целы, в коридоре стояла и
барабанила по стеклу актриса, и у меня была с собой целая кипа
беленьких книжечек стихов со всей гаммой тогдашних заглавий, т.
е. от простецкого "Ноктюрна" до изысканного "Пороша". Где-то в
середине России настроение испортилось: в поезд, включая наш
спальный вагон, набились какие-то солдаты, возвращавшиеся с
какого-то фронта восвояси. Мы с братом почему-то нашли забавным
запереться в нашем купе и никого не впускать. Продолжая натиск,
несколько солдат влезли на крышу вагона и пытались, не без
некоторого успеха, употребить вентилятор нашего отделения в
виде уборной. Когда замок двери не выдержал, Сергей, обладавший
сценическими способностями, изобразил симптомы тифа, и нас
оставили в покое. На третье, что ли, утро, едва рассвело, я
воспользовался остановкой, чтобы выйти подышать свежим
воздухом. Нелегко было пробираться по коридору через руки, лица
и ноги вповалку спящих людей. Белесый туман висел над
платформой безымянной станции. Мы находились где-то недалеко от
Харькова. Я был, смешно вспомнить, в котелке, в белых гетрах, и
в руке держал трость из прадедовской коллекции,-- трость
светлого, прелестного, веснушчатого дерева, с круглым
коралловый набалдашником в золотой короносбразной оправе.
Признаюсь, что, будь я на месте одного из тех трагических
бродяг в солдатской шинели, я бы не удержался от соблазна
схватить франта, прогуливавшегося по платформе, и уничтожить
его. Только я собрался влезть обратно в вагон, как поезд
дернулся, и от толчка тросточка моя выскользнула из рук и упала
под поплывший поезд. Особенно привязан к ней я не был (через
пять лет, в Берлине, я ее по небрежности потерял), но на меня
смотрели из окон, и пыл молодого самолюбия заставил меня
сделать то, на что сегодня бы никак не решился. Я дал проползти
вагону, третьему, четвертому, всему составу (русские поезда,
как известно, очень постепенно набирали скорость), и, когда
наконец обнажились рельсы, поднял лежавшую между ними трость и
бросился догонять уменьшавшиеся, как в кошмаре, буфера. Крепкая
пролетарская рука, следуя правилам сентиментальных романов
наперекор наитиям марксизма, помогла мне взобраться на площадку
последнего вагона. Но если бы я поезда не догнал или был бы
нарочно выпущен из этих веселых объятий, правила жанра, может
быть, не были бы нарушены, ибо я оказался бы недалеко от
Тамары, которая переехала на юг и жила на хуторе, в
каких-нибудь ста верстах от места моего глупого приключения.
4
О ее местопребывании я неожиданно узнал через месяц после
того, как мы осели в Гаспре, около Кореиза. Крым показался мне
совершенно чужой страной: все было не русское, запахи, звуки,
потемкинская флора в парках побережья, сладковатый дымок,
разлитый в воздухе татарских деревень, рев осла, крик муэдзина,
его бирюзовая башенка на фоне персикового неба; все это
решительно напоминало Багдад,-- и я немедленно окунулся в
пушкинские ориенталии. И вот, вижу себя стоящим на кремнистой
тропинке над белым как мел руслом ручья, отдельные струйки
которого прозрачными дрожащими полосками оплетали яйцеподобные
камни, через которые они текли,-- и держащим в руках письмо от
Тамары. Я смотрел на крутой обрыв Яйлы, по самые скалы венца
обросший каракулем таврической сосны, на дубняк и магнолии
между горой и морем; на вечернее перламутровое небо, где с
персидской яркостью горел лунный серп, и рядом звезда,-- и
вдруг, с неменьшей силой, чем в последующие годы, я ощутил
горечь и вдохновение изгнания. Тут не только влияли пушкинские
элегии и привозные кипарисы, тут было настоящее; порукой этому
было подлинное письмо невымышленной Тамары, и с тех пор на
несколько лет потеря родины оставалась для меня равнозначной
потере возлюбленной, пока писание, довольно, впрочем,
неудачной, книги ("Машенька") не утолило томления.
Между тем жизнь семьи коренным образом изменилась. За
исключением некоторых драгоценностей, случайно захваченных и
хитроумно схороненных в жестянках с туалетным тальком, у нас не
оставалось ничего. Но не это было, конечно, существенно.
Местное татарское правительство смели новенькие советы, из
Севастополя прибыли опытные пулеметчики и палачи, и мы попали в
самое скучное и унизительное положение, в котором могут быть
люди,-- то положение, когда вокруг все время ходит идиотская
преждевременная смерть, оттого что хозяйничают человекоподобные
и обижаются, если им что-нибудь не по ноздре. Тупая эта
опасность плелась за нами до апреля 1918-го года. На ялтинском
молу, где Дама с собачкой потеряла когда-то лорнет,
большевистские матросы привязывали тяжести к ногам арестованных
жителей и, поставив спиной к морю, расстреливали их; год спустя
водолаз докладывал, что на дне очутился в густой толпе стоящих
навытяжку мертвецов. Избежав всяческие опасности на севере,
отец к тому времени присоединился к нам, и вероятно в конце
концов до него бы добрались; какая-то странная атмосфера
беспечности обволакивала жизнь. В своей Гаспре графиня Панина
предоставила нам отдельный домик через сад, а в большом жили ее
мать и отчим, Иван Ильич Петрункевич, старый друг и сподвижник
моего отца. На террасе так недавно -- всего каких-нибудь
пятнадцать лет назад -- сидели Толстой и Чехов. В некоторые
ночи, когда особенно упорными становились слухи о грабежах и
расстрелах, отец, брат и я почему-то выходили караулить сад.
Однажды, в январе, что ли, к нам подкралась разбойничьего вида
фигура, которая оказалась нашим бывшим шофером Цыгановым: он не
задумался проехать от самого Петербурга на буфере, по всему
пространству ледяной и звериной России, только для того, чтобы
доставить нам деньги, посланные друзьями. Привез он и письма,
пришедшие на наш петербургский адрес (неистребимость почты
всегда поражала меня), и среди них было то первое письмо от
Тамары, которое я читал под каплей звезды. Прожив у нас с
месяц, Цыганов заявил, что крымская природа ему надоела, и
отправился тем же способом на север, с большим мешком за
плечами, набитым различными предметами, которые мы бы с
удовольствием ему отдали, знай мы, что ему приглянулись все эти
ночные сорочки, пикейные жилеты, теннисные туфли, дорожные
часы, утюг, неуклюжий пресс для штанов, еще какая-то чепуха:
полный список мы получили от горничной, чьих бледных чар он,
кажется, тоже не пощадил. Любопытно, что сразу разгадав секрет
туалетного талька, он уговорил мать перевести эти кольца и
жемчуга в более классическое место, и сам вырыл для них в саду
яму, где они оказались в полной сохранности после его отъезда.
Розовый дымок цветущего миндаля уже оживлял прибрежные
склоны, и я давно занимался первыми бабочками, когда большевики
исчезли и скромно появились немцы. Они кое-что подправили на
виллах, откуда эвакуировались комиссары, и отбыли в свою
очередь. Их сменила добровольческая армия. Отец вошел министром
юстиции в Крымское Краевое Правительство и уехал в Симферополь,
а мы переселились в Ливадию. Ялта ожила. Как почему-то водилось
в те годы, немедленно возникли всякие театральные предприятия,
начиная с удручающе вульгарных кабаре и кончая киносъемками
Хаджи-Мурата. Однажды, поднимаясь на Ай-Петри в поисках
местного подвида испанской сатириды, я встретился на горной
тропе со странным всадником в черкеске. Его лицо было
удивительным образом расписано желтой краской, и он, не
переставая, неуклюже и гневно, дергал поводья лошади, которая,
не обращая никакого внимания на всадника, спускалась по крутой
тропе, с сосредоточенным выражением гостя, решившего по личным
соображениям покинуть шумную вечеринку. В несчастном Хаджи я
узнал столь знакомого нам с Тамарой актера Мозжухина, которого
лошадь уносила со съемки. "Держите проклятое животное",--
сказал он, увидев меня, но в ту же минуту, с хрустом и грохотом
осыпи, поддельного Хаджи нагнало двое настоящих татар, а я со
своей рампеткой продолжал подниматься сквозь бор и буковый лес
к зубчатым скалам.
В течение всего лета я переписывался с Тамарой. Насколько
прекраснее были ее удивительные письма витиеватых и банальных
стишков, которые я когда-то ей посвящал; с какой силой и
яркостью воскрешала она северную деревню! Слова ее были бедны,
слог был обычным для восемнадцатилетней барышни, но
интонация... интонация была исключительно чистая и таинственным
образом превращала ее мысли в особенную музыку. "Боже, где
оно--все это далекое, светлое, милое!" Вот этот звук дословно
помню из одного ее письма,-- и никогда впоследствии не удалось
мне лучше нее выразить тоску по прошлому.
Этим письмам ее, этим тогдашним мечтам о ней я обязан
особому оттенку, 8 который с тех пор окрасилась тоска по
родине. Она впилась, эта тоска, в один небольшой уголок земли,
и оторвать ее можно только с жизнью. Ныне, если воображаю
колтунную траву Яйлы или Уральское ущелье, или солончаки за
Аральским морем, я остаюсь столь же холоден в патриотическом и
ностальгическом смысле, как в отношении, скажем, полынной
полосы Невады или рододендронов Голубых Гор; но дайте мне, на
любом материке, лес, поле и воздух, напоминающие Петербургскую
губернию, и тогда душа вся перевертывается. Каково было бы в
самом деле увидать опять Выру и Рождествено, мне трудно
представить себе несмотря на большой опыт. Часто думаю: вот,
съезжу туда с подложным паспортом, под фамильей Никербокер. Это
можно было бы сделать.
Но вряд ли я когда-либо сделаю это. Слишком долго,
праздно, слишком расточительно я об этом мечтал. Я промотал
мечту. Разглядываньем мучительных миниатюр, мелким шрифтом,
двойным светом, я безнадежно испортил себе внутреннее зрение.
Совершенно так же я истратился, когда в 1918-ом году
мечтал, что к зиме, когда покончу с энтомологическими
прогулками, поступлю в Деникинскую армию и доберусь до
тамариного хуторка; но зима прошла--и я все еще собирался, а в
марте Крым стал крошиться под напором красных, и началась
эвакуация. На небольшом греческом судне "Надежда", с грузом
сушеных фруктов возвращавшемся в Пирей, мы в начале апреля
вышли из севастопольской бухты. Порт уже был захвачен
большевиками, шла беспорядочная стрельба, ее звук, последний
звук России, стал замирать, но берег все еще вспыхивал, не то
вечерним солнцем в. стеклах, не то беззвучными отдаленными
взрывами, и я старался сосредоточить мысли на шахматной партии,
которую играл с отцом (у одного из коней не хватало головы,
покерная фишка заменяла недостающую ладью), и я не знаю, что
было потом с Тамарой.
|