Содержание:
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Сейчас тут будут показывать волшебный фонарь, но сперва
позвольте сделать небольшое вступление.
Я родился 10-го апреля 1899-го года по старому стилю в
Петербурге; брат мой Сергей родился там же, 28-го февраля
следующего года. При переходе нашем в отрочество, англичанок и
француженок постепенно стали вытеснять отечественные
воспитатели и репетиторы, причем, нанимая их, отец как будто
следовал остроумному плану выбирать каждый раз представителя
другого сословия или племени.
Доисторическим элементом в этом списке был милейший
Василий Мартынович, сельский учитель, приходивший знакомить нас
с русской грамотой летом 1905-го года. Он помогает мне связать
всю серию, ибо мое последнее воспоминание о нем относится к
пасхальным каникулам 1915-го года, когда брат и я приехали
заниматься лыжным спортом в оснеженную нашу Выру с отцом и с
неким Волгиным, последним и худшим нашим гувернером. Добрый
Василий Мартынович пригласил нас "закусить"; закуска оказалась
настоящим пиршеством, им самим приготовленным, вплоть до
великолепного, желтоватого сливочного мороженого, для
производства которого у него был особый снаряд. Ярко возникают
у меня в памяти лепные морщины его раскрасневшегося лба и
прекрасно подделанное выражение удовольствия на лице у моего
отца при появлении мясного блюда -- жаренного в сметане
зайца,-- которого он не терпел. Комната Василия Мартыновича в
каменном здании образцовой школы, выстроенной отцом, была жарко
натоплена. Мои новые лыжные сапоги оказались по мере оттаивания
не столь непромокаемыми, как предполагалось, и чувство сырости,
сжимавшей щиколотки, неприятно совмещалось с теплом шерстяной
рубашки. Глазами, еще слезившимися от ослепительного снега, я
старался разобрать висевший на стене так называемый
"типографический" портрет Льва Толстого, т. е. портрет,
составленный из печатного текста, в данном случае "Хозяина и
Работника", целиком пошедшего на изображение автора, причем
получилось разительное сходство с самим Василием Мартыновичем.
Мы уже приступили к злосчастному зайцу, как распахнулась дверь,
и запыхавшийся, заиндевелый, закутанный в бабий оренбургский
платок, батовский слуга Христофор внес боком, с глупой улыбкой,
большую корзину с торчащими бутылками и всякой снедью, которую
бабушка, зимовавшая в своем Батове, по бестактности сочла
нужным послать нам на тот случай, если бы Василий Мартынович
нас не докормил. Раньше, чем хозяин мог успеть обидеться, отец
велел лакею ехать обратно с нераспакованной корзиной и краткой
запиской по-французски, удивившей вероятно бабушку, как
удивляли ее все поступки сына. В кружевных митенках, пышном
шелковом пеньюаре, напудренная, с округленной под мушку черной
родинкой на розовой щеке, она казалась стилизованной фигурой в
небольшом историческом музее, и таким же экспонатом казалась ее
голубая кушетка, на которой она лежала целый день, обмахиваясь
веером из слоновой кости, поглощая круглые леденцы-бульдегомы и
все сетуя о том, что некие темные силы, опутав любимейшего из
ее сыновей, отвлекли его от блестящей чиновной карьеры.
Особенно недоумевала она, как это мой отец, столь ценивший
радости, доступные только при большом состоянии, может
богатством рисковать, сделавшись либералом, т. е. поборником
революции, которая (как она совершенно правильно предугадала)
должна в конце концов привести его к нищете.
2
Василий Мартынович был сыном плотника. Следующая картинка
в моем волшебном фонаре изображает молодого человека, которого
назову А., сына дьякона. На прогулках с братом и со мной, в
холодноватое лето 1907-го года, он носил черный плащ с
серебряной пряжкой у шеи. В лесных дебрях, на глухой тропе под
тем деревом, где когда-то повесился таинственный бродяга, А.
нас забавлял довольно кощунственным представлением. Изображая
нечто демоническое, хлопая черными, вампировыми крыльями, он
медленно кружился вокруг старой угрюмой осины, прямой участницы
драмы. Как-то сырым утром, во время этой пляски плаща, он
ненароком смахнул с собственного носа очки, и, помогая их
искать, я нашел у подножья дерева самца и самку весьма редкого
в наших краях амурского бражника,-- чету только что
вылупившихся, восхитительно бархатистых, лиловато-серых
существ, мирно висевших in соpula (вместе (лат.)) с
травяного стебля, за который они уцепились шеншилевыми лапками.
Осенью того же года А. поехал с нами в Биарриц, и там же
внезапно покинул нас, оставив на подушке вместе с прощальной
запиской безопасную бритву "жиллет" раннего типа, большую
новинку, которую мы ему подарили на именины. Со мною редко
бывает, чтобы я не знал, какое воспоминание мое собственное, а
какое только что пропущено через меня, и получено из вторых
рук; тут я колеблюсь: многими годами позже моя мать смеясь
рассказывала о пламенной любви, которую она нечаянно зажгла.
Как будто припоминаю полуотворенную дверь в гостиную и там,
посредине зеленого ковра, нашего А. на коленях, чуть ли не
ломающего руки перед моей оцепеневшей от удивления матерью;
однако то обстоятельство, что я вижу сквозь жестикуляцию
бедняги взмах его романтического плаща, наводит меня на мысль,
не пересадил ли я лесной танец в солнечную комнату нашей
биаррицкой квартиры, под окнами которой, в отделенном канатом
углу площади, местный воздухоплаватель Sigismond Lejoyeux
занимался надуванием огромного желтого шара.
Следующим нашим гувернером -- зимой 1907-го года -- был
украинец, симпатичный человек с темными усами и светлой
улыбкой. Он тоже умел показывать штуки -- например, чудный
фокус с исчезновением монеты. Монета, положенная на лист
бумаги, накрывается стаканом и мгновенно исчезает. Возьмите
обыкновенный стакан. Аккуратно заклейте отверстие кружком
клетчатой или линованной бумаги, вырезанной по его периферии.
На такую же бумагу посреди стола положите двугривенный. Быстрым
движением накройте монету приготовленным стаканом. При этом
смотрите, чтобы клетки или полоски на бумажном листе и на
стакане совпали. Иначе не будет иллюзии исчезновения.
Совпадение узоров есть одно из чудес природы. Чудеса природы
рано занимали меня. В один из его выходных дней, с бедным
фокусником случился на улице сердечный припадок, и, найдя его
лежащим на тротуаре, неразборчивая полиция посадила его в
холодную с десятком пьяниц.
Следующая картинка кажется вставленной вверх ногами. На
ней виден третий гувернер, стоящий на голове. Это был могучий
латыш, который умел ходить на руках, поднимал высоко на воздух
много мебели, играл огромными черными гирями и мог в одну
секунду наполнить обыкновенную комнату запахом целой роты
солдат. Ему иногда приходилось наказывать меня за ту или другую
шалость (помню, например, как однажды, когда он спускался по
лестнице, я с верхней площадки ловко уронил каменный шарик
прямо на его привлекательную, необыкновенно твердую на вид и на
звук голову); выбирая наказание, он пользовался не совсем
обычным педагогическим приемом: весело предлагал, что мы оба
натянем боевые перчатки и попрактикуемся в боксе, после чего он
ужасными, обжигающими и потрясающими ударами в лицо,
похохатывая, парировал мой детский натиск и причинял мне
невозможную боль. Хотя в общем я предпочитал эти неравные бои
системе нашей бедной мадемуазель, для которой до судороги в
кисти приходилось раз двести подряд переписывать штрафную
фразу, вроде Qui aime bien, chвtie bien (Кто крепко любит, тот
строго карает (франц.)), я не очень горевал,
когда остроумный атлет отбыл после недолгого, но бурного
пребывания.
Затем был поляк. Он был студент медик, из родовитой семьи,
щеголь и красавец собой, с влажными карими глазами и густыми
гладкими волосами,--несколько похожий на знаменитого в те годы
комика Макса Линдера, в честь которого я тут и назову его. Макс
продержался с 1908-го по 1910-ый год. Помню, какое восхищение
он вызывал во мне зимним утром в Петербурге, когда внезапное
площадное волнение перебило течение нашей прогулки: казаки
с глупыми и свирепыми лицами, размахивая чем-то,
вероятно нагайками, напирали на толпу каких-то людей, сыпались
шапки, чернелась на снегу галоша, и была минута, когда
казалось, один из конных дураков направляется на нас. Вдруг, с
ребяческим наслаждением, я заметил, что Макс наполовину вытащил
из кармана револьвер, но всадник повернул в переулок. Менее
интересным был другой перерыв в одной из наших прогулок, когда
он нас повел знакомить со своим братом, изможденным ксендзом,
чьи тонкие руки рассеянно витали над нашими православными
вихрами, пока он с Максом обсуждал по-польски не то
политические, не то семейные дела. Макс носил шелковые
сиреневые носки и кажется был атеистом. Летом в Выре он
состязался с моим отцом в стрельбе, решетя пулями ржавую
вывеску "Охота воспрещается", прибитую прадедом Рукавишниковым
к стволу вековой ели. Предприимчивый, ловкий и крепкий Макс
участвовал во всех наших играх, и потому мы удивлялись, когда в
середине лета 1909-го года он что-то стал ссылаться на мигрень
и общую lassitude (Утомление (франц.) ), отказываясь
кикать со мною футбольный мяч или идти купаться на реку.
Гораздо позже я узнал, что летом у него завязался роман с
замужней дамой, жившей за несколько верст от нас; он вдруг
оказался страстным собачником: то и дело в течение дня улучал
минуту, чтобы посетить псарню, где кормил и улещивал сторожевых
догов. Их спускали с цепи при наступлении ночи, и ему
приходилось встречаться с ними под покровом темноты, когда он
пробирался из дома в жасминовую и спирейную заросль, где
его земляк, камердинер моего отца, припрятывал для него
"дорожный" велосипед "Дукс" со всеми аксессуарами,-- карбидом
для фонаря, звонками двух сортов, добавочным тормозом, насосом,
треугольным кожаным футляром с инструментами и даже зажимчиками
для призрачно-белых Максовых панталон. Обочинами проселочных
дорог и горбатыми от поперечных корней лесными тропами отважный
и пылкий Макс катил к далекому месту свидания -- охотничьему
павильону -- по славной традиции светских измен. Его встречали
на обратном пути студеные туманы трезвого утра и четверка
забывчивых псов, а уже около восьми мучительно начинался новый
воспитательский день. Полагаю, что Макс не без некоторого
облегчения покинул место своих еженощных подвигов, чтобы
сопутствовать нам в нашей второй поездке в Биарриц. Там он взял
двухдневный отпуск, чтобы совершить покаянное путешествие в
священный Лурд, куда .поехал впрочем в обществе смазливой и
бойкой молодой ирландки, состоявшей в гувернантках при моей
маленькой пляжной подруге Колетт. Он перешел от нас на службу в
одну из петербургских больниц, а позднее был, по слухам,
известным врачом в Польше.
На смену католику явился лютеранин, притом еврейского
происхождения. Назову его Ленским. Он с нами ездил в Германию в
1910-ом году, после чего я поступил в Тенишевское Училище, а
брат--в Первую Гимназию, и Ленский оставался помогать нам с
уроками до 1913-го года. Он родился в бедной семье и охотно
вспоминал, как между окончанием гимназии на юге и поступлением
в Петербургский Университет зарабатывал на жизнь тем, что
украшал морскими видами плоские, отшлифованные волнами,
булыжники и продавал их как пресс-папье. Приехал он к нам с
большим портретом петербургского педагога Гуревича, которого он
весьма искусно, по волоску, нарисовал карандашом, но который
почему-то отказался портрет приобрести, и портрет остался у нас
висеть где-то в коридоре. "Я, конечно, импрессионист",--
небрежно замечал Ленский, рассказывая это.
Меня, как начинающего художника, Ленский сразу поразил
контрастом между довольно в общем стройным передом фигуры и
толстоватой изнанкой. У него было розовое овальное лицо,
миниатюрная рыжеватая бородка, точеный нос, ущемленный голым
пенсне, светлые и тоже какие-то голые глаза, тонкие малиновые
губы и бледно-голубая бритая голова со стыдливо пухлыми
складками кожи на затылке. Он не сразу привык ко мне, и с
огорчением я вспоминаю, как, вырвав у меня из рук
"отвратительную карикатуру", он шагал, удаляясь, через комнаты
вырского дома по направлению к веранде (являя мне именно то
карпообразное очертание бокастого тела, которое я только что
так верно нарисовал) и, бросив мою картинку на стол перед моей
матерью, восклицал: "Вот последнее произведение вашего
дегенеративного сына!"
Внедрение новых наставников всегда сопровождалось у нас
скандалами, но в данном случае мы с братом очень скоро
смирились, открыв три основных свойства в Ленском: он был
превосходный учитель; он был лишен чувства юмора; и в тонкое
отличие от всех своих предшественников, он нуждался в особой
нашей защите. В 1910-м году мы как-то с ним шли по аллее в
Киссингене, а впереди шли два раввина, жарко разговаривая на
жаргоне,-- и вдруг Ленский, с какой-то судорожной и жесткой
торжественностью, озадачившей нас, проговорил: "Вслушайтесь,
дети, они произносят имя вашего отца!" У нас в доме Ленский
чувствовал себя в "нравственной безопасности" (как он
выражался), только пока один из наших родителей присутствовал
за обеденным столом. Но когда они были в отъезде, это чувство
безопасности могло быть мгновенно нарушено какой-нибудь
выходкой со стороны любой из наших родственниц или случайного
гостя. Для теток моих выступления отца против погромов и других
мерзостей российской и мировой жизни были прихотью русского
дворянина, забывшего своего царя, и я не раз подслушивал их
речи насчет происхождения Ленского, происков кагала и
попустительства моей матери и, бывало, я грубил им за это, и,
потрясенный собственной грубостью, рыдал в клозете. Отрадная
чистота моих чувств, если отчасти и была внушена слепым
обожанием, с которым я относился к родителям, зато
подтверждается тем, что Ленского я совершенно не любил. Было
нечто крайне раздражительное в его горловом голосе, педантичной
правильности слога, изысканной аккуратности, манере постоянно
подравнивать свои мягкие ногти какой-то особой машиночкой. Он
жаловался моей матери, что мы с братом--иностранцы, барчуки,
снобы, и патологически равнодушны к Гончарову, Григоровичу,
Мамину-Сибиряку, которыми нормальные мальчики будто бы
зачитываются. Добившись разрешения навязать нашему детскому
быту более демократический строй, он в Берлине меня с братом
перевел из Адлона в мрачный, буржуазный пансион Модерн на
унылой При-ватштрассе (притоке Потсдамской улицы), а изящные,
устланные бобриком, лаково-зеркальные, полные воспоминаний
детства, страстно-любимые мной Норд-Экспресс и Ориент-Экспресс
были заменены гнусно-грязными полами и сигарной вонью укачливых
и громких шнельцугов или вялым уютом русских казенных вагонов,
с какими-то половыми вместо кондукторов. В заграничных городах,
как впрочем и в Петербурге, он замирал перед утилитарными
витринами, нисколько не занимавшими нас. Собираясь жениться и
не имея ничего, кроме жалованья, он с неимоверно тщательным
расчетом старался перебороть против него настроенную судьбу,
когда планировал свой будущий обиход. Время от времени
необдуманные порывы нарушали его бюджет. В этом педанте жил и
мечтатель, и авантюрист, и антрепренер, и старомодный наивный
идеалист. Заметив на Фридрихштрассе какую-то потаскуху,
пожирающую глазами шляпу с пунцовым плерезом в окне модного
магазина, он эту шляпу тут же ей купил -- и долго не мог
отделаться от потрясенной немки. В собственных приобретениях он
действовал более осмотрительно. Сергей и я терпеливо
выслушивали его подробные мечтания, когда он, бывало,
расписывал каждый уголок в комфортабельной, хоть и скромной,
квартире, которую он меблировал в уме для жены и себя. Однажды
его блуждающая мечта сосредоточилась на дорогой люстре в
магазине Александра на Невском, торговавшем безвкуснейшими
предметами буржуазной роскоши. Не желая, чтобы приказчик
догадался, какой именно товар он обхаживает, Ленский сказал
нам, что возьмет нас посмотреть на люстру только, если мы
обещаем воздержаться от восклицаний восторга и слишком
красноречивых взглядов. Со всевозможными предосторожностями и
нарочито восхищаясь какой-то посторонней этажеркой, он подвел
нас под ужасающего бронзового осьминога с гранатовыми глазами и
только тогда мурлычащим вздохом дал нам понять, что это и есть
облюбованная им вещь, С такими же предосторожностями, понижая
голос, дабы не разбудить враждебного рока, он сказал, что
познакомит нас в Берлине, куда выписал ее, со своей невестой.
Мы увидели небольшую, изящную барышню в черном, с глазами
газели под черной вуалькой, с букетом фиалок, пришпиленным к
груди. Это было, помнится, перед аптекой на углу Потсдамер и
Приватштрассе, и тихим голосом Ленский просил не сообщать нашим
родителям о присутствии Мирры Григорьевны в Берлине, и
человечек на механической рекламе в витрине без конца повторял
у себя на картонной щеке по розовой дорожке, расчищенной от
нарисованного мыла, движение бритья, и с грохотом проносились
трамваи, и уже шел снег.
3
Мы теперь подходим вплотную к теме этой главы. Зимой
1911-го или 12-го года Ленскому взбрела в голову дикая
фантазия: нанять (у нуждающегося приятеля, Бориса Наумовича)
волшебный фонарь ("с длиннофокусным конденсатором", повторяет,
как попугай, Мнемозина) и раза два в месяц по воскресеньям
устраивать у нас на Морской сеансы общеобразовательного
характера, обильно уснащенные чтением отборных текстов, перед
группой мальчиков и девочек. Он считал, что демонстрация этих
картин не только будет иметь воспитательное значение для всей
группы, но в частности научит брата и меня лучше уживаться с
другими детьми. Преследуя эту страшную и невоплотимую мечту, он
собрал вокруг нас (двух замерших зайчиков -- тут я брату
был брат) рекрутов разных разрядов: наших кузенов и кузин;
малоинтересных сверстников, с которыми мы встречались на
детских балах и светских елках; школьных наших товарищей; детей
наших слуг. Обслуживал аппарат таинственный Борис Наумович,
очень грустный на вид человек, которого Ленский звучно звал
"коллега". Никогда не забуду первого "сеанса". Послушник,
сбежав из горного монастыря, бродит в рясе по кавказским скалам
и осыпям. Как это обычно бывает у Лермонтова, в поэме
сочетаются невыносимые прозаизмы с прелестнейшими словесными
миражами. В ней семьсот с лишним строк, и это обилие стихов
было распределено Ленским между всего лишь четырьмя стеклянными
картинками (неловким движением я разбил пятую перед началом
представления). По соображениям пожарного порядка, выбрана была
довольно большая комната, в углу которой находились ванна и
котел с водой. Как театральная зала, она оказалась мала, и
стулья пришлось тесно сдвинуть. Слева от меня сидела
десятилетняя непоседа с длинными бледно-золотистыми волосами и
нежным цветом лица, напоминающим розовый оттенок раковин; она
сидела так близко, что я чувствовал верхнюю косточку ее бедра и
при каждом ее движении--она то теребила медальон, то продевала
ладонь между затылком и дымом душистых волос, то со стуком
соединяла коленки под шуршащим шелком желтого чехла,
просвечивающим сквозь кружево платья, и это возбуждало во мне
ощущения, на которые Ленский не рассчитывал. Впрочем, она скоро
пересела. Справа от меня находился сын отцовского камердинера,
совершенно неподвижный мальчик в матроске; он необыкновенно
походил на Наследника, и по необыкновенному совпадению, страдал
тем же трагическим недугом, гемофилией, так что по несколько
раз в год синяя придворная карета привозила к нашему подъезду
знаменитого доктора и подолгу ждала под косым снегом, который
все шел да шел, и если зацепиться взглядом за снежинку,
спускающуюся мимо окна, можно было разглядеть ее грубоватую,
неправильную форму и даже колыхание при тихом полете.
Потух свет. Ленский тоном бытовика-резонера приступил к
чтению:
Немного лет тому назад,
Там, где сливайся шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь.
Монастырь послушно появился на простыне и застыл там в
красочном, но тупом оцепенении (хоть бы один стриж пронесся над
ним!) на протяжении двухсот строк, после чего был заменен
приблизительной грузинкой, обремененной этнографическим
сосудом. Всякий раз как невидимый коллега убирал--без
спеха--пластинку из прожектора, картина соскальзывала с экрана
очень даже прытко, как если бы общее увлечение влияло не только
на изображение гор и грузин, но и на скорость их скольжения при
изъятии. Этим ограничивалось волшебство фонаря. Деликатным
движением палочки Ленский обращал внимание недоброжелательных
зрителей на чрезвычайно вульгарные горы, даже не принадлежавшие
системе пленительных лермонтовских высот, которые
...в час утренней зари Курилися
как алтари,
и когда молодой монах стал рассказывать другому затворнику
постарше о своей борьбе с барсом, кто-то в публике иронически
зарычал. Чем дальше трусил голос по мужским рифмам монотонного
ямба, тем яснее становилось, что некоторая часть аудитории
втихомолку глумится над Ленским и что мне предстоит услышать
потом немало насмешливых отзывов по поводу всей затеи. Мне было
совестно и ужасно жаль героического комментатора -- его
упорного бубнения, очерка острого профиля и толстого затылка,
иногда вторгавшегося в область озаренного полотна, и особенно
его нервной палочки, на которую, при неосторожном ее
приближении к экрану, съезжали световые краски, притрагиваясь к
ее кончику с холодной игривостью кошачьей лапки. К концу сеанса
скука разрослась донельзя; нерасторопный Борис Наумович долго
искал последнюю пластинку, смешав ее с "просмотренными", и пока
Ленский терпеливо ждал в темноте, некоторые из мальчиков стали
довольно святотатственно отбрасывать на пустой светлый экран
черные тени поднятых рук, а спустя еще несколько секунд один
неприятный озорник (неужели это был я -- невзирая на всю
чувствительность?) ухитрился показать силуэт ноги, что,
конечно, сразу вызвало шумное подражание. Но вот--пластинка
нашлась, и вспыхнула на полотне,-- и неожиданно мне было пять
лет, а не двенадцать, ибо случайная комбинация красок мне
напомнила, как во время одной из ранних заграничных поездок
экспресс, словно скрывшись от горной грозы, углубился в
Сен-Готардский туннель, а когда с облегченной переменой шума
вышел оттуда: --
О, как сквозили в вышине
В зелено-розовом огне,
Где радуга задела ель,
Скала и на скале газель!
4
За этим представлением последовали другие, еще более
ужасные. Меня томили, между прочим, смутные отзвуки некоторых
семейных рассказов, относящихся к дедовским временам. В
середине восьмидесятых годов Иван Васильевич Рукавишников, не
найдя для сыновей школы по своему вкусу, нанял превосходных
преподавателей и собрал с десяток мальчиков, которым он
предложил несколько лет бесплатного обучения в своем доме на
Адмиралтейской набережной. Предприятие не имело большого
успеха. Не всегда бывали сговорчивы те знакомые его, чьи
сыновья подходили по его мнению в товарищи его собственным,
Василью (неврастенику, которого он тиранил) и Владимиру
(даровитому отроку, любимцу семьи, которому предстояло в
шестнадцать лет умереть от чахотки), а некоторые из тех
мальчиков, которых ему удалось набрать (подчас даже платя
деньги небогатым родителям), вскоре оказались питомцами
неприемлемыми. С безотчетным отвращением я представлял себе
Ивана Васильевича упрямо обследующим столичные гимназии и
своими странными невеселыми глазами, столь знакомыми мне по
фотографиям, выискивающим мальчиков, наиболее привлекательных
по наружности среди первых учеников. По существу
рукавишниковские причуды ничем не походили на скромную затею
Ленского, но случайная мысленная ассоциация побудила меня
воспрепятствовать тому, чтобы Ленский продолжал являться на
людях в глупом и навязчивом виде, и, после еще трех
представлений ("Медный всадник", "Дон Кихот" и "Африка--страна
чудес"), мать сдалась на мои мольбы, и, заработав свои сто или
двести рублей, товарищ нашего добряка исчез со своим громоздким
аппаратом навеки.
Однако я помню не только убожество, аляповатость,
желатиновую несъедобность в зрительном плане этих картин на
мокром полотне экрана (предполагалось, что влага делает их
глаже); я помню и то, как прелестны были самые пластинки, вне
всякой мысли о фонаре и экране,-- если просто поднимешь двумя
пальцами такое драгоценное стеклянное чудо на свет, чтобы в
частном порядке, и даже не совсем законно, в таинственной
оптической тишине, насладиться прозрачной миниатюрой, карманным
раем, удивительно ладными мирками, проникнутыми тихим светом
чистейших красок. Гораздо позже я вновь открыл ту же отчетливую
и молчаливую красоту на круглом сияющем дне волшебной
шахты--лабораторного микроскопа. Арарат на стеклянной пластинке
уменьшением своим разжигал фантазию; орган насекомого под
микроскопом был увеличен ради холодного изучения. Мне думается,
что в гамме мировых мер есть такая точка, где переходят одно в
другое воображение и знание, точка, которая достигается
уменьшением крупных вещей и увеличением малых: точка искусства.
Ленский был человек разносторонний, сведущий, умеющий
разъяснить решительно все, что касалось школьных уроков; тем
более нас поражали его постоянные университетские неудачи.
Причиной их была вероятно совершенная его бездарность в области
финансовой и государственной, то есть именно в той области,
которую он избрал для изучения. Помню, в какой лихорадке он
находился накануне одного из самых важных экзаменов. Я
беспокоился не меньше его, и в порыве деятельного сострадания
не мог удержаться от соблазна подслушать у двери, как по его же
просьбе мой отец проверяет в виде репетиции к экзамену его
знание "Принципов политической экономии" Charles Gide. Листая
книгу, отец спрашивал, например: в чем заключается разница
между банкнотами и бумажными деньгами?--и Ленский как-то ужасно
предприимчиво и даже радостно прочищал горло, а затем
погружался в полное молчание, как будто его не было. После
нескольких таких вопросов прекратилось и это его бойкое
покашливание, и паузы нарушались только легким постукиванием
отцовских ногтей по столу, и только раз с отчаянием и надеждой
страдалец воскликнул: "Владимир Дмитриевич, я протестую. Этого
вопроса в книге нет". Но вопрос в книге был, И наконец отец
закрыл ее почти беззвучно и проговорил: "Голубчик, вы не знаете
ничего". "Разрешите мне быть другого мнения",-- ответил Ленский
с достоинством. Сидя очень прямо, он выехал на нашем "Бенце" в
университет, оставался там долго, вернулся в извозчичьих санях,
весь сгорбленный, среди невероятной снежной бури, и в немом
отчаянии поднялся к себе.
В конце своего пребывания у нас он женился и уехал в
свадебное путешествие на Кавказ, в лермонтовские места, после
чего вернулся к нам на одну зиму. В его отсутствие, летом
1913-го года. Monsieur Noyer, коренастый швейцарец с пушистыми
усами, читал нам "Cyrano de Bergerac", виртуозно меняя голос
сообразно с персонажами. Когда он первый раз поехал с нами
верхом, его лошадь споткнулась, и он через ее голову упал в
куст, как на старомодной карикатуре. Сервируя в теннисе, он
считал нужным стоять на самой линии, широко расставив толстые
ноги в смятых парусиновых штанах, затем как-то приседал и
ударял по подброшенному мячу со страшной силой, но ничего не
получалось,-- мяч попадал либо в сетку, либо в некошеное поле,
за решетчатой оградой, сквозь которую упорным полетом,-- но об
этих белых бабочках я уже писал.
Весной 1914-го года, когда Ленский нас окончательно
покинул, к нам поступил тот Волгин, которого я уже упоминал,
сын обедневшего симбирского помещика, молодой человек
обворожительной наружности, с задушевными интонациями и
прекрасными манерами, но с душой пошляка и мерзавца. К этому
времени я уже не нуждался в каком-либо надзоре, учебной же
помощи он не мог мне оказать никакой, ибо был безнадежный неуч
(проиграл мне, помню, великолепный кастет, побившись со мной об
заклад, что письмо Татьяны начинается так: "У видя почерк мой,
вы верно удивитесь"), и все, что от него я получил (кроме
кастета), были рассказы, которыми я сначала заслушивался, о его
похождениях с женщинами--рассказы, вскоре сменившиеся
неприличными сплетнями о нашей семье: он их добывал у одной
моложавой нашей родственницы, на которой впоследствии женился.
При Советах этот бархатный Волгин был комиссаром -- и вскоре
устроился так, чтобы сбыть жену в Соловки. Не знаю, чем
кончилась его карьера.
Но Ленского я не совсем потерял на вида. Езде когда он был
с нами, он основал на где-то занятые деньги довольно
фантастическое предприятие для скупки и эксплуатации разных
необыкновенных патентов. Эти изобретения он не то чтобы выдавал
за свои, но усыновлял с такой нежностью, что отцовство его
бросалось всем в глаза, хотя было основано на чувствах, а не на
фактах. Однажды он с гордостью пригласил нас испробовать на
нашем автомобиле "изобретенный" им новый тип мостовой,
состоявшей из каких-то переплетенных металлических полосок; мы
попробовали--и лопнула шина. В Первую мировую войну он поставил
армии пробную партию лошадиного корма в виде плоских серых
галет; он всегда носил с собой образчик, небрежно грыз его и
предлагал грызть друзьям. От этих галет многие лошади тяжело
болели. Затем, в 1918-ом году, когда мы уже были в Крыму, он
нам писал, предлагая щедрую денежную помощь. Не знаю, успел ли
бы он ее оказать, ибо какое-то наследство, им полученное, он
вложил в увеселительный парк на черноморском побережье, со
скетинг-рингом, музыкой, каскадами, гирляндами красных и
зеленых лампочек, но тут накатились большевики и потушили
иллюминацию, а Ленский бежал за границу и, в двадцатых годах,
по слухам, жил в большой бедности на Ривьере, зарабатывая на
жизнь тем, что расписывал морскими видами белые булыжники. Не
знаю, что было с ним потом. Несмотря на некоторые свои
странности, это был в сущности очень чистый, порядочный
человек, тяжеловесные "диктанты" которого я до сих пор помню:
"Что за ложь, что в театре нет лож! Колокололитейщики
переколотили выкарабкавшихся выхухолей".
6
Когда воображаю чередование этих учителей, меня не столько
поражают те забавные перебои, которые они вносили в мою молодую
жизнь, сколько устойчивость и гармоническая полнота этой жизни.
Я с удовлетворением отмечаю высшее достижение Мнемозины:
мастерство, с которым она соединяет разрозненные части основной
мелодии, собирая и стягивая ландышевые стебельки нот, повисших
там и сям по всей черновой партитуре былого. И мне нравится
представить себе, при громком ликующем разрешении собранных
звуков, сначала какую-то солнечную пятнистость, а затем, в
проясняющемся фокусе, праздничный стол, накрытый в аллее. Там,
в самом устье ее, у песчаной площадки вырской усадьбы, пили
шоколад в дни летних именин и рождений. На скатерти та же игра
светотени, как и на лицах, под движущейся легендарной листвой
лип, дубов и кленов, одновременно увеличенных до живописных
размеров и уменьшенных до вместимости одного сердца, и
управляет всем праздником дух вечного возвращения, который
побуждает меня подбираться к этому столу (мы, призраки, так
осторожны!) не со стороны дома, откуда сошлись к нему
остальные, а извне, из глубины парка, точно мечта, для того
чтоб иметь право вернуться, должна подойти босиком, беззвучными
шагами блудного сына, изнемогающего от волнения. Сквозь
трепетную призму я различаю лица домочадцев и родственников,
двигаются беззвучные уста, беззаботно произнося забытые речи.
Мреет пар над шоколадом, синим блеском отливают тарталетки с
черничным вареньем. Крылатое семя спускается как маленький
геликоптер с дерева на скатерть, и через скатерть легла,
бирюзовыми жилками внутренней стороны к переливчатому солнцу,
голая рука девочки, лениво вытянувшаяся с раскрытой ладонью в
ожидании чего-то -- быть может, щипцов для орехов. На том
месте, где сидит очередной гувернер, вижу лишь текучий,
неясный, переменный образ, пульсирующий вместе с меняющимися
тенями листвы. Вглядываюсь еще, и краски находят себе
очертания, и очертания приходят в движение: точно по включении
волшебного тока, врываются звуки: голоса, говорящие вместе,
треск расколотого ореха, полушаг небрежно переданных щипцов.
Шумят на вечном вырском ветру старые деревья, громко поют
птицы, а из-за реки доносится нестройный и восторженный гам
купающейся деревенской молодежи, как дикие звуки растущих
оваций.
|