Содержание:
4
В бывшем кабинете деда, где даже в самые жаркие дни была
могильная сырость, сколько бы ни открывали окна, выходившие
прямо в тяжелую, темную хвою, такую пышную и запутанную, что
невозможно было сказать, где кончается одна ель, где начинается
другая,-- в этой нежилой комнате, где на голом письменном столе
стоял бронзовый мальчик со скрипкой,-- был незапертый книжный
шкал, и в нем толстые тома вымершего иллюстрированного журнала.
Лужин быстро перелистывал их, добираясь до той страницы, где,
между стихотворением Коринфского, увенчанным арфообразной
виньеткой, и отделом смеси со сведениями о передвигающихся
болотах, американских чудаках и длине человеческих кишок, была
гравирована шахматная доска. Никакие картины не могли удержать
руку Лужина, листавшую том,-- ни знаменитый Ниагарский водопад,
ни голодающие индусские дети, толстопузые скелетики, ни
покушение на испанского короля. Жизнь с поспешным шелестом
проходила мимо, и вдруг остановка,-- заветный квадрат, этюды,
дебюты, партии.
В начале летних каникул очень недоставало тети и старика с
цветами,-- особенно этого душистого старика, пахнувшего то
фиалкой, то ландышем, в зависимости от тех цветов, которые он
приносил тете. Приходил он обыкновенно очень удачно,-- через
несколько минут после того, как тетя, посмотрев на часы,
уходила из дому. "Что ж, подождем",-- говорил старик, снимая
мокрую бумагу с букета, и Лужин придвигал ему кресло к столику,
где уже расставлены были шахматы. Появление старика с цветами
было выходом из довольно неловкого положения. После
трех-четырех школьных пропусков обнаружилась неспособность тети
играть в шахматы. Ее фигуры сбивались в безобразную кучу,
откуда вдруг выскакивал обнаженный беспомощный король. Старик
же играл божественно. Первый раз, когда тетя, натягивая
перчатки, скороговоркой сказала: "я, к сожалению, должна уйти,
но вы посидите, сыграйте в шахматы с моим племянником, спасибо
за чудные ландыши",-- в первый раз, когда старик сел и сказал
со вздохом: "давненько не брал я в руки... ну-с, молодой
человек,-- левую или правую?"-- в первый этот раз, когда через
несколько ходов уже горели уши и некуда было сунуться,-- Лужину
показалось, что он играет совсем в другую игру, чем та, которой
его научила тетя. Благоухание овевало доску. Старик называл
королеву ферзем, туру -- ладьей и, сделав смертельный для
противника ход, сразу брал его назад, и, словно вскрывая
механизм дорогого инструмента, показывал, как противник должен
был сыграть, чтобы предотвратить беду. Первые пятнадцать партий
он выиграл без всякого труда, ни минуты не думая над ходом, во
время шестнадцатой он вдруг стал думать и выиграл с трудом, в
последний же день, в тот день, когда старик приехал с целым
кустом сирени, который некуда было поставить, а тетя на
цыпочках бегала у себя в спальне и потом, вероятно, ушла черным
ходом,-- в этот день, после долгой, волнующей борьбы, во время
которой у старика открылась способность сопеть, Лужин что-то
постиг, что-то в нем освободилось, прояснилось, пропала
близорукость мысли, от которой мучительной мутью заволакивались
шахматные перспективы. "Ну, что ж, ничья",-- сказал старик. Он
двинул несколько раз туда и сюда ферзем, как двигаешь рычагом
испортившейся машины, и повторил: "Ничья. Вечный шах". Лужин
попробовал тоже, не действует ли рычаг, потеребил, потеребил и
напыжился, глядя на доску. "Далеко пойдете,-- сказал старик,--
Далеко пойдете, если будете продолжать в том же духе, Большие
успехи. Первый раз вижу... Очень, очень далеко..."
Он же ему объяснил нехитрую систему обозначений, и Лужин,
разыгрывая партии, приведенные в журнале, вскоре открыл в себе
свойство, которому однажды позавидовал, когда отец за столом
говорил кому-то, что он-де не может понять, как тесть его
часами читал партитуру, слышал все движения музыки, пробегая
глазами по нотам, иногда улыбаясь, иногда хмурясь, иногда на
минуту возвращаясь назад, как делает читатель, проверяющий
подробность романа,-- имя, время года. "Большое, должно быть,
удовольствие,-- говорил отец,-- воспринимать музыку в
натуральном ее виде". Подобное удовольствие Лужин теперь начал
сам испытывать, пробегая глазами по буквам и цифрам,
обозначавшим ходы. Сперва он научился разыгрывать партии,--
бессмертные партии, оставшиеся от прежних турниров,-- беглым
взглядом скользил по шахматных нотам и беззвучно переставлял
фигуры на доске. Случалось, что после какого-нибудь хода,
отмеченного восклицанием или вопросом, смотря по тому, хорошо
или худо было сыграно, следовало несколько серий ходов в
скобках, ибо примечательный ход разветвлялся подобно реке, и
каждый рукав надобно было проследить до конца, прежде, чем
возвратиться к главному руслу. Эти побочные, подразумеваемые
ходы, объяснявшие суть промаха или провидения, Лужин
мало-помалу перестал воплощать на доске и угадывал их гармонию
по чередовавшимся знакам. Точно так же, уже однажды разыгранную
партию он мог просто перечесть, не пользуясь доской: это было
тем более приятно, что не приходилось возиться с шахматами,
ежеминутно прислушиваясь, не идет ли кто-нибудь; дверь, правда,
он запирал на ключ, отпирал ее нехотя, после того, как медная
ручка много раз опускалась,-- и отец. приходивший смотреть, что
он делает в сырой, нежилой комнате, находил сына, беспокойного
и хмурого, с красными ушами; на столе лежали тома журнала, и
Лужин старший охвачен бывал подозрением, не ищет ли в них сын
изображений голых женщин. "Зачем ты запираешь дверь?--
спрашивал он (и маленький Лужин втягивал голову в плечи, с
ужасающей ясностью представляя себе, как вот-вот, сейчас, отец
заглянет под диван и найдет шахматы).-- Тут прямо ледяной
воздух. И что же интересного в этих старых журналах? Пойдем-ка
посмотреть, нет ли красных грибов под елками".
Были красные грибы, были. К мокрой, нежно-кирпичного цвета
шапке прилипали хвойные иглы, иногда травинка оставляла на ней
длинный, тонкий след. Испод бывал дырявый, на нем сидел порою
желтый слизень,-- и с толстого, пятнисто-серого корня Лужин
старший ножичком счищал мох и землю, прежде чем положить гриб в
корзину. Сын шел за ним, отстав на пять-шесть шагов, заложив
руки за спину, как старичок, и не только грибов не искал, но
даже отказывался смотреть на те, которые с довольным кряканием
откапывал отец. И иногда, в конце аллеи, полная и бледная, в
своем печальном белом платье, не шедшем ей, появлялась мать и
спешила к ним, попадая то в солнце, то в тень, и сухие листья,
которые никогда не переводятся в северных рощах, шуршали под ее
белыми туфлями на высоких, слегка скривившихся каблуках. И
как-то, в июле, на лестнице веранды, она поскользнулась и
вывихнула ногу, и долго потом лежала,-- то в полутемной
спальне, то на веранде,-- в розовом капоте, напудренная, и
рядом, на столике, стояла серебряная вазочка с бульдегомами.
Нога скоро поправилась, но она осталась лежать, как будто
решив, что так ей суждено, что именно это жизнью ей
предназначено. Д лето было необыкновенно жаркое, комары не
давали покоя, с реки день-деньской раздавались визги купавшихся
девиц, и в один такой томный день, рано утром, когда еще слепни
не начали мучить черной пахучей мазью испачканную лошадь, Лужин
старший уехал на весь день в город. "Пойми же, наконец. Мне
необходимо повидаться с Сильвестровым,-- говорил он накануне,
расхаживая по спальне в своем мышиного цвета халате.-- Какая
ты, право, странная. Ведь это важно. Я сам предпочел бы
остаться". Но жена продолжала лежать, уткнувшись лицом в
подушку, и ее толстая, беспомощная спина вздрагивала. Все же он
утрем уехал,-- и сын, стоя в саду, видел, как над зубчатым
рядом елочек, отгораживавших сад от дороги, несся бюст кучера и
шляпа отца.
Он в этот день затосковал. Все партии в старом журнале
были изучены, все задачи решены, и приходилось играть самому с
собой, а это безнадежно кончалось разменом всех фигур и вялой
ничьей. И было невыносимо жарко. От веранды на яркий песок
ложилась черная треугольная тень. Аллея была вся пятнистая от
солнца, и эти пятна принимали, если прищуриться, вид ровных,
светлых и темных, квадратов. Под скамейкой тень распласталась
резкой решеткой. Каменные столбы с урнами, стоявшие на четырех
углах садовой площадки, угрожали друг другу по диагонали. Реяли
ласточки, полетом напоминая движение ножниц, быстро вырезающих
что-то. Не зная, что делать с собой, он побрел по тропинке
вдоль реки, а за рекой был веселый визг, и мелькали голые тела.
Он стал за ствол дерева, украдкой, с бьющимся сердцем,
вглядываясь в это белое мелькание. Птица прошумела в ветвях, и
он испугался, быстро пошел назад, прочь от реки. Завтракал он
один с экономкой, молчаливой, желтолицой старухой, от которой
всегда шел легкий кофейный запах. Затем, валяясь на диване в
гостиной, он сонно слушал всякие легкие звуки, то Крик иволги в
саду, то жужжание шмеля, влетевшего в окно, то звон посуды на
подносе, который несли вниз из спальни матери,-- и эти сквозные
звуки странно преображались в его полусне, принимали вид
каких-то сложных, светлых узоров на темном фоне, и, стараясь
распутать их, рн уснул. Его разбудила горничная, посланная
матерью... В спальне было темновато и уныло; мать привлекла его
к себе, но он так напрягся, так отворачивался, что пришлось его
отпустить. "Ну, расскажи мне что-нибудь",-- сказала она тихо.
Он пожал плечами, ковыряя пальцем колено, "Ничего не хочешь
рассказать?"-- спросила она еще тише. Он посмотрел на ночной
столик, положил в рот будьдегом и стал его сосать,-- взял
второй, третий, еще и еще, пока рот не наполнился сладкими,
глухо стукавшимися шарами. "Бери, бери, сколько хочешь",--
шептала она и, выпростав руку, старалась как-нибудь его
погладить. "Ты совсем не загорел в этом году,-- сказала она,
погодя.-- А может быть, я просто не вижу, тут такой мертвый
свет, все синее. Подними жалюзи, пожалуйста. Или нет, постой,
останься. Потом". Дососав бульдегомы, он справился, можно ли
ему уходить. Она спросила, что он сейчас будет делать, не хочет
ли он поехать на станцию к семичасовому поезду встречать отца.
"Отпустите меня,-- сказал он.-- У вас пахнет лекарством",
По лестнице он попробовал съехать, как делалось в школе,
как он сам никогда в школе не делал; но ступени были слишком
высокие. Под лестницей, в шкалу, еще не до конца исследованном,
он поискал журналов. Журнал он выкопал, нашел в нем шашечный
отдел, глупые неповоротливые плошки, тупо стоявшие на доске, но
шахмат не было. Под руку все попадался альбом-гербарий с сухими
эдельвейсами и багровыми листьями и с надписями детским,
тоненьким, бледно-лиловым почерком, столь непохожим на
теперешний почерк матери: Давос, 1885 г.; Гатчина, 1886 г. Он в
сердцах стал выдирать листья и цветы и зачихал от мельчайшей
пыли, сидя на корточках среди разбросанных книг. Потом стало
так темно под лестницей, что уже страницы журнала, который он
снова перелистывал, стали сливаться в серую муть, и иногда
какая-нибудь небольшая картинка обманывала, казалась в
расплывчатой темноте шахматной задачей. Он засунул кое-как
книги в шкал, побрел в гостиную, вяло подумал, что, верно, уже
восьмой час, так как буфетчик зажигает керосиновые лампы.
Опираясь на трость и держась за перила, в сиреневом пеньюаре,
тяжело спускалась мать, и лицо у нее было испуганное. "Я не
понимаю, почему твой отец еще не приехал",-- сказала она и, с
трудом передвигаясь, вышла на веранду, стала вглядываться в
дорогу между еловых стволов, обтянутых там и сям ярко-рыжим
лучом.
Он приехал только к десяти, опоздал, оказывается, на
поезд, очень много было дел, обедал с издателем,-- нет, нет,
супа не нужно. Он смеялся и говорил очень громко и шумно ел, и
Лужин вдруг почувствовал, что отец все время смотрит на него,
точно ошеломлен его присутствием Обед как-то слился с вечерним
чаем, мать, облокотясь на стол, молча щурилась, глядя на
тарелку с малиной, и, чем веселее рассказывал отец, тем больше
она щурилась. Потом она встала и тихо ушла, и Лужину
показалось, что все это уже раз было. Он остался на веранде
один с отцом и боялся поднять голову, все время чувствуя на
себе пристальный, странный взгляд.
"Как вы изволили провести время? -- вдруг сказал отец.--
Чем занимались?" "Ничем",-- ответил Лужин. "А теперь что вы
собираетесь делать? -- тем же напряженно шутливым голосом,
подражая манере сына говорить на вы, спросил Лужин старший.--
Хотите уже спать ложиться или тут со мной посидеть?" Лужин убил
комара и очень осторожно, снизу и сбоку, взглянул на отца. У
отца была крошка на бороде, и неприятно насмешливо блестели
глаза. "Знаешь что? -- сказал он, и крошка спрыгнула.-- Знаешь
что? Давай во что-нибудь сыграем. Хочешь, например, я тебя
научу в шахматы?"
Он увидел, как сын медленно покраснел, и, пожалев его,
поспешно добавил: "Или в кабалу,-- там есть карты в столике".
"А шахмат у нас нет",-- хрипло сказал Лужин и опять осторожно
взглянул на отца, "Хорошие остались в Петербурге,-- спокойно
сказал отец,-- но, кажется, есть старые на чердаке. Пойдем,
посмотрим".
Действительно,-- при свете лампы, которую высоко держал
отец, Лужин нашел в ящике, среди всякого хлама, доску и при
этом опять почувствовал, что все это уже было раз,-- открытый
ящик с торчащим сбоку гвоздем, пылью опушенные книги,
деревянная доска с трещиной посредине. Нашлась и коробочка с
выдвижной крышкой; в ней были щуплые шахматные фигуры. И все
время, пока он искал, а потом нес шахматы вниз, на веранду,
Лужин старался понять, случайно ли отец заговорил о шахматах,
или подсмотрел что-нибудь,-- и самое простое объяснение не
приходило ему в голову, как иногда, при решении задач, ключом к
ней оказывается ход, который представляется запретным,
невозможным, естественным образом выпадающим из ряда возможных
ходов. И теперь, когда на освещенном столе, между лампой и
Простоквашей, была положена доска, и отец стал ее вытирать
газетой, лицо у него было уже не насмешливое, и Лужин, забыв
страх, забыв тайну, вдруг наполнился горделивым волнением при
мысли о том, что он может, если пожелает, показать свое
искусство. Отец начал расставлять фигуры. Одну из пешек
заменяла нелепая фиолетовая штучка вроде бутылочки; вместо
одной ладьи была шашка; кони были без голов, и та конская
голова, которая осталась после опорожнения коробки (вместе с
маленькой игральной костью и красной фишкой), оказалась
неподходящей ни к одному из них. Когда все было расставлено,
Лужин вдруг решился и пробормотал: "Я уже немножко умею". "Кто
же тебя научил?"-- не поднимая головы, спросил отец. "В
школе,-- ответил Лужин.-- Там некоторые играли". "А!
великолепно,-- сказал отец.-- Начнем, пожалуй..."
Он играл в шахматы с юношеских лет, но редко и
безалаберно, со случайными игроками,-- на волжском пароходе в
погожий вечер, в иностранной санатории, где некогда умирал
брат; на даче с сельским доктором, нелюдимым человеком, который
периодически переставал к ним заглядывать,-- и все эти
случайные партии, полные зевков и бесплодных раздумий, были для
него небрежным отдохновением или просто способом пристойно
молчать в обществе человека, с которым беседа не клеится,--
короткие, незамысловатые партии, не отмеченные ни самолюбием,
ни вдохновением, и которые он всегда одинаково начинал, мало
обращая внимания на ходы противника. Не сетуя на проигрыш, он
все же втайне считал, что играет очень недурно, и если
проигрывает, то по рассеянности, по добродушию, по желанию
оживить игру храбрыми вылазками, и полагал, что, если
приналечь, можно и без теорий опровергнуть любой гамбит из
учебника. Страсть сына к шахматам так поразила его, показалась
такой неожиданной и вместе с тем роковой, неизбежной,-- так
странно и страшно было сидеть на этой яркой веранде, среди
черной летней ночи, против этого мальчика, у которого словно
увеличился, разбух напряженный лоб, как только он склонился над
фигурами,-- так это было все странно и страшно, что
сосредоточить мысль на шахматном ходе он не мог и, притворяясь
думающим, то смутно вспоминал свой беззаконный петербургский
день, оставивший чувство стыда, в которое лучше было не
углубляться, то глядел на легкое, небрежное движение, которым
сын переставлял фигуру. И через несколько минут сын сказал:
"Если так, то мат, а если так, то пропадает ваш ферзь",-- и он,
смутившись, взял ход обратно и задумался по-настоящему,
наклоняя голову то влево, то вправо, медленно протягивая пальцы
к ферзю и быстро отдирая их, как будто обжигаясь, а сын тем
временем, спокойно, с несвойственной ему аккуратностью, убирал
взятые фигуры в ящик. Наконец Лужин старший сделал ход, и сразу
начался разгром его позиций, и тогда он неестественно
рассмеялся и опрокинул своего короля. Так он проиграл три
партии и почувствовал, что, сыграй он еще десять, результат
будет тот же, и все-таки не мог остановиться. В самом начале
четвертой, сын отставил его ход и, покачав головой, сказал
уверенным, недетским голосом: "Худший ответ. Чигорин советует
брать пешку". И когда, с непонятной, безнадежной быстротой, он
проиграл и эту партию, Лужин старший опять, как давеча,
рассмеялся и стал дрожащей рукой наливать себе молоко в
граненый стакан, на дне которого лежал стерженек малины,
всплывший на поверхность, закружившийся, не желавший быть
извлеченным. Сын убрал доску и коробку, положил их в угол на
плетеный столик и, равнодушно пробурчав "спокойной ночи", тихо
прикрыл за собою дверь.
"Ну, что ж, этого следовало ожидать,-- сказал Лужин
старший, вытирая платком кончики пальцев.-- Он не просто
забавляется шахматами, он священнодействует".
Мохнатая, толстобрюхая ночница с горящими глазками,
ударившись о лампу, упала на стол. Легко прошумел ветер по
саду. В гостиной тонко заиграли часы и пробили двенадцать.
"Чепуха,-- сказал он,-- глупая фантазия. Многие мальчишки
отлично играют в шахматы. Ничего нет удивительного. Вся эта
история просто мне на нервы подействовала. Нехорошо. Напрасно
она его поощряла. Ну, все равно..."
Он с тоской подумал, что сейчас придется лгать, увещевать,
успокаивать, а уже поздний час...
"Хочется спать",-- сказал он, но остался сидеть в кресле.
А рано утром, в густой роще за садом, в самом темном и
мшистом углу, маленький Лужин зарыл ящик с отцовскими
шахматами, полагая, что это самый простой способ избежать
всяких осложнений, благо есть теперь другие фигуры, которыми
можно открыто пользоваться. Его .отец, не совладев с
любопытством, отправился к угрюмому доктору, который играл в
шахматы куда лучше его, и вечером, после обеда, смеясь и
потирая руки, всеми силами стараясь скрыть от себя, что
поступает нехорошо,-- а почему нехорошо, сам не знает,-- он
усадил сына и доктора за плетеный стол на веранде, сам
расставил фигуры, извиняясь за фиолетовую штучку, и, сев рядом,
стал жадно следить за игрой. Шевеля густыми, врозь торчащими
бровями, муча мясистый нос большим мохнатым кулаком, доктор
долго думал над каждым ходом и порой откидывался, как будто
издали лучше было видно, и делал большие глаза, и опять грузно
нагибался, упираясь руками в колени. Он проиграл и так крякнул,
что в ответ хрустнуло камышевое кресло. "Да, нет же, нет же,--
воскликнул Лужин старший.-- Надо так пойти, и все спасено,-- у
вас даже положение лучше". "Да я же под шахом стою",-- басом
сказал доктор и стал расставлять фигуры заново. И когда он
вышел его провожать в темный сад до окаймленной светляками
тропинки, спускавшейся к мосту; Лужин старший услышал те слова,
которые так жаждал услышать, но теперь от этих слов было
тяжело,-- лучше бы он их не услышал.
Доктор стал бывать каждый вечер и, так как действительно
играл очень хорошо, извлекал огромное удовольствие из
непрекращавшихся поражений. Он принес учебник шахматной игры,
посоветовал, однако, не слишком им увлекаться, не уставать,
читать на вольном воздухе. Он рассказывал о больших мастерах,
которых ему приходилось видеть, о недавнем турнире, а также о
прошлом шахмат, о довольно фантастическом радже, о великом
Филидоре, знавшем толк и в музыке. Иногда, с угрюмой улыбкой,
он приносил то, что называл "гостинцем",-- хитрую задачу,
откуда-то вырезанную. Лужин, покорпев над ней, находил наконец
Решение и картаво восклицал, с необыкновенным выражением на
лице, с блеском счастья в глазах: "Какая роскошь! Какая
роскошь!" Но составлением задач он не увлекся, смутно чувствуя,
что попусту в них растратилась бы та воинственная, напирающая,
яркая сила, которую он в себе ощущал, когда доктор ударами
мохнатого пальца все дальше и дальше убирал своего короля и,
наконец, замирал, кивал головой, глядя на доску, меж тем, как
отец, всегда присутствовавший, всегда жаждавший чуда,--
поражения сына,-- и пугавшийся, и радовавшийся, когда сын
выигрывал, и страдавший от этой сложной смеси чувств,-- хватал
коня или ладью, говорил, что не все пропало, сам иногда
доигрывал безнадежную партию.
И пошло. Между этими вечерами на веранде и тем днем, когда
в столичном журнале появилась фотография Лужина, как будто
ничего не было, ни дачной осени, моросящей на астры, ни
переезда в город, ни возвращения в школу. Фотография появилась
в октябрьский день, вскоре после первого, незабвенного
выступления в шахматном клубе. И все другое, что было между ней
и переездом в Петербург,-- два месяца, как-никак,-- было так
смутно и так спутано, что потом, вспоминая то время, Лужин не
мог точно сказать, когда, например, была вечеринка в школе,--
где тихо, в уголку, почти незаметно для товарищей, он обыграл
учителя географии, известного любителя,-- или когда, по
приглашению отца, явился к ним обедать седой еврей, дряхлый
шахматный гений, побеждавший во всех городах мира, а ныне
живший в праздности и нищете, полуслепой, больной сердцем,
потерявший навеки огонь, хватку, счастье... Лужин помнил одно
совершенно ясно -- боязнь; которую он испытывал в школе,
боязнь, что узнают о его даре и засмеют его,-- и впоследствии,
орудуя этим безошибочным воспоминанием, он рассудил, что после
партии, сыгранной на вечеринке, он в школе, должно быть, больше
не бывал, ибо, помня все содрогания своего детства, он не мог
представить себе то ужасное ощущение, которое бы испытал, войдя
наутро в класс и увидев любопытные, все проведавшие глаза. Он
помнил опять-таки, что, после появления фотографии, он
отказался ходить в школу, и невозможно было распутать в памяти
узел, в который связались вечеринка и фотография, невозможно
было сказать, что случилось раньше, что позже. Журнал ему
принес отец, и фотография была та, которую сняли в прошлом году
на даче: ствол в саду, и он у ствола, узор листвы на лбу,
угрюмое выражение на чуть склоненном лице и те узкие, белые
штанишки, которые всегда спереди расстегивались. Вместо
радости, ожидаемой отцом, он нс выразил ничего,-- но тайная
радость все же была: вот это кладет конец школе. Его упрашивали
в продолжение недели. Мать, конечно, плакала. Отец пригрозил
отнять новые шахматы,-- огромные фигуры на сафьяновой доске. И
вдруг все решилось само собой. Он бежал из дому,-- в осеннем
пальтишке, так как зимнее, после одной неудавшейся попытки
бежать, спрятали,-- и, не зная, куда деться (шел колючий снег,
оседал на карнизах, и ветер его сдувал, без конца повторяя эту
мелкую метель), он побрел, наконец, к тете, которой не видел с
весны. Он встретил ее у подъезда ее дома. Она была в черной
шляпе, держала в руках завернутые в бумагу цветы, шла на
похороны. "Твой старый партнер помер,-- сказала она.-- Поедем
со мной". Он рассердился, что нельзя посидеть в тепле, что идет
снег, что у тети горят сентиментальные слезы за вуалью,-- и,
резко повернув, пошел прочь и, с час походив, отправился домой.
Самого возвращения он не помнил, любопытней всего, что, быть
может, предыдущее произошло на самом деле иначе, чем многое у
него в памяти было потом добавлено, взято из его бреда, а
бредил он целую неделю, и, так как он был очень слабый и
нервный, доктора полагали, что он болезни не переживет. Болел
он не в первый раз, и, восстановляя ощущение именно этой
болезни, он невольно вспоминал и другие, которыми его детство
было полно,-- и особенно отчетливо вспоминалось ему, как еще
совсем маленьким, играя сам с собой, он все кутался в тигровый
плед, одиноко изображая короля,-- всего приятней было
изображать короля, так как мантия предохраняла от озноба, и
хотелось как можно больше отдалить ту неизбежную минуту, когда
тронут ему лоб, поставят градусник и затем поспешно уложат его
в постель. Но ничего раньше не было схожего с его октябрьской
шахматной болезнью. Седой еврей, побивавший Чигорина, мертвый
старик, обложенный цветами, отец, с веселым, хитрым лицом
приносивший журнал, и учитель географии, остолбеневший от
полученного мата, и комната в шахматном клубе, где какие-то
молодые люди в табачном дыму тесно его окружили, и бритое лицо
музыканта, державшего почему-то телефонную трубку, как скрипку,
между щекой и плечом,-- все это участвовало в его бреду и
принимало подобие какой-то чудовищной игры на призрачной,
валкой, бесконечно расползавшейся доске.
Когда он выздоровел, его, похудевшего и выросшего, увезли
за границу, сперва на берег Адриатического моря, где он лежал
на солнце в саду, разыгрывая в уме партии, что запретить ему
было невозможно, затем -- в немецкий курорт, где отец водил его
гулять по тропинкам, огороженным затейливыми буковыми перилами.
Шестнадцать лет спустя, снова посетив этот же курорт, он узнал
глиняных бородатых карл между клумб, обведенных цветным
гравием, перед выросшей, похорошевшей гостиницей, и темный,
сырой лес на холму, разноцветные мазки масляной краски (каждый
цвет означал направление определенной прогулки), которыми был
снабжен буковый ствол или скала на перекрестке, дабы не
заплутал медлительный путник. Те же пресс-папье с
изумрудно-синими, перламутром оживленными видами под выпуклым
стеклом продавались в лавках близ источника, и как будто тот же
оркестр на помосте в саду играл попурри из опер, и клены
бросали живую тень на столики, за которыми люди пили кофе и ели
клинообразные ломти яблочного торта со сбитыми сливками.
"Вот видите эти окошки,-- сказал он, указывая тростью на
крыло гостиницы.-- Там имел место тогда турнирчик. Играли
солиднейшие немецкие игроки. Мне было четырнадцать лет. Третий
приз, да, третий приз".
Он снова положил руки на толстую трость тем печальным,
слегка старческим движением, которое ему теперь было
свойственно, и, как будто слушая музыку, наклонил голову.
"Что? Мне надеть шляпу? Солнце, говорите, печет? Нет, мне
это нечувствительно. Нет, оставьте, зачем же? Мы сидим в тени".
Все же он взял соломенную шляпу, протянутую ему через
столик, побарабанил по дну, где было расплывчато-темное пятно
на имени шапочника, надел ее, криво улыбнувшись. Именно --
криво: правая щека слегка поднималась, справа губа обнажала
плохие, прокуренные зубы, и другой улыбки у него не было. И
нельзя было сказать, что ему всего только пошел четвертый
десяток,-- от крыльев носа спускались две глубоких, дряблых
борозды, плечи были согнуты, во всем его теле чувствовалась
нездоровая тяжесть, и когда он вдруг резко встал, защищаясь
локтем от осы,-- стало видно, что он довольно тучный,-- ничто в
маленьком Лужине не предвещало этой ленивой, дурной полноты.
"Да что она пристала!"-- вскрикнул он тонким, плачущим голосом,
продолжая поднимать локоть, а другой рукой силясь достать
платок. Оса, описав еще один последний круг, улетела, и он
долго провожал ее глазами, машинально отряхивая платок, и
потом, поставив потверже на гравий металлический стул и подняв
упавшую трость, сел снова, тяжело дыша.
"Отчего вы смеетесь? Они очень неприятные насекомые,--
осы". Он нахмурился, глядя на стол. Рядом с его портсигаром
лежала дамская сумочка, полукруглая, из черного шелка. Он
рассеянно потянулся к ней, стал щелкать замком.
"Плохо запирается,-- сказал он, не поднимая глаз.-- В
прекрасный день вы все выроните".
Он вздохнул, отложил сумку, тем же голосом добавил: "Да,
солиднейшие немецкие игроки. И один австриец. Не повезло моему
покойному папаше. Думал, что тут нет живого интереса к
шахматам, а попали прямо на турнир".
Что-то понастроили, крыло дома теперь выглядело иначе. А
жили они вон там, во втором этаже. Было решено Остаться там до
осени, а потом вернуться в Россию, и призрак школы, о которой
отец второй год не смел упомянуть, опять замаячил. Мать
вернулась гораздо раньше, в начале лета. Она говорила, что
безумно тоскует по русской деревне, и это длинное-длинное
"безумно" с таким зудящим, ноющим средним слогом было почти
единственной ее интонацией, которую сын запомнил. И уехала она
все-таки нехотя,-- да и сама не знала, ехать ли или оставаться.
Уже давно началось у нее странное отчуждение от сына, как будто
он уплыл куда-то, и любила она не этого взрослого мальчика,
шахматного вундеркинда, о котором уже писали газеты, а того
маленького, теплого, невыносимого ребенка, который, чуть что,
Кидался плашмя на пол и кричал, стуча ногами. И все было так
грустно и так ненужно,-- эта жидкая, нерусская сирень на
станции, и тюльпанообразные лампочки в спальном купе
нордэкспресса, и эти замирания в груди, чувство удушья,-- быть
может грудная жаба или просто нервы, как говорит муж. Она
уехала, не писала, отец повеселел и переехал в комнату
поменьше, а потом, как-то в июле, маленький Лужин, возвращаясь
домой из другой гостиницы,-- где жил один из его
сосредоточенных пожилых людей, которые с ним играли, заменяли
ему сверстников,-- случайно увидел на косогоре, у деревянных
перил, в блеске вечернего солнца, отца с дамой. И так как эта
дама была несомненно его петербургская рыжеволосая тетя, он
очень удивился, и стало ему почему-то стыдно, и он ничего не
сказал отцу. А через несколько дней после этого, рано утром, он
услышал,-- отец быстро приближается к его спальне по коридору и
как будто громко хохочет. Дверь с размаху открылась, и отец
вошел, протягивая, словно отстраняя от себя, бумажку,--
телеграмму. Слезы лились у него по щекам, вдоль носа, как будто
он обрызгал лицо водой, и он повторял, всхлипывая, задыхаясь:
"Что это такое? Что это такое? Это ошибка, переврали",-- и все
отстранял от себя бумажку.
5
Он играл в Петербурге, в Москве, в Нижнем, в Киеве, в
Одессе. Появился некий Валентинов, что-то среднее между
воспитателем и антрепренером. Отец носил на рукаве черную
повязку -- траур по жене,-- и говорил провинциальным
журналистам, что никогда бы так основательно не осмотрел родной
земли, если б его сын не был вундеркиндом.
Он сражался на турнирах с лучшими русскими шахматистами,
играл вслепую, часто играл один против человек двадцати
любителей. Лужин старший, много лет спустя (в те годы, когда
каждый его фельетон в эмигрантской газете казался ему самому
его лебединой песней, и Бог знает, сколько было этих лебединых
песен, полных лирики и опечаток), задумал повесть как раз о
таком мальчике шахматисте, которого отец (по книжке-- приемный)
возит из города в город. Начал он книгу в двадцать восьмом
году,-- вернувшись домой с заседания, на которое он пришел
один. Так неожиданно, так живо явился ему замысел этой книги,
пока он сидел и ждал в отдельной комнате берлинской кофейни.
Пришел он, как всегда, очень точно, удивился, что еще столики
не составлены, велел лакею немедленно это сделать, спросил чаю
и рюмку коньяку. Комнатка была чистая, ярко освещенная, с
натюрмортом на стене; аппетитные персики вокруг разрезанного
арбуза. На составленные столики, плавно взлетев, легла чистая
скатерть. Он положил в чай кусочек сахару и, грея бескровные,
всегда зябкие руки о стекло, смотрел, как поднимаются пузырьки.
Рядом, в общем зале, скрипка и рояль играли из "Травиаты",-- и
от сладкой музыки, от коньяку, от вида белой скатерти, старику
Лужину стало так грустно, и грусть была такая приятная, что он
боялся двинуться, сидел, облокотясь на одну руку и прижав палец
к виску,-- жилистый, красноглазый старик, в вязаном жилете и
коричневом пиджаке. Играла музыка, пустая комнатка была налита
светом, алела арбузная рана,-- и никто на заседание не шел.
Несколько раз он смотрел на часы, но потом так разомлел от
музыки и чаю, что забыл о времени и стал потихоньку думать о
том, о сем,-- о приобретенной по случаю пишущей машинке, о
Мариинском театре, о сыне, так редко приезжающем в Берлин. А
затем он спохватился, что сидит уже час, что скатерть все так
же пуста и бела... И в этой светлой, показавшейся ему
мистической, пустоте, сидя за столом, предназначенным для
несостоявшегося заседания, он вдруг решил, что давно не
являвшееся писательское вдохновение теперь посетило его.
"Пора подвести некоторые итоги",-- подумал он и оглядел
пустую комнату,-- скатерть, синие обои, натюрморт,-- как
оглядывают комнату, где родился известный человек. И фабула
повести, которую старик Лужин давно лелеял, показалась ему в
этот миг только что созданной, и он пригласил мысленно будущего
биографа (парадоксальным образом становившегося, по мере
приближения к нему во времени, все призрачнее, все отдаленнее)
повнимательнее осмотреть эту случайную комнату, где родилась
повесть "Гамбит". Он залпом выпил остаток чаю, надел пальто и
шляпу, узнал от лакея, что нынче не среда, а вторник,
улыбнулся, не без удовольствия отмечая свою рассеянность, и,
вернувшись домой, сразу снял черную металлическую крышу с
пишущей машинки.
Ярче всего перед его глазами стояло вот это, писательским
воображением слегка ретушированное, воспоминание: светлый зал,
два ряда столиков, на столиках шахматные доски. За каждым
столиком сидит человек, за спиной каждого сидящего стоит кучка
зрителей, вытянувших шеи. И вот, по проходу между столиками, ни
на кого не глядя, спешит мальчик,-- одетый, как Цесаревич, в
нарядную белую матроску,-- и останавливается поочередно у
каждой доски, быстро делает ход или на миг задумывается,
наклонив золотисто-русую голову. Если глядеть со стороны,
совершенно непонятно, что происходит: пожилые люди в черном
сумрачно сидят за досками, густо уставленными вычурными
куклами, а легкий, нарядный мальчик, Бог весть зачем пришедший
сюда, в странной, напряженной тишине легко переходит от столика
к столику, один движется среди этих оцепеневших людей...
Стилизованности воспоминания писатель Лужин сам не
заметил. Не заметил он и того, что придал сыну черты скорее
"музыкального", нежели шахматного вундеркинда,-- что-то
болезненное, что-то ангельское,-- и глаза, подернутые странной
поволокой, и вьющиеся волосы, и прозрачную белизну лица. Но
теперь было некоторое затруднение: этот очищенный от всякой
примеси, доведенный до предельной нежности, образ его сына
надобно было окружить известным бытом. Одно он решил твердо,--
что не даст этому ребенку вырасти, не сделает из него того
угрюмого человека, который иногда навещал его в Берлине,
односложно отвечал на вопросы, сидел, прикрыв глаза, и уходил,
оставив конверт с деньгами на подоконнике.
"Он умрет молодым",-- проговорил он вслух, беспокойно
расхаживая по комнате, вокруг открытой машинки, следившей за
ним всеми бликами своих кнопок. "Да, он умрет молодым, его
смерть будет неизбежна и очень трогательна. Умрет, играя в
постели последнюю свою партию". Эта мысль ему так понравилась,
что он пожалел о невозможности начать писать книгу с конца.
Почему, собственно говоря, невозможно? Можно попробовать... Он
повел было мысль обратным ходом,-- от этой трогательной, такой
отчетливой смерти назад, к туманному рождению героя, но вдруг
встряхнулся, сел за стол и стал думать наново.
Прежде, когда он мечтал о такой книге, он чувствовал, что
ему две вещи мешают: война и революция. Дар сына по-настоящему
развился только после войны, когда он из вундеркинда
превратился в маэстро. Как раз накануне этой войны, которая так
мешала воспоминанию работать на стройную литературную фабулу,
он, с сыном и с Валентиновым, уехал опять за границу.
Приглашали играть в Вену, в Будапешт, в Рим. Слава русского
мальчика, уже побившего кое-кого из тех игроков, имена которых
попадают в шахматные учебники, так росла, что об его
собственной скромной писательской славе тоже вскользь
упоминалось в иностранных газетах. Они были все трое в
Швейцарии, когда был убит австрийский эрцгерцог. По
соображениям, совершенно случайным (полезный сыну Горный
воздух, слова Валентинова, что теперь России не до шахмат, а
сын только шахматами жив, да еще мысль, что война ненадолго),
он вернулся в Петербург один. Через несколько месяцев он не
вытерпел и вызвал сына. В странном витиеватом письме, которому
как-то соответствовал медленный кружной путь, этим письмом
проделанный, Валентинов сообщил, что сын приехать не хочет.
Лужин написал снова, и ответ, такой же витиеватый и вежливый,
пришел уже не из Тараспа, а из Неаполя. Валентинова он
возненавидел. Были дни необыкновенной тоски. Впрочем,
Валентинов в очередном письме предложил, что все расходы по
содержанию сына возьмет на себя, что свои -- сочтемся (так и
написал). Шло время. В неожиданной роли военного корреспондента
он попал на Кавказ. За днями тоски и острой ненависти по
отношению к Валентинову (писавшему, впрочем, прилежно) пошли
дни душевного успокоения, основанного на том, что сыну за
границей хорошо, лучше, чем было бы в России (что и утверждал
Валентинов).
Теперь, почти через пятнадцать лет, эти годы войны
оказались раздражительной помехой, это было какое-то
посягательство на свободу творчества, ибо во всякой книге, где
описывалось постепенное развитие определенной человеческой
личности, следовало как-нибудь упомянуть о войне, и даже смерть
героя в юных летах не могла быть выходом из положения. Были
лица и обстоятельства вокруг образа сына, которые, к сожалению,
были мыслимы только на фоне войны, не могли бы существовать без
этого фона. С революцией было и того хуже. По общему мнению,
она повлияла на ход жизни всякого русского; через нее нельзя
было пропустить героя, не обжигая его, избежать ее было
невозможно. Это уже было подлинное насилие над волей писателя.
Меж тем, как могла революция задеть его сына? В долгожданный
день осенью тысяча девятьсот семнадцатого года явился
Валентинов, такой же веселый, громкий, великолепно одетый, и за
ним пухлый молодой человек с усиками. Была минута печали и
замешательства и странного разочарования. Сын был молчалив и
все посматривал в окно ("боится возможной стрельбы",--
вполголоса пояснил Валентинов). Сначала все это было похоже на
дурной сон,-- но потом обошлось. Валентинов продолжал уверять,
что "свои-- сочтемся",-- оказалось, что у него большие,
таинственные дела, и деньги рассованы по всем банкам союзной
Европы. Сын стал посещать тишайший шахматный клуб, доверчиво
расцветший в самую пору гражданской сумятицы, а весной исчез
вместе с Валентиновым -- опять за границу. Дальше следовали
воспоминания только личные, воспоминания непривлекательные, Бог
с ними, голод, арест. Бог с ними, и вдруг -- блатословенная
высылка, законное изгнание, чистая, желтая палуба, балтийский
ветер, спор с профессором Василенко о бессмертии души.
Из всего этого, из всей этой грубой мешанины,-- так и
липнущей, так и прущей из всех углов памяти, принижающей всякое
воспоминание, загораживающей путь свободной мысли,-- непременно
следовало осторожно, по кусочкам, выскрести и целиком впустить
в книгу -- Валентинова. Человек несомненно талантливый, как
определяли его те, кто собирался тут же сказать о нем
что-нибудь скверное; чудак, на все руки мастер, незаменимый
человек при устройстве любительского спектакля, инженер,
превосходный математик, любитель шахмат и шашек, "амюзантнейший
господин", как он сам рекомендовал себя. У него были чудесные
карие глаза и чрезвычайно привлекательная манера смеяться. Он
носил на указательном пальце перстень с адамовой головой и
давал понять, что у него были в жизни дуэли. Одно время он
преподавал гимнастику в школе, где учился маленький Лужин, и
большое впечатление производило на учеников и учителей то, что
за ним приезжает таинственная дама в лимузине. Он изобрел
походя удивительную металлическую мостовую, которая была
испробована в Петербурге, на Невском, близ Казанского собора.
Он же сочинил несколько остроумных шахматных задач и был первым
экспонентом так называемой "русской" темы. Ему было двадцать
восемь лет в год объявления войны, и никакой болезнью он не
страдал. Анемическое слово "дезертир" как-то не подходило к
этому веселому, крепкому, ловкому человеку,-- другого слова,
однако, не подберешь. Чем он занимался за границей во время
войны -- так и осталось неизвестным.
Итак, было решено полностью им воспользоваться, благодаря
ему любая фабула приобретала необыкновенную живость, привкус
авантюры. Но самое главное еще оставалось придумать. Ведь все
это до сих пор были только краски, правда, теплые, живые, но
плывшие отдельными пятнами; требовалось еще найти определенный
рисунок, резкую линию. Впервые писатель Лужин, задумав книгу,
невольно начинал с красок.
И чем ярче становились в его воображении эти краски, тем
труднее ему было засесть за пишущую машинку. Прошел месяц,
другой, началось лето, и он все продолжал одевать в наряднейшие
цвета незримую еще тему. Ему казалось иногда, что вот, книга
написана, и он ясно видел набор, полосы гранок с красными
иероглифами по краям, а потом свеженькую, брошюрованную книгу,
хрустящую в руках, а дальше был чудесный розовый туман,
сладостные награды за все неудачи, за все обманы славы. Он
ходил в гости к многочисленным своим знакомым и подолгу, с
удовольствием, рассказывал о своей книге. В одной эмигрантской
газете появилась заметка о том, что он, после долгого молчания,
работает над новой повестью. И эту заметку, им же составленную
и посланную, он с волнением перечел раза три, вырезал, положил
в бумажник. Он стал чаще появляться на литературных вечерах,
устраиваемых адвокатами и дамами, и предполагал, что, должно
быть, все на него смотрят с любопытством и уважением. Как-то, в
неверный летний день, он поехал за город, промок под внезапным
ливнем, пока тщетно искал белых грибов, и на следующий день
слег. Болел он одиноко и кратко, и смерть его была неспокойна.
Правление союза эмигрантских писателей почтило его память
вставанием.
6
"Непременно все высыплется",-- сказал Лужин, опять
завладев сумкой.
Она быстро протянула руку, отложила сумку подальше,
хлопнув ею об столик,-- как бы подчеркивая этим запрет. "Вечно
вам нужно теребить что-нибудь",-- проговорила она ласково.
Лужин посмотрел на свою руку, топыря и снова сдвигая
пальцы. Ногти были желтые от курения, с грубыми заусенцами, на
суставах тянулись толстые поперечные морщинки, пониже росли
редкие волоски. Он положил руку на стол, рядом с ее рукой,
молочно-бледной, мягкой на вид, с коротко и аккуратно
подстриженными ногтями.
"Я жалею, что не знала вашего отца,-- сказала она
погодя.-- Он, должно быть, был очень добрым, очень серьезным,
очень любил вас". Лужин промолчал.
"Расскажите мне еще что-нибудь,-- как вы тут жили? Неужели
вы были когда-нибудь маленьким, бегали, возились?"
Он опять положил обе руки на трость,-- и, по выражению его
лица, по сонному опусканию тяжелых век, по чуть раскрывшемуся
рту, словно он собирался зевнуть, она заключила, что ему стало
скучно, что вспоминать надоело. Да и вспоминал-то он
равнодушно,-- ей было странно, что вот, он месяц тому назад
потерял отца и сейчас без слез может смотреть на дом, где он в
детстве жил с ним вместе. Но даже в этом равнодушии, в его
неуклюжих словах, в тяжелых движениях его души, как бы
поворачивавшейся спросонья и засыпавшей снова, ей мерещилось
что-то трогательное, трудно определимая прелесть, которую она в
нем почувствовала с первого дня их знакомства. И как
таинственно было то, что, несмотря на очевидную вялость его
отношения к отцу, он все-таки выбрал именно этот курорт, именно
эту гостиницу, как будто ждал от когда-то уже виденных
предметов и пейзажей того содрогания, которого он без чужой
помощи испытать не мог. А приехал он чудесно, в зеленый и серый
день, под моросящим дождем, в безобразной, черной, мохнатой
шляпе, в огромных галошах,-- и, глядя из окна на его фигуру,
грузно вылезавшую из отельного автобуса, она почувствовала, что
этот неизвестный приезжий -- кто-то совсем особенный, непохожий
на всех других жителей курорта. В тот же вечер она узнала, кто
он. Все в столовой смотрели на этого полного, мрачного
человека, который жадно и неряшливо ел и иногда задумывался,
водя пальцем по скатерти. Она в шахматы не играла, никогда
шахматными турнирами не интересовалась, но каким-то образом его
имя было ей знакомо, бессознательно въелось в память, и она не
могла вспомнить, когда впервые услышала его. Фабрикант,
страдавший давним запором, о котором охотно говорил, человек об
одной мысли, но добродушный, приятный, не без вкуса одетый,--
вдруг забыл о запоре и в галерее, где пили целебную воду,
сообщил ей несколько удивительных вещей о мрачном господине,
который, переменив мохнатую шляпу на старое канотье, стоял
перед витринкой, вделанной в колонну, и разглядывал кустарные
вещицы, выставленные для продажи. "Ваш соотечественник,--
сказал фабрикант, указывая на него бровью,-- знаменитый
шахматный игрок. Приехал из Франции на турнир. Турнир будет в
Берлине, через два месяца. Если выиграет, то вызовет чемпиона
мира. Отец у него недавно умер. Вот тут в газете все это
сказано".
Ей захотелось познакомиться с ним, поговорить по-русски,--
столь привлекательным он ей показался своей неповоротливостью,
сумрачностью, низким отложным воротником, который его делал
почему-то похожим на музыканта,-- и ей нравилось, что он на нее
не смотрит, не ищет повода с ней заговорить, как это делали все
неженатые мужчины в гостинице. Была она собой не очень хороша,
чего-то недоставало ее мелким, правильным чертам. Как будто
последний, решительный толчок, который бы сделал ее прекрасной,
оставив те же черты, но придав им неизъяснимую значительность,
не был сделан. Но ей было двадцать пять лет, по моде
остриженные волосы лежали прелестно, и был у нее один поворот
головы, в котором сказывался намек на возможную гармонию,
обещание подлинной красоты, в последний миг не сдержанное. Она
носила очень простые, очень хорошо сшитые платья, обнажала руки
и шею, немного щеголяя их нежной свежестью. Она была богата,--
ее отец, потеряв одно состояние в России, нажил другое в
Германии. Ее мать должна была скоро приехать на этот курорт, и
с тех пор, как возник Лужин, ожидание ее шумливого появления
стало чем-то неприятно.
Она познакомилась с ним на третий день его приезда, так,
как знакомятся в старых романах или в кинематографических
картинах: она роняет платок, он его поднимает,-- с той только
разницей, что она оказалась в роли героя. Лужин шел по тропинке
перед ней и последовательно ронял: большой клетчатый носовой
платок, необыкновенно грязный, с приставшим к нему карманным
сором, сломанную, смятую папиросу, потерявшую половину своего
нутра, орех и французский франк. Она подобрала только платок и
монету и медленно догоняла его, с любопытством ожидая новой
потери. Лужин шел, держа в правой руке трость, которой он
трогал каждый ствол, каждую скамью, а левой рукой он шарил в
кармане и, наконец, остановился, вывернул карман и стал
разглядывать в нем дырку. При этом выпала еще монета.
"Насквозь",-- сказал он по-немецки, взяв из ее руки платок
("еще вот это",-- сказала она по-русски). "Скверная материя",--
продолжал он, не поднимая головы, не переходя на русский язык,
ничему не удивляясь, словно возвращение вещей было вполне
естественным. "Да не суйте опять туда же",-- сказала она и
покатилась со смеху. Только тогда он поднял голову и хмуро на
нее посмотрел. Его полное, серое лицо, с плохо выбритыми,
израненными бритвой щеками, приобрело растерянное и странное
выражение. У него были удивительные глаза, узкие, слегка
раскосые, полуприкрытые тяжелыми веками и как бы запыленные
чем-то. Но сквозь эту пушистую пыль пробивался синеватый,
влажный блеск, в котором было что-то безумное и
привлекательное. "Не роняйте больше",-- сказала она и пошла от
него прочь, чувствуя его взгляд у себя на спине. Вечером, входя
в столовую, она невольно издали улыбнулась ему, и он ответил
той угрюмой, кривой полуулыбкой, с которой иногда смотрел на
черную отельную кошку, бесшумно проскользавшую от столика к
столику. А на следующий день, в саду, где были гроты, фонтаны и
глиняные карлы, он подошел к ней и густым, грустным голосом
стал благодарить за платок, за монету (и с той поры он смутно,
почти бессознательно все следил, не роняет ли она
чего-нибудь,-- как будто стараясь восстановить какую-то тайную
симметрию). "Не за что, нс за что",-- ответила она и много еще
произнесла таких слов,-- бедные родственники настоящих слов,--
и сколько их, этих маленьких сорных слов, произносимых
скороговоркой, временно заполняющих пустоту. Употребляя такие
слова и чувствуя их мелкую суетность, она спросила, нравится ли
ему курорт, надолго ли он тут, пьет ли воду. Он отвечал, что
нравится, что надолго, что воду пьет. Потом она спросила,
сознавая глупость вопроса, но не в силах остановиться,-- давно
ли он играет в шахматы. Он ничего не ответил, отвернулся, и она
так смутилась, что стала быстро перечислять все
метеорологические приметы вчерашнего, сегодняшнего, завтрашнего
дня. Он продолжал молчать, и она замолчала тоже, и стала рыться
в сумке, мучительно ища в ней тему для разговора и находя
только сломанный гребешок. Он вдруг повернул к ней лицо и
сказал: "Восемнадцать лет, три месяца и четыре дня". Для нее
это было восхитительным облегчением, а к тому же изысканная
обстоятельность его ответа чем-то польстила ей. Впрочем, ее
вскоре начало немного сердить, что он, в свой черед, не задает
ей никаких вопросов, принимает ее как бы на веру.
"Артист, большой артист",-- часто думала она, глядя на его
тяжелый профиль, на тучное, сгорбленное тело, на темную прядь,
приставшую ко всегда мокрому лбу. И может быть именно потому,
что она о шахматах не знала ровно ничего, шахматы не были для
нее просто домашней игрой, приятным времяпровождением, а были
таинственным искусством, равным всем признанным искусствам.
Никогда она еще не встречала близко таких людей -- не с кем
было его сравнить, кроме как с гениальными чудаками,
музыкантами и поэтами, образ которых знаешь так же определенно
и так же смутно, как образ римского императора, инквизитора,
скупца из комедии. В памяти у нее была недлинная темноватая
галерея, череда всех лиц, чем-либо задевших ее воображение. Тут
были школьные воспоминания,-- женская гимназия в Петербурге с
необычным плющем по фасаду на короткой, пыльной, бестрамвайной
улице, и был некий учитель географии, преподававший также в
мужском училище,-- большеглазый белолобый человек со
всклокоченными волосами, больной -- говорили -- чахоткой,
побывавший -- говорили -- в гостях у Далай-ламы, влюбленный --
говорили -- в одну из старших учениц, племянницу седой,
голубоглазой инспектрисы, чей опрятный кабинетик был уютен
своими синими обоями и белой печкой. Географ остался у нее в
памяти именно на синем фоне, окруженный синим воздухом, и
быстро приближался, по привычке своей торопливо и шумно влетая
в класс, и вдруг таял, пропадал, уступая место другому лицу,
показавшемуся ей тоже непохожим на все прочие. Появлению этого
лица предшествовало долгое внушение со стороны инспектрисы, что
не надо смеяться, ни в коем случае не надо смеяться. Это было в
первый советский год, из сорока учениц в классе осталось
семнадцать, ежедневно встречали учителей вопросом "будем ли мы
сегодня учиться?" и неизменно те отвечали: "мы еще не получили
окончательных инструкций". Инспектриса велела, чтобы никаких
смешков добыло, когда приедет сейчас человек из комиссариата
народного просвещения, что бы он ни говорил, как бы он себя ни
вел. И он приехал, и поселился в ее памяти, как человек
чрезвычайно забавный, пришедший из другого, нелепого мира. Он
был хромой, но очень живой и вертлявый, c быстрыми, прыгающими
глазами. Девицы столпились в притихшей зале, и он ходил перед
ними взад и вперед, проворно хромая и с обезьяньей ловкостью
поворачиваясь. И, хромая мимо них, ловко таща ногу на двойном
каблуке, правой рукой разрезая воздух на правильные ломти или
разглаживая его, как сукно, он пространно и быстро говорил о
лекциях по социологии, которые он будет читать, о скором
слиянии с мужской школой,-- и неудержимо, до боли в скулах, до
судорог в горле, хотелось смеяться. И затем, в Финляндии,
оставшейся у нее в душе, как что-то более русское, чем сама
Россия оттого, может быть, что деревянная дача и елки, и белая
лодка на черном от хвойных отражений озере особенно замечались,
как русское, особенно ценились, как что-то запретное по ту
сторону Белоострова,-- в этой, еще дачной, еще петербургской
Финляндии она несколько раз издали видела знаменитого писателя,
очень бледного, с отчетливой бородкой, все посматривавшего на
небо, где начинали водиться вражеские аэропланы. И он остался
странным образом рядом с русским офицером, впоследствии
потерявшим руку в Крыму,-- тишайшим, застенчивым человеком, с
которым она летом играла в теннис, зимой бегала на лыжах, и при
этом снежном воспоминании всплывала вдруг опять на фоне ночи
дача знаменитого писателя, где он и умер, расчищенная дорожка,
сугробы, освещенные электричеством, призрачные полоски на
темном снегу. После этих по-разному занятных людей, каждый из
которых окрашивал воспоминание в свой определенный цвет
(голубой географ, защитного цвета комиссар, черное пальто
писателя и человек, весь в белом, подбрасывающий ракеткой
еловую шишку), была расплывчатость и мелькание, жизнь в
Берлине, случайные балы, монархические собрания, много
одинаковых людей -- и все это было еще так близко, что память
не могла найти фокуса и разобраться в том, что ценно, а что
сор, да и разбираться было теперь некогда, слишком много места
занял угрюмый, небывалый, таинственный человек, самый
привлекательный из всех, ей известных. Таинственно было самое
его искусство, все проявления, все признаки этого искусства.
Она вскоре узнала, что по вечерам, после ужина, до поздней
ночи, он работает. Но эту работу она представить себе не могла,
так как не к чему было прицепиться, ни к мольберту, ни к роялю,
а именно к такой, определенной эмблеме искусства тянулась ее
мысль. Комната его была в первом этаже, гуляющие с сигарами в
темноте по саду иногда видели его лампу, его склоненное лицо.
Кто-то ей, наконец, сообщил, что он сидит за пустой шахматной
доской. Ей захотелось самой посмотреть, и как-то, через
несколько дней после их первого разговора, она пробралась по
тропинке между олеандровыми кустами к его окну. Но,
почувствовав вдруг неловкость, она прошла мимо, не посмотрев,
вышла в аллею, куда доносилась музыка из курзала, и, не
совладев с любопытством, вернулась опять к окну, причем нарочно
скрипела гравием, чтобы убедить себя, что она не подглядывает.
Его окно было открыто, штора не спущена, и в ярком провале она
увидела, как он снимает пиджак и, надув шею, зевает. И в
тяжелом, медленном движении его плеча, которое все повторялось
перед ее глазами, пока она поспешно уходила сквозь темноту к
освещенной площадке перед гостиницей, ей померещилась какая-то
могучая усталость после неведомых и чудных трудов.
Лужин действительно устал. Последнее время он играл много
и беспорядочно, а особенно его утомила игра вслепую, довольно
дорого оплачиваемое представление, которое он охотно давал. Он
находил в этом глубокое наслаждение: не нужно было иметь дела
со зримыми, слышимыми, осязаемыми фигурами, которые своей
вычурной резьбой, деревянной своей вещественностью, всегда
мешали ему, всегда ему казались грубой, земной оболочкой
прелестных, незримых шахматных сил. Играя вслепую, он ощущал
эти разнообразные силы в первоначальной их чистоте. Он не видел
тогда ни крутой гривы коня, ни лоснящихся головок пешек,-- но
отчетливо чувствовал, что тот или другой воображаемый квадрат
занят определенной сосредоточенной силой, так что движение
фигуры представлялось ему, как разряд, как удар, как молния,--
и все шахматное поле трепетало от напряжения, и над этим
напряжением он властвовал, тут собирая, там освобождая
электрическую силу. Так он играл против пятнадцати, двадцати,
тридцати противников и, конечно, его утомляло количество досок,
оттого что больше уходило времени на игру, но эта физическая
усталость была ничто перед усталостью мысли,-- возмездием за
напряжение и блаженство, связанные с самой игрой, которую он
вел в неземном измерении, орудуя бесплотными величинами. Кроме
всего, в слепой игре и в победах, которые она ему давала, он
находил некоторое утешение. Дело в том, что последние годы ему
не везло на турнирах, возникла призрачная преграда, которая ему
все мешала прийти первым. Валентинов это как-то предсказал,
несколько лет тому назад, незадолго до исчезновения. "Блещи,
пока блещется",-- сказал он, после того незабвенного турнира в
Лондоне, первого после войны, когда двадцатилетний русский
игрок оказался победителем. "Пока блещется,-- лукаво повторил
Валентинов,-- а то ведь скоро конец вундеркиндству". И это было
очень важно для Валентинова. Лужиным он занимался только
поскольку это был феномен,-- явление странное, несколько
уродливое, но обаятельное, как кривые ноги таксы. За все время
совместной жизни с Лужиным он безостановочно поощрял, развивал
его дар, ни минуты не заботясь о Лужине-человеке, которого,
казалось, не только Валентинов, но и сама жизнь проглядела. Он
показывал его, как забавного монстра, богатым людям, приобретал
через него выгодные знакомства, устраивал бесчисленные турниры,
и только когда ему начало сдаваться, что вундеркинд
превращается просто в молодого шахматиста, он привез его в
Россию обратно к отцу, а потом, как некоторую ценность, увез
снова, когда ему показалось, что все-таки он ошибся, что еще
годика два-три осталось жить феномену. Когда и эти сроки
прошли, он подарил Лужину денег, как дарят опостылевшей
любовнице, и исчез, найдя новое развлечение в
кинематографическом деле, в этом таинственном, как астрология,
деле, где читают манускрипты и ищут звезд. И уйдя в среду
бойких, речистых, жуликовато-важных людей, говорящих о
философии экрана, о вкусах масс, об интимности в фильмовом
преломлении и зарабатывающих при этом недурно, он выпал из мира
Лужина, что для Лужина было облегчением, тем странным
облегчением, которое бывает в разрешении несчастной любви. К
Валентинову он привязался сразу -- еще в годы шахматных
путешествий по России, а потом относился к нему так, как может
сын относиться к беспечному, ускользающему, холодноватому отцу,
которому никогда не скажешь, как его любишь. Валентинов
занимался им только как шахматистом. Иногда в нем было что-то
от тренера, вьющегося вокруг атлета, с беспощадной строгостью
устанавливающего определенный режим. Так, Валентинов утверждал,
что шахматисту можно курить (оттого что и в шахматах и в
курении есть что-то восточное), но ни в коем случае нельзя
пить, и, во время их совместного житья, в столовых больших
гостиниц, огромных, пустынных в военные дни гостиниц" в
случайных ресторанах, в швейцарских харчевнях и итальянских
тратториях, он заказывал для юноши Лужина неизменно минеральную
воду. Пищу для него он выбирал легкую, чтобы мысль могла
двигаться свободно, но почему-то (быть может, тоже в туманной
связи с "востоком") очень поощрял Лужина в его любви к
сладостям. Наконец у него была своеобразная теория, что
развитие шахматного дара связано у Лужина с развитием чувства
пола, что шахматы являются особым преломлением этого чувства,
и, боясь, чтобы Лужин не израсходовал драгоценную силу, не
разрешил бы естественным образом благодейственное напряжение
души, он держал его в стороне от женщин и радовался его
целомудренной сумрачности. Было что-то унизительное во всем
этом; Лужин, вспоминая то время, с удивлением отмечал, что
между ним и Валентиновым не прошло ни одного доброго
человеческого слова. И все же, когда, через три года после
окончательного выезда из России, ставшей такой неприятной,--
Валентинов исчез, он почувствовал пустоту, отсутствие
поддержки, а потом признал неизбежность случившегося, вздохнул,
повернулся, задумался опять над шахматной доской. Турниры после
войны стали учащаться. Он играл в Манчестере, где дряхлый
чемпион англии, после двух дней борьбы, форсировал ничью, в
Амстердаме, где решающую партию проиграл, оттого что просрочил
время, и противник, взволнованно крякнув, ударил по его часам,
в Риме, где Турати победоносно пустил в ход свой знаменитый
дебют, и во многих других городах, которые все для него были
одинаковы,-- гостиница, таксомотор, зал в кафе или клубе. Эти
города, эти ровные ряды желтых фонарей, проходивших мимо, вдруг
выступавших вперед и окружавших каменного коня на площади,--
были той же привычной и ненужной оболочкой, как деревянные
фигуры и черно-белая доска, и он эту внешнюю жизнь принимал,
как нечто неизбежное, но совершенно незанимательное. Точно так
же и в одежде своей, в образе обиходного бытия, он следовал
побуждениям, очень смутным, ни над чем не задумываясь, редко
меняя белье, машинально заводя на ночь часы, бреясь тем же
лезвием, пока оно не переставало брать волос, питаясь случайно
и просто,-- и по какой-то печальной инерции заказывая к обеду
все ту же минеральную воду, которая слегка била в нос, вызывая
щекотку в углах глаз, словно слезы об исчезнувшем Валентинове.
Он замечал только изредка, что существует,-- когда одышка,
месть тяжелого тела, заставляла его с открытым ртом
остановиться на лестнице, или когда болели зубы, или когда в
поздний час шахматных раздумий протянутая рука, тряся спичечный
коробок, не вызывала в нем дребезжания спичек, и папироса,
словно кем-то другим незаметно сунутая ему в рот, сразу
вырастала, утверждалась, плотная, бездушная, косная, и вся
жизнь сосредоточивалась в одно желание курить, хотя Бог весть,
сколько папирос было уже бессознательно выкурено. Вообще же так
мутна была вокруг него жизнь, и так мало усилий от него
требовала, что ему казалось иногда, что некто,-- таинственный,
невидимый антрепренер,-- продолжает его возить с турнира на
турнир, но были иногда странные часы, такая тишина вокруг, а
выглянешь в коридор,-- у всех дверей стоят сапоги, сапоги,
сапоги, и в ушах шум одиночества. Когда был еще жив отец, Лужин
с тоской думал о его прибытии в Берлин, о том, что нужно
повидать его, помочь, говорить о чем-то,-- и этот веселенький
на вид старик в вязаном жилете, неловко хлопавший его по плечу,
был ему невыносим, как постыдное воспоминание, от которого
стараешься отделаться, щурясь и мыча сквозь зубы. Он не приехал
из Парижа на похороны отца, боясь пуще всего мертвецов, гробов,
венков и ответственности, связанной со всем этим,-- но приехал
погодя, отправился на кладбище, потоптался под дождем между
могил в отяжелевших от грязи калошах, могилы отца не нашел,
увидел за деревьями человека, вероятно сторожа, но странная
лень и робость помешали спросить; он поднял воротник и поплелся
по пустырю к ожидавшему таксомотору. Смерть отца не прервала
его работы. Он готовился к берлинскому турниру с определенной
мыслью найти лучшую защиту против сложного дебюта итальянца
Турати, самого страшного из будущих участников турнира. Этот
игрок, представитель новейшего течения в шахматах, открывал
партию фланговыми выступлениями, не занимая пешками середины
доски, но опаснейшим образом влияя на центр с боков. Брезгуя
благоразумным уютом рокировки, он стремился создать самые
неожиданные, самые причудливые соотношения фигур. Уже однажды
Лужин с ним встретился и проиграл, и этот проигрыш был ему
особенно неприятен потому, что Турати, по темпераменту своему,
по манере игры, по склонности к фантастической дислокации, был
игрок ему родственного склада, но только пошедший дальше. Игра
Лужина, в ранней его юности так поражавшая знатоков невиданной
дерзостью и пренебрежением основными как будто законами шахмат,
казалась теперь чуть-чуть старомодной перед блистательной
крайностью Турати. Лужин попал в то положение, в каком бывает
художник, который, в начале поприща усвоив новейшее в искусстве
и временно поразив оригинальностью приемов, вдруг замечает, что
незаметно произошла перемена вокруг него, что другие, неведомо
откуда взявшись, оставили его позади в тех приемах, в которых
он недавно был первым, и тогда он чувствует себя обокраденным,
видит в обогнавших его смельчаках только неблагодарных
подражателей и редко понимает, что он сам виноват, он,
застывший в своем искусстве, бывшем новым когда-то, но с тех
пор не пошедшем вперед.
Оглядываясь на восемнадцать с лишним лет шахматной жизни,
Лужин видел нагромождение побед вначале, а затем странное
затишье, вспышки побед там и сям, но в общем -- игру в ничью,
раздражительную и безнадежную, благодаря которой он незаметно
прослыл за осторожного, непроницаемого, сухого игрока. И это
было странно. Чем смелее играло его воображение, чем ярче был
вымысел во время тайной работы между турнирами, тем ужасней он
чувствовал свое бессилие, когда начиналось состязание, тем
боязливее и осмотрительнее он играл. Давно вошедший в разряд
лучших международных игроков, очень известный, цитируемый во
всех шахматных учебниках, кандидат, среди пяти-шести других, на
звание чемпиона мира, он этой благожелательной молвой был
обязан ранним своим выступлениям, оставившим вокруг него
какой-то смутный свет, венчик избранности, поволоку славы.
Смерть отца явилась ему, как вешка, по которой он мог
определить пройденный путь. И, на минуту оглянувшись, он с
некоторым содроганием увидел, как медленно он последнее время
шел, и, увидев это, с угрюмой страстью погрузился в новые
вычисления, придумывая и уже смутно предчувствуя гармонию
нужных ходов, ослепительную защиту. Ему стало дурно ночью, в
берлинской гостинице, после поездки на кладбище; сердцебиение,
и странные мысли, и такое чувство, будто мозг одеревенел и
покрыт лаком. Доктор, которого он в то утро повидал,
посоветовал отдохнуть, уехать в тихое место, "...чтобы было
кругом зелено",-- сказал доктор. И Лужин, отказавшись дать
обещанный сеанс игры вслепую, уехал в то очевидное место,
которое ему сразу представилось, когда врач упомянул о зелени,
и даже был смутно благодарен угодливому воспоминанию, которое
так кстати назвало нужный курорт, взяло на себя все заботы,
поместило его в уже созданную, уже готовую гостиницу.
Он действительно почувствовал себя лучше среди этой
зеленой декорации, в меру красивой, дающей чувство сохранности
и покоя. И вдруг, как бывает в балагане, когда расписная
бумажная завеса прорывается звездообразно, пропуская живое,
улыбающееся лицо, появился, невесть откуда, человек, такой
неожиданный и такой знакомый, заговорил голос, как будто всю
жизнь звучавший под сурдинку и вдруг прорвавшийся сквозь
привычную муть. Стараясь уяснить себе это впечатление чего-то
очень знакомого, он совершенно некстати, но с потрясающей
ясностью вспомнил лицо молоденькой проститутки с голыми
плечами, в черных чулках, стоявшей в освещенной пройме двери, в
темном переулке, в безымянном городе. И нелепым образом ему
показалось, что вот это -- она, что вот, она явилась теперь,
надев приличное платье, слегка подурнев, словно она смыла
какие-то обольстительные румяна, но через это стала более
доступной. Таково было первое впечатление, когда он увидел ее,
когда заметил с удивлением, что с ней говорит. И ему было
немного досадно, что она не совсем так хороша, как могла быть,
как мерещилась по странным признакам, рассеянным в его прошлом.
Он примирился и с этим и постепенно стал забывать ее смутные
прообразы, но зато почувствовал успокоение и гордость, что вот,
с ним говорит, занимается им, улыбается ему настоящий, живой
человек. И в тот день, на площадке сада, где ярко-желтые осы
садились на железные столики, поводя опущенными сяжками,--
когда он вдруг заговорил о том, как некогда, мальчиком, жил в
этой гостинице, Лужин начал тихими ходами, смысл которых он
чувствовал очень смутно, своеобразное объяснение в любви. "Ну,
расскажите что-нибудь еще",-- повторила она, несмотря на то,
что заметила, как хмуро и скучно он замолчал.
Он сидел, опираясь на трость, и думал о том, что этой
липой, стоящей на озаренном скате, можно, ходом копя, взять вон
тот телеграфный столб, и одновременно старался вспомнить, о чем
именно он сейчас говорил. Лакей с дюжиной пустых пивных кружек,
висящих на скрюченных пальцах, пробежал вдоль крыла дома, и
Лужин с облегчением вспомнил, что говорил о турнире, некогда
происходившем как раз в этом крыле. Он взволновался, ему стало
жарко, и круг шляпы давил виски, и это волнение было еще не
совсем понятно. "Пойдемте,-- сказал он.-- Я вам покажу. Там
теперь должно быть пусто. И прохладно". Тяжело ступая и таща за
собой трость, которая шуршала по гравию и подпрыгнула на
пороге, он вошел в дверь первым. "Какой неотесанный",--
подумала она и поймала себя на том, что качает головой, и что
это чуть-чуть фальшиво,-- дело совсем не в его неотесанности,
"Вот, кажется, сюда",-- сказал Лужин и толкнул боковую дверь.
Горел огонь, толстый человек в белом кричал что-то, и бежала
башня тарелок на человеческих ногах. "Нет, дальше",-- сказал
Лужин и пошел по коридору. Он открыл другую дверь и чуть не
упал: шли вниз ступеньки, а там -- кусты и куча сору, и
опасливо, дрыгающей походкой, отходящая курица. "Я ошибся,--
сказал Лужин,-- вероятно, вот сюда, направо". Он снял шляпу,
почувствовал, как на лбу горячим бисером собирается пот. Ах,
как ясен был образ просторной, пустой, прохладной залы,-- и как
трудно было ее найти! "Вот эту дверь попробуем",-- сказал он.
Дверь оказалась запертой. Он несколько раз нажал ручку. "Кто
там?"-- вдруг сказал хриплый голос, и скрипнула постель.
"Ошибка, ошибка",-- забормотал Лужин и пошел дальше, потом
оглянулся и остановился; он был один. "Где же она?" -- сказал
он вслух, топчась и озираясь. Коридор, окно в сад, на стене
аппарат с квадратными оконцами для номеров. Где-то пролетел
звонок. В одном из оконец криво выскочил номер. Ему стало
беспокойно и смутно, точно он заблудился в дурном сне,-- и он
быстро пошел назад, повторяя вполголоса: "Странные шутки,
странные шутки". Вышел он неожиданно в сад, и там двое сидели
на скамейке и с любопытством смотрели на него. Вдруг он услышал
сверху смех, поднял лицо. Она стояла на балкончике своей
комнаты и смеялась, положив локти на перила, ладони прижав к
щекам и укоризненно-лукаво кивая. Она видела его большое лицо,
шляпу набекрень и ждала, что он будет теперь делать. "Я не
могла за вами поспеть",-- крикнула она, выпрямившись и открыв
руки в каком-то объяснительном жесте. Лужин опустил голову и
вошел в дом. Она полагала, что он сейчас постучится к ней, и
думала о том, что не впустит его, скажет, что в комнате
беспорядок. Но он не постучался. Когда она спустилась ужинать,
его в столовой не было. "Обиделся",-- решила она и пошла спать
раньше обыкновенного. Утром она вышла гулять и смотрела, не
ждет ли он в саду, на скамейке, с газетой, как всегда. Его не
было ни в саду, ни в галерее, и она пошла гулять без него.
Когда он и к обеду не явился, и за его столиком оказалась
престарелая чета, давно на этот столик метившая, она спросила в
конторе, не болен ли господин Лужин. "Господин Лужин сегодня
утром уехал в Берлин",-- ответила барышня.
Через час вернулся в гостиницу его багаж. Швейцар и
мальчишка деловито и равнодушно внесли обратно чемоданы,
которые утром вынесли. Лужин возвращался со станции пешком,--
полный, унылый господин, придавленный жарой, в белых от пыли
башмаках. Он отдыхал на всех скамейках, раза два сорвал ягоду
ежевики и сморщился от кислятины. Идя по шоссе, он вдруг
заметил, что мелкими шажками следует за ним белокурый мальчик,
с пустой бутылкой из-под пива в руке и нарочно его не обгоняя,
смотрит на него в упор с невыносимой детской внимательностью.
Лужин остановился. Мальчик остановился тоже. Лужин двинулся,
мальчик тоже двинулся. Тогда он рассердился и, обернувшись,
погрозил тростью. Тот замер, удивленно и радостно ухмыляясь. "Я
тебя..." -- густым голосом сказал Лужин и пошел на него, подняв
трость. Мальчик прыгнул на месте и отбежал. Лужин, бурча и
сопя, продолжал свой путь. Внезапно камушек, очень ловко
пущенный, попал ему в левую лопатку. Он ахнул и обернулся.
Никого,-- пустая дорога, лес, вереск. "Я его убью",-- громко
сказал он по-немецки и пошел быстрее, стараясь вилять, как это
делают (он читал где-то) люди, боящиеся выстрела в спину, и
повторяя вслух свою беспомощную угрозу. Он тяжело дышал,
ослабел, чуть не плакал, когда добрался до гостиницы.
"Раздумал,-- сказал он мимоходом, обращаясь, к решетке
конторы.-- Остаюсь, раздумал". "Наверное у себя в комнате",--
произнес он, поднимаясь по лестнице. Он вошел к ней с размаху,
словно бухнул в дверь головой, и, смутно увидев ее, лежащую в
розовом платье на Кушетке, сказал торопливо: "Здрасте-здрасте",
и кругами зашагал по комнате, предполагая, что это все выходит
очень остроумно, легко, забавно, и вместе с тем задыхаясь от
волнения. "Итак продолжая вышесказанное, должен вам объявить,
что вы будете моей супругой, я вас умоляю согласиться на это,
абсолютно было невозможно уехать, теперь будет все иначе и
превосходно", и тут, присев на стул у дарового отопления, он
разрыдался, закрыв лицо руками: потом, стараясь одну руку так
растопырить, чтобы она закрывала ему лицо, другою стал искать
платок, и в дрожащие от слез просветы между пальцев видел
двоящееся расплывающееся розовое платье, которое с шумом
надвигалось на него.
"Ну, будет, будет,-- повторяла она успокаивающим
голосом,-- взрослый мужчина, и так плачет". Он схватил ее за
локоть, поцеловал что-то холодное и твердое (часики на кисти).
Она сняла с него соломенную шляпу и погладила по лбу,-- и
быстро отодвинулась, избегая его неловких, хватающих движений.
Лужин затрубил в платок, раз, еще раз, громко и сочно; затем
вытер глаза, щеки, рот, и облегченно вздохнул, облокотившись на
паровое отопление и глядя перед собой светлыми, влажными
глазами. Ей тогда же стало ясно, что этого человека, нравятся
ли он тебе или нет, уже невозможно вытолкнуть из жизни, что
уселся он твердо, плотно, по-видимому надолго. И вместе с тем
она думала о том, как же она покажет этого человека отцу,
матери, как это он будет сидеть у них в гостиной,-- человек
другого измерения, особой формы и окраски, несовместимый ни с
кем и ни с чем.
Она сначала примеряла его так и этак к родным, к их
окружению, даже к обстановке квартиры заставляла воображаемого
Лужина входить в комнаты, говорить с ее матерью, есть домашнюю
кулебяку, отражаться в роскошном, купленном заграницей
самоваре,-- и эти воображаемые посещения кончались чудовищной
катастрофой, Лужин неуклюжим движением плеча сшибал дом, как
валкий кусок декорации, испускающий вздох пыли. Квартира же
была дорогая, благоустроенная, в бель-этаже огромного
берлинского дома. Ее родители, снова разбогатев, решили зажить
в строгом русском вкусе, как-то сопряженном со славянской
вязью, с открытками, изображающими пригорюнившихся боярышень, с
лакированными шкатулками, на которых красочно выжжена тройка
или жар-птица, и с тем, прекрасно издававшимся, давно опочившим
журналом, где бывали такие превосходные фотографии старый
усадеб и фарфора. Отец говорил друзьям, что ему особенно
приятно, после деловых свиданий и разговоров с людьми
подозрительного происхождения, окунуться в настоящий русский
уют, есть настоящую русскую пищу. Одно время прислуживал
настоящий денщик, солдат, взятый из русского барака под
Берлином, но ни с того, ни с сего он стал необыкновенно груб и
был замещен немецкой полькой. Мать, статная, полнорукая дама,
называвшая самое себя бой-бабой или казаком (след смутных и
извращенных реминисценций из "Войны и мира"), превосходно
играла русскую хозяйку, имела склонность к теософии и порицала
радио, как еврейскую выдумку. Была она очень добра и очень
бестактна, искренно любила ту размалеванную, искусственную
Россию, которую вокруг себя понастроила, ио иногда скучала
невыносимо, в точности не зная, чего ей недостает, ибо, как
говорила она, свою-то Россию она вывезла. Дочь же была
совершенно равнодушна к этой лубочной квартире, столь непохожей
на их тихий петербургский дом, где у мебели, у вещей была своя
душа, где в киоте был незабвенный гранатовый блеск и
таинственные апельсиновые цветы, где по шелку на спинке кресла
была вышита толстая, умная кошка, где была тысяча мелочей,
запахов, оттенков, которые все вместе составляли что-то
упоительное, и раздирающее, и ничем незаменимое.
Молодые люди, бывавшие у них, считали ее очень милой, но
скучноватой барышней, а мать про нее говорила (низким голосом,
с усмешечкой), что она в доме представительница интеллигенции и
декаденства,-- потому ли, что знала наизусть стихи Бальмонта,
найденные в "Чтеце-Декламаторе", или по какой другой причине --
неизвестно. Отцу нравилась ее самостоятельность, тишина и
особая манера опускать глаза, когда она улыбалась. Но до самого
пленительного в ней никто еще не мог докопаться: это была
таинственная способность души воспринимать в жизни только то,
что когда-то привлекало и мучило в детстве, в ту пору, когда
нюх у души безошибочен; выискивать забавное и трогательное;
постоянно ощущать нестерпимую, нежную жалость к существу,
живущему беспомощно и несчастно, чувствовать за тысячу верст,
как в какой-нибудь Сицилии грубо колотят тонконогого осленка с
мохнатым брюхом. Когда же и в самом деле она встречала
обижаемое существе, то было чувство легендарного затмения,
когда наступает необъяснимая ночь, и летит пепел, и на стенах
выступает кровь,-- и казалось, что если сейчас-- вот сейчас --
не помочь, не пресечь чужой муки, объяснить существование
которой в таком располагающем к счастью мире нет никакой
возможности, сама она задохнется, умрет, не выдержит сердце. И
потому жила она в постоянном тайном волнении, постоянно
предчувствуя новое увлечение или новую жалость, и про нее
говорили, что она обожает собак и всегда готова одолжить
денег,-- и слушая мелкую молву, она чувствовала себя, как в
детстве, во время той игры, когда уходишь из комнаты, а другие
выдумывают про тебя разнообразные мнения. И среди играющих,
среди тех, к которым она выходила после пребывания в соседней
комнате (где сидишь, ожидая, что тебя позовут, и честно
напеваешь что-нибудь, чтобы только не подслушать, или
открываешь случайную книгу, и, как освобожденная пружина,
выскакивает кусочек романа, конец непонятного разговора), среди
этих людей, мнение которых требовалось угадать, был теперь
человек, довольно молчаливый, тяжелый на подъем, совершенно
неизвестно, что о ней думающий. Она подозревала, что вообще
никакого мнения у него нет, и что он не представляет себе вовсе
ее среду, обстановку ее жизни, и потому может ляпнуть
что-нибудь ужасное.
Решив, что она отсутствовала достаточно, она легонько
провело рукой по затылку, приглаживая волосы и, улыбаясь, вошла
в холл. Лужин и ее мать, которых она только что познакомила,
сидели в плетеных креслах под пальмой, и Лужин, насупившись,
рассматривал свою неприличную соломенную шляпу, которую он
держал на коленях, и в эту минуту ей было одинаково страшно
подумать о том, какими словами о ней говорил Лужин (если,
вообще, говорил), как и о том, какое впечатление сам Лужин
произвел на ее мать. Накануне, как только мать приехала и стала
пенять на то, что окно на север, и не горит лампочка на ночном
столике, она рассказала, стараясь держать слова на том же
уровне, как и все предыдущие, что очень подружилась со
знаменитым шахматистом Лужиным. "Наверное, пвсевдоним,--
сказала мать, копаясь в несессере,-- какой нибудь Рубинштейн
или Абрамсон". "Очень, очень знаменитый,-- продолжала дочь,-- и
очень милый". "Помоги-ка мне лучше найти мое мыло",-- сказала
мать. И теперь, познакомив их, оставя их наедине под предлогом
заказать лимонаду, она ощущала, возвращаясь в холл, такой
страх, такую непоправимость уже происшедших катастроф, что еще
издали стала громко говорить, и споткнулась о край ковра, и
рассмеялась, балансируя руками. Бессмысленная игра с соломенной
шляпой, молчание, удивленные, блестящие глаза матери,
неожиданное воспоминание о том, как он на днях плакал, обняв
паровое отопление,-- все это было очень тяжело вынести. Но
вдруг Лужин поднял голову, его рот скривился знакомой хмурой
улыбкой,-- и сразу ее страх исчез, и возможная беда показалась
чем-то удивительно забавным, ничего не меняющим. Лужин, как
будто ожидавший ее прихода, чтобы ретироваться, крякнул, встал
и замечательным образом кивнув-- ("по-хамски",-- весело
подумала она, переводя этот кивок на язык матери), направился к
лестнице. По дороге он встретил лакея, несшего на подносе три
стакана лимонаду. Он остановил его, взял один из стаканов и,
осторожно держа его перед собой, бровями вторя колеблющемуся
уровню жидкости, стал медленно подниматься по лестнице. Когда
он исчез за поворотом, она стала преувеличенно внимательно
сдирать тонкую бумажку с соломинки. "Хам",-- довольно громко
сказала мать, и дочь почувствовала то удовольствие, которое
бывает когда угаданное значение иностранного слова находишь в
словаре. "Это же не человек,-- продолжала с сердитым изумлением
мать.-- Что это такое? Ведь это же не человек. Он меня называл
мадам, просто мадам, как приказчик. Не человек, а Бог знает
что. И у него, наверное советский паспорт. Большевик, просто
большевик. Я сидела, как дура. Ну и разговорчики. Совершенно
грязные манжеты. Ты заметила? Совершенно грязные и
обдрипанные".
"О чем были разговорчики?"-- спросила она, улыбаясь
исподлобья.
"Да, мадам, нет, мадам. Тут приятная атмосфера. Атмосфера,
а? Словцо-то? Я его спросила, давно ли он из России, чтоб
как-нибудь разговориться. Он просто молчит. Просто молчит.
Потом он сказал про тебя, что ты любишь прохладительные
напитки. Прохладительные! А морда какая, морда-то. Нет, нет,
подальше от таких..."
Продолжая игру в мнения, она поспешила к Лужину. За время
его неудачного отъезда успели сдать его комнату, и он был
помещен в другую, повыше. Он сидел, облокотившись о стол, как
будто пораженный горем, и в пепельнице мучительно дымилась
недобитая папироса. На столе и на полу рассыпаны были листки,
исписанные карандашом. Ей показалось мельком, что это счета, и
она удивилась их количеству. Ветер, дувший в открытое окно,
рванулся, когда она открыла дверь, и Лужин, выйдя из раздумья,
поднял с полу листки, аккуратно сложил их, улыбаясь ей и
моргая. "Ну что? Как?"-- спросила она. "Оформится во время
игры,-- сказал Лужин.-- Просто-напросто намечаю некоторые
возможности". У нее было чувство, что она ошиблась дверью,
попала не туда, куда метила, но в этом неожиданном мире было
хорошо, и не хотелось переходить в тот, где играют в мнения. Но
вместо того, чтобы продолжать говорить о шахматах, Лужин,
подъехав к ней вместе со стулом, взял ее за талию трясущимися
от нежности руками и, не зная, что предпринять, попытался ее
посадить к себе на колени. Она уперлась ему в плечи, отстраняя
лицо, будто глядит на листки. "Это что?"-- спросила она.
"Ничего, ничего,-- сказал Лужин,-- запись различных партий".
"Пустите",-- попросила она тонким голосом. "Запись различных
партий, запись..."-- повторял Лужин, прижимая ее к себе и
прищуренными глазами глядя снизу вверх на ее шею. Лицо его
вдруг исказилось, глаза на миг потеряли выражение; потом черты
его как-то обмякли, руки разжались сами собой, и она отошла от
него, сердясь, не совсем точно зная, почему сердится, и
удивленная тем, что он ее отпустил. Лужин откашлялся. жадно
закурил, с непонятным лукавством следя за ней. "Я жалею, что
пришла,-- сказала она.-- Во-первых, я вам помешала в работе..."
"Ничуть",-- с неожиданной веселостью ответил Лужин и хлопнул
себя по коленкам.
"Во-вторых, я собственно хотела узнать ваши впечатления".
"Дама большого света,-- сказал Лужин,-- это сразу видно".
"Послушайте,-- воскликнула она, продолжая сердиться,-- вы
где-нибудь воспитывались? Вы где-нибудь учились? Вы вообще
встречались когда-нибудь с людьми, говорили с людьми?"
"Я много вояжировал,-- сказал Лужин.-- Там и сям. Повсюду
понемножку".
"Где я? Кто он? Что же дальше будет?"-- мысленно спросила
она себя и оглядела номер, стол, покрытый бумажками, смятую
постель, умывальник, где валялось ржавое лезвие "жиллет",
полуоткрытый шкап, откуда, как змея, выползал зеленый в красных
пятнах галстук. И, среди этого холодного беспорядка, сидел
замысловатейший человек, человек, занимавшийся призрачным
искусством, и она старалась остановиться, ухватиться за все его
недостатки и странности, сказать себе раз навсегда, что этот
человек ей не пара,-- и в то же время совершенно отчетливо
беспокоилась о том, как это он будет держаться в церкви, как он
будет выглядеть во фраке.
|