на головную страницу сайта | к оглавлению раздела | Карта сайта

Павел Берков

Александр Иванович Куприн
Критико-биографический очерк

Куприн Александр Иванович. Собрание сочинений "Гатчина 3000 - История". Произведения Куприна о Гатчине и её обитателях / Александр Иванович глазами библиографов и друзей / Некоторые произведения писателя в переводе на английский / Юрий Дружников. "Куприн в дегте и патоке"

Содержание

  1. ДЕТСТВО. - ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ. - ПЕРВЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОПЫТЫ.- ПОЛКОВАЯ СЛУЖБА
  2. ГОДЫ СКИТАЛЬЧЕСТВА. - КИЕВ
  3. РАССКАЗЫ 1894-1900 гг. - ПОВЕСТЬ "МОЛОХ"
  4. В ПЕТЕРБУРГЕ. - "ЖУРНАЛ ДЛЯ ВСЕХ". - "МИР БОЖИЙ".- СБЛИЖЕНИЕ С ГОРЬКИМ
  5. "ПОЕДИНОК"
  6. "СОБЫТИЯ В СЕВАСТОПОЛЕ"
  7. ЛИТЕРАТУРНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ КУПРИНА ПОСЛЕ "ПОЕДИНКА" И "СОБЫТИЙ В СЕВАСТОПОЛЕ".- ОТХОД ОТ ГОРЬКОГО
  8. НОВЫЕ СКИТАНИЯ.- ОТНОШЕНИЯ ГОРЬКОГО И КУПРИНА В 1908-1916 гг.
  9. РАССКАЗЫ 1900-1916 гг. - "ЯМА"
  10. КУПРИН В 1917-1919 гг.
  11. В ЭМИГРАЦИИ
  12. СНОВА НА РОДИНЕ
  13. ЛИТЕРАТУРНОЕ МАСТЕРСТВО КУПРИНА

 

Глава тринадцатая

ЛИТЕРАТУРНОЕ МАСТЕРСТВО КУПРИНА

Одной из наиболее характерных черт творческого облика Куприна было то, что в своих лучших произведениях он был "писателем без выдумки". Близко знавший его писатель и литературовед В. Ф. Боцяновский в этюде, посвященном литературному наследию Куприна, сообщал: "Почти в каждом из его произведений можно указать не только место действия, но даже назвать фамилии персонажей, послуживших оригиналами для его героев".

Это свойство таланта Куприна прежде всего проявилось в значительной автобиографичности его произведений. Многое из написанного им является по существу изложением, более или менее творчески преображенным, отдельных эпизодов его жизни. Герои его часто высказывают мысли, впечатления и взгляды самого Куприна. Это давно уже было отмечено критикой, в этом признавался часто и сам писатель.

Автобиографичность многих произведений Куприна, как крупных ("Поединок", "Кадеты (На переломе)", "Юнкера", неоконченный роман "Нищие" и др.), так и мелких ("Блаженный", "По-семейному", "Беглецы", "Гусеница", "Первенец", "Неизъяснимое" и пр.), достаточно хорошо известна. Автобиографическими чертами наделены и Бобров ("Молох"), и студент Воскресенский ("Корь"), и Щавинский ("Штабс-капитан Рыбников").

М. Горький со свойственной ему проницательностью очень скоро определил автобиографическую природу творчества Куприна и, когда тот жаловался ему, что, (*164) кончив "Поединок" смертью Ромашова, лишил себя возможности вывести этого героя снова в "Нищих", - сказал Куприну: "Бросьте, не нужен вам больше Ромашов. Советую вам приняться за "Нищих" сейчас же, не откладывая... Вы - писатель, а не нервная дама, работать вы должны, преодолевать все трудности. По руслу автобиографического течения плыть легко, попробуйте-ка поплавать против течения".1

Однако когда Куприн "плавал против автобиографического течения", он переходил обычно в "течение биографическое", т. е. обрабатывал факты из биографий известных ему лиц, знакомых или исторических. Так возник, например, рассказ "Гранатовый браслет". В письме к Ф. Д. Батюшкову от 15 октября 1910 г. Куприн писал:

"Сейчас я занят тем, что полирую рассказ "Гранатовый браслет". Это - помнишь - печальная история маленького телеграфного чиновника П. П. Жолтикова, который был так безнадежно, трогательно и самоотверженно" влюблен в жену Любимова (Д. Н. - теперь губернатора в Вильно)... Лицо у него, застрелившегося (она ему велела даже не пробовать ее видеть), важное, глубокое, озаренное той таинственной мудростью, которую постигают только мертвые".

Подзаголовок рассказа "Обида" - "истинное происшествие"; "Штабс- капитан Рыбников", как указывали современники, "был написан под непосредственным впечатлением от одного армейского офицера, с которым он встречался в ресторане "Капернаум"".2 Об этом японском шпионе, действительно разоблаченным проституткой, Куприн упоминал и в лекции "О репортерах и газете": "О разгроме Цусимы, - сказал тогда Куприн, - репортеры узнали тогда, когда это знали только при дворе, да японский шпион, знаменитый штабс-капитан Рыбни-(*165)ков".3 В приват-доценте Ярченко ("Яма") современники узнали одного киевского профессора. Другая группа рассказов Куприна - это факты из жизни современных ему или более ранних деятелей русской культуры. Так, рассказ "Тапер" представляет обработку эпизода из жизни композитора А. Н. Корещенко,4 а "Гоголь-моголь" вырос из рассказанного Куприну Ф. И. Шаляпиным действительного случая из его биографии. Рассказ "Однорукий комендант" - не что иное, как вариации на темы биографии генерала И. Н. Скобелева. Произведения Куприна при всей их биографичности являются итогом больших и разнообразных изучении жизни, людей, природы. Лучше всего об этой черте своей литературной физиономии рассказывал он сам. Характеризуя одно из действующих лиц рассказа "Штабс-капитан Рыбников", фельетониста большой петербургской газеты Владимира Ивановича Щавинского, Куприн на самом деле подробно описывает самого себя.

"Щавинский - и по роду его занятия и по склонностям натуры - был собирателем человеческих документов, коллекционером редких и странных проявлений человеческого духа. Нередко в продолжение недель, иногда целых месяцев, наблюдал он за интересным субъектом, выслеживая его с упорством страстного охотника или добровольного сыщика. Случалось, что такой добычей оказывался, по его собственному выражению, какой-нибудь "рыцарь из-под темной звезды" - шулер, известный плагиатор, сводник, альфонс, графоман - ужас всех редакций, зарвавшийся кассир или артельщик, тратящий по ресторанам, скачкам и игорным залам казенные деньги с безумием человека, несущегося в пропасть; но бывали также предметами его спортивного увлечения знаменитости сезона - пианисты, певцы, литераторы, чрезмерно счастливые игроки, жокеи, атлеты, входящие в моду кокотки. Добившись во что бы то ни стало знакомства, Щавинский мягко и любовно, с какой-то обволакивающей паучьей манерой овладевал вниманием своей жертвы. Здесь он шел на все: просиживал целыми но- (*166)чами без сна с пошлыми, ограниченными людьми, весь умственный багаж которых составлял - точно у бушменов - десяток-другой зоологических понятий и шаблонных фраз; он поил в ресторанах отъявленных дураков и негодяев, терпеливо выжидая, пока в опьянении они не распустят пышным махровым цветом своего уродства; льстил людям наобум, с ясными глазами, в чудовищных дозах, твердо веря в то, что лесть - ключ ко всем замкам; щедро раздавал взаймы деньги, зная заранее, что никогда их не получит назад. В оправдание скользкости этого спорта он мог бы сказать, что внутренний психологический интерес значительно превосходил в нем те выгоды, которые он потом приобретал в качестве бытописателя. Ему доставляло странное, очень смутное для него самого наслаждение проникнуть в тайные, недопускаемые комнаты человеческой души, увидеть скрытые, иногда мелочные, иногда позорные, чаще смешные, чем трогательные, пружины внешних действий - так сказать, подержать в руках живое, горячее человеческое сердце и ощутить его биение. Часто при этой пытливой работе ему казалось, что он утрачивает совершенно свое "я", до такой степени он начинал думать и чувствовать душою другого человека, даже говорить его языком и характерными словечками, наконец он даже ловил себя на том, что употребляет чужие жесты и чужие интонации. Но, насытившись человеком, он бросал его. Правда, иногда за минуту увлечения приходилось расплачиваться долго и тяжело" (III, 88-90). В мемуарной - очень небогатой, к сожалению, - литературе о Куприне сохранились лишь обрывочные сведения о том, как он изучал людей разных общественных положений и профессий. "Припоминаю, - писал В. Ф. Боцяновский, - как однажды в Житомире он предложил мне пойти с ним в пивную. Через некоторое время за нашим столом уже сидело несколько "кабанников", торговцев свиньями. Все они, как хорошо знакомые, здоровались с Александром Ивановичем и запросто рассказывали о своих
делах. - Каков материал! - смеясь сказал он мне, когда мы вышли из портерной".5

(*166) В хранящихся в Институте русской литературы воспоминаниях о Куприне Н. Л. Львовой сообщается о том, что его видели однажды на возке угольщика, развозившего в мешках древесный уголь: "Руки и даже шея его были покрыты угольной пылью...". Очевидно, угольщик почему-то заинтересовал Куприна, и он, как Щавинский, "наблюдал" и "выслеживал" новый объект.

Другой формой изучения жизни была у Куприна его обширная переписка. В одном письме из Житомира он жаловался на то, что все его забыли, а раньше на его имя ежедневно приходило по 10-15 писем. Письма, получавшиеся им от разных читателей и читательниц, Куприн сохранял. Важнейшие из них сортировались, клались в большие конверты, на которых делались надписи классификационного порядка с не особенно строго выдержанными принципами деления: эротоманы, графоманы, приказчики, сумасшедшие, "стрелки", солдаты, маниаки, горничные, дамская любовь, сплетни, анонимы, корреспонденция из святых мест. Из этих писем Куприн нередко черпал сюжеты или отдельные частности для своих произведений. Таково, например, происхождение рассказов "Наталья Давыдовна", "Путаница" и др.

Другой своеобразной чертой купринской манеры было пользование записными книжками. По сохранившимся в литературе сведениям, у него был целый ящик записных книжек. "Часть из них он даже растерял, кажется, не без помощи добрых друзей",6 жены7 и, вероятно, жандармерии (VII, 39). Показывая репортеру свои записные книжки, Куприн вспоминал о незадолго до того опубликованных записных книжках Чехова и прибавил: "Хитрый старик! "Никакой записной книжки писателю не нужно, на то есть память". Но раз при нем я сказал чье-то колоритное слово. Он засмеялся и говорит: - Это так хорошо, что надо записать, - и вытащил из кармана записную книжку". Можно более точно определить, какой эпизод имел в виду Куприн в только что приведенном отрывке, - в статье "Памяти Чехова" (VII, 127-128) Куприн передает, как однажды сообщил (*168) А. П. Чехову случай из своей актерской жизни ("Свистеть на сцене?"), кстати, использованный также и им в рассказе "Как я был актером" (IV, 299-300). Пользуясь бытовым, автобиографическим и историческим материалом, Куприн подвергал его тщательной обработке, художественной шлифовке. Жизненный материал проходил у него процесс широкого обобщения, творческой типизации. Отметая все то, что имело сугубо личный, чересчур интимный характер, но в то же время соблюдая жизненную правдивость и конкретность, Куприн выработал особую манеру типизации - через изображение действий героев, через порою очень подробную психологическую мотивировку этих действий, через внутренние монологи персонажей, а иногда, - впрочем, реже всего, - через словесные характеристики, даваемые другими действующими лицами. "Я избегаю "порт-ретности",- делился он сведениями о процессе своего творчества с одним интервьюером, - стараюсь подмечать лишь характерные черты и психологию".8

Однако свойство Куприна отправляться в своем художественном творчестве от жизненных фактов не спасало его в то же время от упреков критиков - и притом авторитетных, - в "анекдотичности", т. е. в использовании давно известных литературных шаблонов. Так, например, М. Горький в одном письме к К. П. Пятницкому говорил об анекдотичности рассказа "Ученик". Анекдотичны рассказы "Святая любовь", "Куст сирени", "Чары" и пр. Автобиографичность литературной манеры Куприна проявлялась, помимо обработки фактов собственной жизни, еще в том, что в уста многих героев он вкладывал свои мысли, свои оценки, присваивал им свою манеру говорить. И Бобров ("Молох"), и Ромашов, и Назанский ("Поединок"), и Платонов ("Яма"), и студент Воскресенский ("Корь"), и неназванный рассказчик в "Искушении", и Астреин ("Мелюзга"), и очень многие другие персонажи его произведений, - как бы ни относился к ним автор, с сочувствием или отвращением, - говорят тем же самым языком, каким и он сам говорит в своих (*169) "философских рассказах" ("Вечерний гость", "В трамвае", "Собачье счастье"), высказывают его взгляды, пользуются его фразеологией, употребляют его излюбленные эпитеты, образы. Это придавало произведениям Куприна некоторое однообразие, за что критика его справедливо корила. Сам Куприн ощущал эту особенность своей манеры и дал ей специальное обозначение - "граммофон", т. е. нена- стоящее, искусственное звучание голоса: "Некоторые мои любимые мысли, - признавался он в одном интервью, - в устах героев романа ("Нищие") звучат, как граммофон (эта ошибка была сделана мной, например, с Назанским в "Поединке"), и я стремлюсь теперь истребить это".9 Однако избавиться от подобной манеры Куприну не удавалось, и он хорошо сознавал это. "Я очень много работаю, - извещал он Батюшкова в период работы над "Ямой". - Сейчас разогреваю десятую главу. Но девятая у меня вышла, так же как и восьмая, вся в рассуждениях. Такова моя участь - не могу избегнуть граммофона!" (письмо из Житомира от 3 марта 1909 г.).

И хотя Куприн очень хорошо умел проникать в психологию своих героев и очень верно изображал их в действиях, в поступках, в бытовых разговорах, но в рассуждениях - все равно, в рассказах или в пьесах, - он оказывался слабым. Это помешало ему, несмотря на сильное желание и ряд попыток, стать драматургом. Ни "Клоун", ни "На покое" (переработка принадлежала А. И. Свирскому, а Куприн только пересмотрел готовую рукопись), ни написанный во время империалистической войны "Лейтенант фон-Пляшке" не свидетельствуют о драматургических способностях Куприна. В одном интервью он объяснил причины этого: "Мои попытки создать пьесу не удавались мне, главным образом, потому, что герои ее в большинстве говорили моим языком, одинаково, похоже один на другого.. .".10 Но "граммофона" у Куприна не так уж много. Он всегда был повествователем по преимуществу. Сю-(*170)жетная сторона его произведений изумляет своей отточенностью, продуманностью и отсутствием каких-либо неслаженностей, излишеств или неточностей. Объясняется это обстоятельство тем, что Куприн чрезвычайно долго обдумывал, "вынашивал" свои произведения. "Мне (по дурацкому устройству моего аппарата),- признавался Куприн Батюшкову, - необходимо, чтобы рассказ улежался у меня в голове 6-7 лет, а меня торопят точно под хлыстом" (письмо из Житомира от 24 апреля 1909 г.). В самом деле, некоторые произведения, сюжеты которых Куприн сообщал
газетным репортерам в 1908 -1912 гг., были написаны уже в эмигрантский период либо вовсе не были занесены на бумагу.

Куприн в зрелые годы работал очень медленно. Так, он неоднократно излагал содержание романа "Нищие" или "Нищие духом", но работа двигалась очень туго и, насколько известно, завершена не была. Рассказ "Елань" также писался медленно.

Так же было и с "Ямой", которая писалась с 1909 по 1915 г. В период работы над "Ямой" Куприн в одном интервью заявил: "Возвращаясь к вопросу о критическом отношении к себе, я скажу, что оно с годами возрастает. Было время, когда я, не задумываясь, писал в неделю три рассказа в киевские газеты. Тогда у меня не было такого чутья к словам, такой требовательности, такой боязни всего банального. Теперь взвешиваешь не только каждую страницу, но каждое слово"11. Через год в другом интервью Куприн возвращается к этой теме и жалуется, что у него много времени отнимает работа над рукописями: "За последнее время у меня проявляется чрезмерная придирчивость к каждому слову своему и чуть ли не четыре раза правлю одну и ту же вещь" 12.

Такая длительная, упорная работа над черновиком объясняется тем, что у Куприна в результате постоянной спешки выработалась манера, фактически сводившая на нет ту же самую спешку. Под влиянием работы, "когда стоят над душой", у него появился "тяжелый обычай обновлять, увеличивать, развивать рассказ в кор-(*170) ректуре". "Вообще для меня, - делился писатель с репортером "Огонька" своими наблюдениями над собственной манерой работать, - обычное явление, что не широко задуманная вещь вдруг разрастается сверх всяких ожиданий".13

Из писем его к Батюшкову видно, как коротенькое рукописное предисловие к изданию переводов из Редиарда Киплинга в корректуре разрастается в статью, как в корректурах же изменяется объем ряда рассказов и очерков. Теоретически же он признавал иной ход работы.

В одном из недатированных писем, повидимому после 1910 г., Куприн давал своему адресату советы, явно выросшие из обобщений собственного писательского опыта: ".. ."Смертник" опять никак не рассказ, а схема рассказа. Так, обрывая самого себя, втискивая огромный материал в максимум нижнего этажа провинциальной газеты, далеко не уедешь. Надо писать любовно, не стесняя себя размером, не боясь изобилия художественных образов, сравнений, мелких черточек, писать так, чтобы позволить себе в корректуре покосить, убрать лишнее, загромождающее. Особенно это важно вначале, пока писатель не оседлал технику, как послушного коня".14

В какой мере следовал он этому совету в период зрелости своего таланта, сказать трудно из-за незначительного количества сохранившихся его черновых рукописей.

Применял Куприн и такой прием: он иногда включал в свои художественные произведения ранее написанные очерки (например, очерк "В главной шахте" переделан был в рассказ "В недрах земли", очерк "В казарме" в несколько обработанном виде был введен в повесть "Поединок" в качестве главы XI). С другой стороны, в некоторых случаях Куприн в процессе работы над большим произведением печатал отрывки из него то в форме именно "отрывков" ("Меджид"), то в виде очерков (см. выше, в главе третьей, в разделе о "Молохе").

Чтобы ускорить работу, Куприн в 1912-1916 гг. прибегал к услугам стенографа. Иногда это давало положительный результат, работа шла быстро, некоторые (*172) произведения были продиктованы сразу. Но часто Куприна раздражала безграмотность студента-стенографа, в результате которой писателю самому приходилось переписывать расшифрованную стенограмму.

Любопытный эпизод, характеризующий процесс художественного творчества Куприна во время диктовки стенографисту, сообщил В. Ф. Боцяновский:

"Это было в декабре или январе этого <1908> года. Вся Гатчина, где он в это время жил, занесена была снегом, и дом, в котором работал Куприн, тонул в пушистой, кружевной сетке покрытых инеем тонких веточек окружавших его деревьев.

"За стенами была зима, мороз. А внутри дома Куприн в это время плыл по Черному морю, мимо Ялты, мимо Ласточкина гнезда; вокруг него плескалось, бурлило изумрудное море, ярко светило солнце. "Он диктовал стенографисту. Нас было несколько человек; мы сидели в соседней комнате и, не желая прерывать работы, ждали, когда он сам выйдет к нам.

"Куприн нервно шагал, быстро, горячо диктовал. Наконец, схватил ручку двери, чуть-чуть приоткрыл и с силой, громко захлопнул.

"Мы, сидевшие рядом, приняли этот жест на свой счет. Оказывается, он и не подозревал о нашей близости.

"- Ничего подобного, - удивленно заметил он, когда потом ему поставили вопрос прямо. - Даже не помню.

"Догадался стенографист.

"- А помните, Александр Иванович, - сказал он, - тот момент, когда помощник капитана вошел в каюту Травиной и быстро, порывисто захлопнул за собою дверь? Сцена насилия! Вот вы тогда именно и хлопнули дверью...

"Оказывается, Куприн диктовал рассказ "Морская болезнь". Характерный для творчества Куприна эпизод он так живо переживал волнение, охватившее его героя, что машинально, сам того не замечая, хлопнул дверью своего кабинета" 15.

Известно, что Куприн был страстным охотником, рыболовом, спортсменом. Однако все эти занятия не отвле-(*173)кали его от литературно-творческой работы; напротив, они помогали ему, так как при сидячем образе жизни он, по его словам, "раскисал": "Я могу работать, т. е. думать, - признавался он Ф. Д. Батюшкову в письме от 7 июня 1908 г. из Ессентуков, где лечил больную ногу, - только на ходу".

"На ходу" следует понимать не только в прямом смысле.

Исключительная подвижность, неугомонность, непоседливость Куприна, его постоянные переезды, переходы в молодости от одной специальности к другой, его жадность к "наблюдениям" и "выслеживаниям" были тоже своего рода "работой на ходу". "Жизнь - только в движении!" - утверждал Куприн устами героя одного из своих произведений. В записях яснополянского врача Д. П. Маковицкого есть упоминание об отзывах Л. Н. Толстого о Куприне во время семейных чтений "Поединка". Толстой сказал:

"Новый писатель пользуется старыми приемами.16

В самом деле, Куприн не был новатором в литературе. Он очень внимательно и основательно изучал классиков русской литературы, в особенности Пушкина, Толстого, Чехова и Горького и, не ставя перед собой невыполнимых задач, писал, как ему подсказывали его эстетические воззрения. Отправляясь от классиков, Куприн все же умел оставаться самим собой, оригинальным и талантливым, интересным и умным, хотя и не всегда правильно рассуждающим.

Эстетические принципы Куприна немногочисленны и сжаты. "В искусстве - главное простота, а ее достигнуть очень трудно", - говорил Куприн в своей лекции "Судьбы русской литературы" в 1916 г.17

Этого принципа Куприн в основном придерживался на всем протяжении своей литературной деятельности. Сюжеты его произведений, за редкими исключениями, очень несложны, лишены запутанности, композиционно стройны и логичны. Хотя у него встречаются "необыкновенные", (*174) на первый взгляд, случаи - "Лунной ночью", "Психея", "Безумие", "Странный случай", "Ужас", "Нарцисс", - но все это наименее удачные его произведения, большей частью ранние, лишь перепечатывавшиеся позднее.

В большинстве же его рассказы просты, жизненны и удивительно правдивы. Таковы, например, "По-семейному", "Мирное житье", "По заказу" "Чары", "Славянская душа" и др.

В той же лекции "Судьбы русской литературы" Куприн сформулировал еще один принцип, которого в основном придерживался: "В искусстве надо знать, что ты пишешь, для чего пишешь и о чем пишешь". Модные идеи "искусства для искусства", пропагандировавшиеся символистами и модернистами и другими реакционными писателями конца XIX - начала XX в., были ему по существу чужды. Написание неудачных произведений вроде "Морской болезни", "Ученика" и др. явилось следствием нарушения его собственного эстетического принципа: знать то, о чем пишешь. Так, не зная жизни и психологии революционного пролетариата России, Куприн никогда не писал о нем. Не писал он и о русских революционерах, как действовавших в России, так и находившихся в эмиграции. Но то, что он знал, он описывал так, что жизнь, им изображенная, живет и до сих пор на страницах его рассказов и повестей. Стоит прочитать лучшие его произведения - "Штабс-капитан Рыбников", "Река жизни", "Посемейному", "Мирное житие", "Анафема", "Листригоны", "Канталупы",
"Потерянное сердце", - и станет видно, что ряд сторон русской доре- волюционной жизни он изобразил как великий художник-историк. Куприн знал и то, для чего он писал. Его очень испортила буржуазная "слава" в эпоху реакции, он грубо ошибался в своих политических и литературных отношениях, но никогда в дореволюционное время не пере- ходил на службу царскому правительству, как, например, сделал это Л. Андреев, редактировавший "Русскую волю". Куприн считал себя писателем честным и свою литературную работу не напрасной.18 Честность он видел (*175) в том, что писал то, что думал и что было ему близко и дорого. Если ему и приходилось для заработка писать много, в разные места, спешно, торопливо, доделывая в корректурах, то идейно он считал себя свободным от требований буржуазной публики эпохи реакции. Однако это было не всегда так, и такие чуткие аналитики русской жизни после 1905 г., как В. Г. Короленко и М. Горький, это ясно понимали: "Вопросы пола носятся в воздухе... даже у такого истинного художника, как Куприн, физиология выпячивается до порнографии",19 - писал Короленко в 1916 г. Отзывы Горького о Куприне как "публичном писателе" приведены были выше. И все же - при всех своих ошибках и противоречиях - Куприн в этот период писал то, что думал.

Следовал Куприн и тому принципу, который был сформулирован: "надо знать, что пишешь". Не будучи новатором, как уже сказано выше, он в то же время не шел по проторенной дорожке литературных штампов, шабло- нов и трафаретов. Они ему претили, и он часто высмеивал их: "Как это пишут смешно в романах: "В зале воцарилась мертвая тишина. Полковник закурил свою трубку, провел рукой по длинным седым усам и, глядя на огонь камина, начал..." Так ведь? Ха-ха-ха..." (VIII, 272). "Для того, чтобы взволновать и умилить читателя, надо самому над чем- нибудь взволноваться и умилиться. Нужно пролить ту самую слезу, которую в дамских повестях проливают, сваливая ее на слишком крепкий табак, старые полковники по окончании чувствительного рассказа. "В комнате воцарилась гробовая тишина. Старый полковник окончил рассказ и почему-то слишком долго выколачивал о решетку камина свою трубку, отвернувшись от слушателей. Наконец он выпрямился и отирая глаза, сказал, дрожащим голосом: "Чорт побери! Какой однако у вас крепкий табак, ротмистр!" - "А что же сталось с несчастной Заирой?" - решилась спросить после долгого молчания дама с палевой розой в волосах.-"Она умерла!"- глухо ответил старый полковник". (*177)

""Чорт! Какая чепуха лезет в голову!"- бранится вслух Арефьев и сердито толкает ногой подвернувшийся стул" (VIII, 283-284).

Последний пример приведен из рассказа "По заказу", который построен на осмеянии литературных штампов, с одной стороны, и противопоставлении им жизненных, правдивых и истинно трогательных сюжетов. Той же теме посвящена и таким же образом построена "Травка", где осмеивается шаблон "пасхального рассказа". Но за якобы забавной ситуацией "Травки", когда редактор ходкой газеты и его сотрудник - беллетрист бесплодно придумывают сюжет пасхального рассказа и начинают вспоминать милое, далекое, чистое детство, - кроется большая, хотя как будто и простая мысль:

"- Надо писать серьезно... говорит он <редактор>.- Конечно, я не обладаю даром, как ты, и наитием... Но, если бы я писал, я написал бы просто..." (VIII, 310).

В одном письме Куприн писал автору, приславшему ему свои рукописи на отзыв:

"... Осмелюсь указать Вам на однообразие некрасивых приемов, которыми вы злоупотребляете: "Гидра беспощадности" ("Моя любовь") ..."Смертность от истощения" ...(там же)... "Картина ранения"... (там же)... "Ужасный по силе развития заразы..." (там же)... "Кривизна утилизации" ("Дальние зори")... и т. д. Надо проще. В одном месте я заметил у Вас даже три суще- ствительных рядом в разных падежах. Это мутит".20

"Серьезность", "простота" - вот, на первый взгляд нехитрые и несложные эстетические принципы Куприна.

Конечно, самое осмеивание шаблона таит в себе опасность превратиться в шаблон, но у Куприна этого не было. Одной борьбой с трафаретами и штампами он не ограничивался. У него не выработался свой собственный шаблон, и почти каждое его произведение, особенно зрелого периода, представляло какое-то новое решение проблемы, художественной формы в зависимости от содержания. И эта постоянная новизна (не "новаторство" в плохом смысле слова, а остающееся в пределах хорошей традиции), новизна, связанная с прекрасным знанием(*177) изображаемого материала и с простым, серьезным и человечным содержанием, привлекала и продолжает привлекать читателей Куприна. Насколько внимательно относился Куприн к вопросам художественного мастерства, видно из его работы над заглавиями своих произведений. Из его писем и бесед с газетными репортерами известно, что он очень часто менял заглавия своих рассказов и повестей, менял их при повторном издании ("Ясь" становится "Славянской душой", рассказ "Барышня" или "Кэт" переименовывается в "Прапорщика армейского", "Нарцисс" сперва назывался "Виктория" и т. д.). Враги Куприна объясняли это якобы его желанием повторно печатать старые произведения. Это неверно. Чтобы правильно понять заглавия Куприна, следует остановиться на сценке из рассказа "Травка". Беллетрист передает разговор, происходивший между ним и редактором:

"- Давай тему!

"- Тему? Но это для тебя пустяки!..

"- Давай хоть заглавие!. . Помоги же, чорт тебя побери!. .

"- Ну, заглавие-это пустяк!.. Например: "Она вернулась".

"- К чорту! ..

"-"Яйцо сосватало".

"- К чорту! . .

"-"Весенние иллюзии".

"- К чорту! . .

"- "Скворцы прилетели".

"- Мимо! ...

"- "Когда раскрываются почки" ..

"- К чорту! . . Мой милый, разве сам не видишь, что все это - опаскуженные темы. И потом: что это за безвкусие делать заглавие рассказа из существительного и глагола? "О чем пела ласточка" .. "Когда мы, мертвые, проснемся"... А в особенности для ходкой газеты. Дай мне простое и выразительное заглавие из одного существительного!

"- Из существительного!..

"-Да, из существительного.

"- Например... "Чернильница"?! (*178)

"- Стара штучка! Использовал Пушкин: "К моей чернильнице".

"- Ну, хорошо. "Лампа".

"- Друг мой,- говорю я кротко: - только очень близорукие люди выбирают для примеров и сравнений предметы, стоящие возле них! ..

"Это задевает его за живое, и он сыплет, как из мешка:

"- "Будка", "Кипарис", "Пале-Рояль", "Ландыш", "Чорт в ступе". Не нравится? Ну, наконец, "Травка"?

"- Ага, "Травка"? . . Стоп! .. Это уже нечто весеннее и на Пасху хорошо. Давай-ка подумаем серьезно о травке! .." (VIII, 308 -309).

Если после этого отрывка обратиться к заглавиям Куприна, то станет очевидно, что сам он строго следовал требованиям, которые выдвигал беллетрист из "Травки":

у него нет ни одного заглавия типа "О чем пела ласточка" Шпильгагена или "Когда мы, мертвые, проснемся" Ибсена. Только заглавия сатирических рассказов "Как я был актером" и "О том, как профессор Леопарди ставил мне голос" и воспоминаний "О том, как я видел Толстого на пароходе "Св. Николай"" отчасти подходят к подобным заглавиям из существительного и глагола, но лишь по форме: раскрывая конкретное содержание рассказов, они лишены того сентиментального или мистического характера, как заглавия Шпильгагена и Ибсена.

Обычно заглавия Куприна состоят из одного существительного ("Мясо", "Слон", "Путаница", "Одиночество", "Локон"), которое определяет или главный предмет рассказа, или главное содержание его. Встречаются иногда заглавия по имени главного действующего лица: "Леночка", "Аль- Исса", "Изумруд", "Марианна", "Суламифь". Значительно чаще встречаются у Куприна заглавия из существительного с определением, опять-таки либо непосредственно раскрывающие идею произведения (иногда аллегорическую, например "Собачье счастье"), либо выделяющие существеннейший момент в содержании рассказа ("Страшная минута", "Святая ложь", "Славянская душа"), либо характеризующие время или место действия ("Лунной ночью", "Белые ночи", "Лесная глушь" и т. д.), либо, наконец, говорящие о главном действующем лице ("Белый пудель", "Прапорщик армейский(*179)" и др.). В одном письме Куприн с неодобрением отмечал:... "Ваши заглавия все эффектны".21

У Куприна нет трафарета в зачине рассказа. В этом отношении он многому научился у русских классиков, в особенности у Тургенева, Чехова и Горького. Иногда это изучение приводило даже к бессознательному следо- ванию за определенным классическим образцом. Так, например, начало рассказа "Зачарованный глухарь", несомненно навеяно началом одного из очерков из "Записок охотника" Тургенева ("Льгов").

О борьбе Куприна с шаблонными зачинами рассказов со "старыми полковниками" говорилось выше. Однако сам Куприн не избегал "повествовательной" манеры зачина ("Убийца", "Начальница тяги", "Искушение" и многие другие), но и в этих случаях он умел оставаться нешаблонным. Впрочем, и в данной области, как и в ряде других, Куприн рос как мастер, и его более поздние произведения отличаются большим совершенством, чем ранние, написанные до "Поединка".

Особенно заметен рост Куприна как художника в области характеристики персонажей. В течение первого десятилетия своей литературной деятельности он довольно безразлично относился к этому вопросу, и в его произведениях на первых же страницах встречалось большое нагромождение подобных характеристик. Примерно с 1903 г. положение в этом отношении у него резко меняется. Можно с полной определенностью указать, чем было это вызвано.

В октябре 1902 г. Куприн послал А. П. Чехову оттиск своего недавно напечатанного рассказа "На покое" и просил дать отзыв о нем. В ответ Чехов отправил Куприну письмо, в котором, извещая о получении оттиска, писал:

"Повесть хорошая, прочел я ее в один раз, как и "В цирке", и получил истинное удовольствие. Вы хотите, - продолжает Чехов, - чтобы я говорил только о недостатках, и этим ставите меня в затруднительное положение. В этой повести недостатков нет, и если можно не соглашаться, то лишь с особенностями ее некоторыми. Например, героев своих, актеров, Вы трактуете по старинке, как трактовались они уже лет сто всеми, писав- (*180)шими о них; ничего нового. Во-вторых, в первой главе Вы заняты описанием наружностей - опять-таки по старинке, описанием, без которого можно обойтись. Пять определенно изображенных наружностей утомляют внимание и в конце концов теряют свою ценность. Бритые актеры похожи друг на друга, как ксендзы, и остаются похожими, как бы старательно Вы ни изображали их. В-третьих, грубоватый тон, излишества в
изображении пьяных. Вот и все, что я могу сказать Вам в ответ на Ваш вопрос о недостатках, больше же ничего придумать не могу".22 Нет сомнения, что указания и советы столь уважаемого Куприным писателя, как Чехов, произвели на него впечатление. В последующих его рассказах биографии и внешние характеристики действующих лиц не нагро- мождаются в начале произведения и вводятся в текст со значительным разнообразием. Это заметно сказалось на первых же рассказах Куприна 1903 - 1904 гг. Напечатанный в № 1 "Журнала для всех" за 1903 г. "Трус" еще не вполне свободен от этой "старой" манеры, но уже в очерке "В казарме", который позднее в переработанном виде был включен в повесть "Поединок" и в рассказах "Конокрады", "Мирное житие" и др. Куприн избавляется от шаблона, который у него нередко встречался. Большая работа проделана была Куприным в области словесного пейзажа. И здесь он многому научился у классиков - Тургенева, Чехова, Горького. При всем этом его пейзажи, в особенности зрелого периода, все же "купринские", написанные в одному ему присущей манере; их отличает краткость, четкость рисунка, сочетающаяся с мягкостью красок, лиричностью, какой-то мелодической звукописью...

Приведем два-три примера.

Вот описание петербургской белой ночи в "Штабс-капитане Рыбникове": "Было не светло и не темно. Стояла теплая, белая, прозрачная ночь с ее нежными переливчатыми красками, с перламутровой водой в тихих каналах, четко отражавших серый камень набережной и неподвижную зелень деревьев, с бледным, точно утомленным бессонницей небом(*181) и со спящими облаками на небе, длинными, тонкими, пушистыми, как клочья растрепанной ваты" (III, 101).

Вот сравнение весны на севере с весною на юге: "Вы помните, конечно, очаровательную весну у нас на севере, с ее тихими, томными, медленно гаснущими зорями, с несказанными ароматами трав и цветов, с со- ловьиными трелями, с отражениями звезд в спящей воде спокойной реки, между камышами... со всеми ее чудесами и поэзией? Здесь на юге нет совсем весны. Вчера еще деревья были бледносерыми от покрывающих их почек, а ночью прошумел теплый, крупный дождь, и, глядишь, наутро все блестит и трепещет свежей зеленью, и сразу наступило южное лето, знойное душное, назойливое, пыльное..." (VII, 50).

Если всмотреться в приведенные примеры, нельзя не заметить, что в каждом из них помимо описательной, зрительной и звуковой части, как бы дополняющей зрительную, есть еще часть сравнительная, нередко при- дающая эмоциональность, чувственную ощутимость пейзажу: "небо, точно утомленное бессонницей", "спящая вода спокойной реки", "лето назойливое". Снова приходится вспоминать слова М. Горького о том, что в очерках Куприн не является фотографом, а добавляет много "от себя". Это с полным правом можно отнести и к пейзажам Куприна.

В цитированном выше отрывке из рассказа "Травка", где шел спор между беллетристом и редактором по поводу заглавия, Куприн мимоходом обронил одно интересное признание относительно сравнений: "Только очень близорукие люди выбирают для примеров и сравнений предметы, стоящие возле них!.." (VIII, 308). Поэтому естественно возникает вопрос о сравнениях у самого Куприна.

Сравнения у Куприна - речь, конечно, идет о периоде зрелости его таланта, - представляют результат серьезной и обдуманной работы, которую можно определить его же словом "выбор". Характерной их особенностью является неожиданность сопоставления и отдаленность сравниваемых вещей; например, нервы героя уподобляются "разбитому фортепиано" (VIII, 319); персонаж рассказа возвращается домой "усталый, весь разломанный, точно коночная лошадь" (VIII, 325); "волосы стали (*182) дыбом, как стеклянные трубки" (VI, 271). Иными словами, это - сравнения, которые писатель "выбирает" из ряда возможных, а не они приходят, как говорится, сами собой. Выбор сравнений у Куприна обдуманный, сознательный, подчиняющийся определенному принципу - принципу, так сказать, "неожиданности".

Иногда в сравнениях Куприна встречаются сопоставления, как бы обратные тому, чего ожидает читатель: "Время исчезло. Стены кабинета ушли в далекую мглу, растаяли, и Арефьев живет пестрой, изменчивой, фанта- стической жизнью, почти такой же яркой, как и сама действительность" (VIII, '286).- "Регент.. делает ему страшные глаза и отрывисто, точно прокалывая кого-то шпагою,- вытягивает в его сторону руку с камертоном" (VIII, 287).

Некоторые сравнения Куприну так полюбились, что встречаются у него не один раз. Например, в повести "Кадеты (На переломе)" рассказывается о воспитателе, прозванном Петухом. "Это был очень чистенький, добро- душные немец. От него всегда пахло немного табаком, немного одеколоном и еще тем особенным, не неприятным запахом, который издают мебель и вещи в зажиточных немецких семействах" (IV, 33). Ср. в "Поединке": "Пришлось ждать в полутемной передней, где пахло яблоками, нафталином, свежелакированной мебелью и еще чем-то особенным, не неприятным, чем пахнут одежда и вещи в зажиточных, аккуратных немецких семействах" (II, 86).

Столь же обдуманный и сознательный характер, как сравнения, имеют у Куприна и определения (эпитеты). У него встречаются, кроме обычных определений, состоящих из одного прилагательного (или причастия), определения из двух, иногда из трех и даже больше прилагательных. Особый интерес представляют "сложные" эпитеты. В них, как и в сравнениях, заметна рука опытного художника, заботливо отбирающего все, что делает образ более понятным и зрительно или иным способом воспринимаемым. Вот несколько наудачу взятых примеров: "Глубокая, могучая и радостная синева моря" (VI, 241); "жидкая, веселая, ранняя зелень" (VI, 127); "весенний беспорядок - шумный, торопливый, сорный - воцарился в лесах" (II, 180); "темная, мягкая и сладостная пелена забвения" (III, 112); "ма-(*183)ленькие, горячие, жесткие руки... пухлые, белые, дрожавшие пальцы... глупые, красивые, сияющие глаза" (VIII, 350); "бесчисленно, весело и беспорядочно светлели лица" (IV, 16).

Почти в каждом из приведенных примеров можно обнаружить соблюдение определенного принципа: хотя все прилагательные характеризуют слово (предмет, качество), к которому относятся, дополняя друг друга, первые два как бы развивают какую-то одну сторону его, а третье, не противореча предшествующим, вносит нечто новое, порой даже неожиданное, добавляют какую-то непредусмотренную сторону определяемого.

Куприн обращал большое внимание на язык своих произведений и на вопросы языка и литературы вообще. Давая характеристики писателей - русских и иностранных, - он почти всегда останавливался на оценке их языка. Однако это не кропотливый анализ филолога, который устанавливает особенности языкового употребления того или иного писателя, определяет наличие в нем архаизмов, провинциализмов, неологизмов, диалектных выражений, нарушений грамматических правил или, напротив, видит в нем строгое соответствие с литературными нормами.

Замечания Куприна о языке писателей в большинстве случаев имеют образный характер. "Язык Толстого напоминает постройку, возводимую великанами; чтобы о ней судить, нужно глядеть на нее издали. Язык Чехова - нежное и тонкое плетение, которое можно рассматривать и в лупу" (VII, 81). О языке К. Гамсуна Куприн, забывая, что перед ним перевод, писал: "Язык его неподражаем - этот небрежный, интимный, с грубоватым юмором, непринужденный и несколько растрепанный разговорный язык, которым он как будто бы рассказывает свои повести, один-на-один, самому близкому человеку, и за которым так и чувствуется живой жест, презрительный блеск глаз и нежная улыбка" (VII, 79-80). Об А. Н. Будищеве, которого любил и с которым дружил, Куприн писал, что "все его сочинения написаны таким простым и спокойным, истинным и красивым языком".23

Язык самого Куприна, которым он по праву гордился и который так ценил Горький, во многом может быть характеризован, как это ни покажется спорным, теми же словами, какими он говорил о языке Чехова, Гамсуна и Будищева. Язык Куприна не сложился сразу, с самого начала. Первое время, как отмечали советские исследователи, ему казалось нужным и правильным следовать шаблонам романов 70 - 80-х годов прошлого века. Это тот язык, которым заставлял Куприн думать о себе Ромашова, героя "Поединка". Затем последовала полоса усвоения языка интеллигенции 90-х годов, отличавшегося обилием иностранных слов, взятых из газетных и журнальных статей. Способствовала этому репортерская работа Куприна с середины 90-х годов; она дала ему очень много в отношении усвоения литературной техники, но не приучила к соблюдению чистоты языка. Иностранными словами пестрят в этот период не только газетные статьи и фельетоны Куприна, но и его художественные произведения. Особенно заметен этот недостаток в журнальном тексте "Молоха", позднее переработанном автором. Достаточно привести два примера:

"Русское богатство" (1896)

"Доктор Скобеев с одинаково богатой эрудицией и с неизменной горячностью оппонировал ему" (кн. XII, 117- 118).

"Он любил искренно этого беспечного, кроткого толстяка за его энциклопедический ум, юношескую живость характера и добродушную страсть к дебатам 24 отвлеченного свойства" (кн. XII, стр. 117).

"Полное собрание сочинений" (1912)

"Доктор Гольдберг возражал ему с одинаковым интересом к делу и с неизменной горячностью" (I, 27)

"Он любил искренно этого беспечного, кроткого еврея за его разносторонний ум, юношескую живость характера и добродушную страсть к спорам отвлеченного свойства" (I, 27)

Внимательное изучение Куприным Пушкина и других классиков русской литературы во второй половине 90-х годов сразу заметно отразилось на языке его произведений: почти исчезли слова "интеллигентского жаргона", (*185) при построении фразы Куприн проявляет заботу о ее музыкальном звучании, становится разнообразнее и строже выбор эпитетов, точнее сравнения, короче предложения.

Характерно, что у Куприна с этого времени и на всем дальнейшем протяжении его творчества явно обозначается склонность к коротким, даже сжатым и тем не менее полновесным и полнокровным фразам. У него нет и телеграфного, нервного, словно задыхающегося стиля, одно время модного у писателей десятилетия между двумя революциями. И он не только сам пользовался короткими предложениями, но и советовал своим друзьям писать таким образом. "Старайся лишь быть во фразе покороче", - наставлял он Ф. Д. Батюшкова в письме от 5 августа 1908 г. О таких же советах Куприна рассказывает нам В. Ф. Боцяновский.

И в 90-е годы и даже в начале 1900-х Куприн еще не сумел полностью освободиться от некоторых "южно-руссизмов", приставших к его речи коренного москвича. Он довольно часто употреблял мало литературное слово "замурзанный" (II, 73; II, 273), вместо "уверенность в своих силах" говорил "уверенность в свои силы" (V, 146), вместо "в поисках работы", - "в поисках за работой" (VII, 77), вместо "в будни",- "в буднее время" (IV, 40) и др.

Однако Куприн, как уже указывалось выше, много учился языку и у классиков, и у современных ему писателей. и больше всего непосредственно из жизни. К. И. Чуковский уже давно отметил интерес Куприна к живому разговорному языку: "Он чует и любит бытовые наслоения на русском языке, жаргоны, областные слова, наречия".25 И в самом деле, у Куприна был на редкость чуткий "языковой" слух: рисует ли он одесситку в "Белой акации", он приводит ряд слов и выражений из ее "ужасного одесского жаргона" (VII, 53); вводит ли нас в мир русских летчиков, он заботливо - и, кажется, первый из русских писателей - собирает все специальные словечки и выражения этой новой тогда профессии (*186) ("Люди-птицы"). Жаргон военной школы, казармы, актеров, конокрадов, воров, проституток, контрабандистов, шулеров, охотников и т. д. - все это было ему хорошо знакомо, все это в очень осторожных дозах, без излишеств, свидетельствующих об отсутствии литературного вкуса, он вправлял в "разговорные" части рассказов и повестей, чем придавал им жизненность, конкретность, правдивость. Иногда,- впрочем, очень редко, этот жаргон проникал и в повествовательную, "авторскую", а не только "разговорную" часть его произведений. Так, в рассказах из военного быта у Куприна встречаются слова и выражения из офицерского жаргона. Вместо литературной формы "кобура" в "Ночлеге" употреблена форма "кобур" ("шарф с кобуром" - II, 327) и т. д.

Но, как отметил Горький в письме к К. А. Треневу, после "Поединка" язык Куприна как-то сразу, резко заметно изменился, возмужал, стал ясен и классически правилен. Это распространяется даже на такие безидейные произведения, как "Ученик", на такие сентиментальные рассказы, как "Прапорщик армейский", на такие стилизации, как "Суламифь" и апокрифы ("Сад Пречистой Девы", "Пегие лошади" и др.).

При изучении рукописей Куприна становится ясным метод его работы над языком своих произведений. В тех случаях, когда он вносил исправления в текст какого-либо произведения, он стремился устранить не удовле- творявшие его первоначальные "разговорные" или книжно-шаблонные формы предложений, отдельных оборотов и слов. Создается впечатление, что сначала Куприн писал произведение как бы начерно, так, чтобы только - как можно скорее - закрепить идейно-образную сторону своего замысла, не вдаваясь в подробности отделки и шлифовки языковой оболочки. Затем шаг за шагом он удалял маловыразительные, стершиеся от частого, "бытового" или "чересчур литературного" употребления слова и обороты и заменял их новыми, более точными, более определенными и образными словами, эпитетами, выражениями. В итоге такой тщательной правки, продолжавшейся и в корректурах, язык произведений Куприна при- обретал свой подлинный характер, свое настоящее звучание. (*187)

Стремление быть в наибольшей степени верным духу русского языка, следовать гуманистическим традициям русской литературы вызвало у Куприна, в особенности в период зрелости его таланта, недовольство своими произведениями. В одном из интервью 1912 г., касаясь вы- ходившего тогда "нивского" издания своих сочинений, Куприн сказал: "Три четверти из того, что там напечатано, надо было бы вычеркнуть".26 Несколько позднее он писал: "Про себя... я всегда говорил и думал, что моя работа - второй сорт".27

Любовь советского читателя к произведениям Куприна, неоднократные издания лучших его сочинений опровергают столь скромную самооценку: Куприн несомненно принадлежит к числу крупнейших русских писателей, и его "работа" никак не может быть признана "вторым сортом".

И Толстой, и Чехов, и Горький, и широкие читательские круги признавали большой талант Куприна. Но помимо таланта Куприн обладал подлинным секретом мастерства; секрет этот состоял в честном отношении к своему писательскому делу, в борьбе за содержательность литературы, в неприятии художественных шаблонов и штампов, в серьезном внимании к "мелочам" литературной техники.

К своим литературным сверстникам и младшим товарищам Куприн относился очень внимательно, дружески и доброжелательно. В его письмах почти не встречается резких отзывов о чьих-либо произведениях, нет иронических словечек и насмешек.

Склонный к пародированию и шутке, Куприн не вкладывал в свои пародии злости и обидного чувства превосходства. Его пародии на Бунина, Скитальца, Рославлева, Бальмонта (о пародии на Горького сказано было выше - она имеет особый смысл), его затерянная на страницах старой газеты пародия на шаблонный французский роман28 - скорее забавны, чем язвительны.
(*188) Злили Куприна, доводили его до резкостей те писатели, особенно газетные журналисты, которые писали небрежно, неряшливо, которые портили русский литературный язык. Отсюда проистекало его - иногда несправедливое и пристрастное - отношение к литературным противникам, которых он подозревал в некорректном и нечистоплотном отношении к писательскому делу, в порче языка. К чести Куприна, большая часть таких резких суждений об отдельных писателях и целых группах писателей не выходила за пределы самой интимной переписки. К литературной критике Куприн относился в общем неприязненно, настороженно. Его раздражала шаблонность и школьность современных ему критиков. "Критики... любят ставить баллы, - жаловался Куприн в од- ном интервью, - и распределять места, кто какой ученик? Для писателей это бесполезно, и для публики не нужно".29

Вместе с тем Куприн понимал значение серьезной и содержательной критики и ценил ее: "Когда встречаешь критика тонкого, нежного, осторожного, - нечего скрывать - радуешься и в душе благодаришь его".30 В другом случае он заявил, что очень ценит Чуковского: "В нем есть злость и страстность и видно, что он много читает".31

И недовольство современной критикой, и негодование на писателей, портящих литературный язык, и возмущение тем, что литература утратила свой идейный характер и стала выгодным источником заработка,- все это являлось следствием огромной любви Куприна к русской литературе, к русскому языку, к русской культуре. В одном из писем к Батюшкову, находясь в особенно раздраженном состоянии, Куприн писал: "А ведь я знаю, что, несмотря на мою прочную репутацию б.... ного кавалера, пьяницы, сифилитика, кровосмесителя, убийцы собственных детей, содержанца, и т. д., ты все-таки веришь, что к русской литературе я отношусь не хуже, чем поп к таинству св. Евхаристии" (письмо от 24 апреля 1909 г.).

(*189)Куприн внимательно следил за современной литературой. Модернистов-декадентов он не любил. "Наши поэты (модернисты), по- моему, притворщики, фокусники и просто шарлатаны",- откровенно заявил Куприн в одном интервью.32 В рассказе "Мой паспорт" он вспоминал, как "покатился со смеху... Это было недавно..., когда в моем присутствии один поэт-символист - человек несомненного, даже исключительного таланта - вдруг зачитал что-то о кладбище и мертвецах на мотив "чижика": я знал, что мой смех неучтив, но не мог усилием воли победить его" (VII, 37-38). В лекции "Портреты и характеристики", прочитанной в Ессентуках в 1908 г., Куприн об Андрее Белом сказал, что у него много "баловства", что "это - самый непонятный и сомнительный из современной молодежи".33 Неодобрительно отозвался тогда же Куприн о Ф. Соллогубе. Как тонко понимал Куприн особенности развития русского символизма, видно из его отзывов о В. Брюсове. Сказав о шарлатанстве модернистов, Куприн прибавил:

"Интересна здесь эволюция Брюсова... Начал он с шарлатанских стихов, но стоило ему только приобрести ими известность, - Брюсов стал писать строгие, вытесанные из мрамора стихи, без всего баловства.. .".34 К футуристам Куприн отнесся более дружелюбно, чем к декадентам. "Современные футуристы со временем протрезвятся и... вернутся на тот правильный путь... который проложен был Пушкиным. Футуристы-это веселые, задорные мальчишки, но они еще подрастут и одумаются".35 О том же говорил Куприн и на лекции в Киеве в 1914 г. и в Тбилиси и Баку в 1916 г.

Сопоставляя литературу после революции 1905 г. с классической, он видел отрицательные стороны первой:

"Все, что пишут теперь, - говорил Куприн на лекции в Киеве в 1914 г.,-
не похоже на то, что писали раньше... Все... старые писатели, писатели- реалисты; (*190) бытовики, знали секрет, как надо трогать и волновать читателя, и от одного к другому переходило это заветное слово. Современные писатели делают не то и не так, как нужно". "Впрочем, Куприн выделял из современной упадочной литературы одну группу писателей, о которой говорил с большой теплотой и уважением: это - "художники, приобщенные к идеалам всей русской литературы, писатели, в произведениях которых скрыта глубокая и печальная мысль. К ним относятся Горький, Короленко, Бунин, Серафимович, Скиталец, К. Тренев и др.".

Напротив, с неприязнью характеризовал Куприн другую группу современных писателей: "Кроме, этих художников <Горький, Короленко и др.>, преданных быту и старым реалистическим традициям, есть еще... группа писателей, которые пишут, не задумываясь над тем, для чего они пишут. Из их лагеря вышли нелепые девизы: искусство для искусства, смерть быту и проч. Это значит, что... им совершенно неведомо то внутреннее сияние, то "во имя", которым светилась вся русская литература, начиная с Пушкина".36

В 1915 г. в интервью по поводу итогов своего юбилея Куприн с радостью отмечал появление талантливой литературной молодежи: "Теперь на смену нам идет молодежь. Сколько талантливых, интересных людей! Пишут хорошо, прекрасным языком, тонко, остроумно, изящно, находят нужные слова; это - большое утешение для меня, стареющего русского писателя".37

Куприн, несмотря на отдельные ошибки, например в оценке "тенденциозности" М. Горького, в целом верно понимал основные процессы, протекавшие в русской литературе предреволюционного времени. Его сочувствие реалистической линии литературного развития, его враждебность "нелепым девизам: искусство для искусства, смерть быту и проч.", самый перечень имен писателей, которых он считал наследниками "идеалов всей русской литературы", - вое это свидетельствует, что Горький был прав, стремясь вернуть Куприна на путь истинно демо- кратической литературы.

(*191) На декадентское засилие в литературе Куприн смотрел как на явление временное: "Я не сомневаюсь, - говорил он в интервью в начале 1908 г., - что настоящий "промежуток" в нашей литературе не долго будет длиться и русский язык найдет людей, достойных писать на нем... Скоро они сметут его нынешних губителей, и снова явятся писатели, о которых станет говорить мир...

"Мы еще доживем до этого дня".38

Вместе с тем Куприн не переоценивал значение тех положительных элементов в современной литературе, о которых говорил в своих лекциях и беседах с газетными репортерами. Он рассматривал их лишь как залог буду- щего полного расцвета русской литературы.

"Состояние нашей литературы в настоящий момент, - высказывал Куприн свое понимание путей развития русской литературы,- представляет навоз, но так я называю не в плохом смысле слова, а в смысле хорошего навоза, которым удобряют землю для новых всходов. Наша литература предвещает великое будущее, чисто славянское, северное... Наши писатели искренни". Отвергая космополитическое низкопоклонство перед Западом, очень модное в то время, он заявлял:

"Русская литература не есть отражение западной литературы. Она самостоятельна и так велика, что даже влияет на западную".39 Куприн глубоко, искренне и страстно любил русскую литературу. Он любил говорить о судьбах русского художественного слова: "Я верю в великое будущее русской литературы. .. - сообщал он в одном интервью. - Ни реакция, ни декаденты, ни символисты новой формации, ни го- родовые - никто не может загубить ее, помешать ее цвету".40 Литературное наследие Куприна весьма значительно и по объему и по содержанию. Прекрасный наблюдатель и знаток жизни русской провинции 1890-х и 1900-х годов, расширивший позднее круг своих изучении, Куприн дал (*192) огромную галерею типов, лиц и групп. Но наблюдения его шли больше вширь, чем вглубь. При всем своем исключительном знании жизненного материала Куприн не был одарен, подобно М. Горькому, способностью вдумчивого анализа глубоких, подспудных процессов русской жизни: он больше давал читателю материал для размышления, чем помогал ему размышлять, разобраться в предлагаемом материале. Писатель- художник, Куприн не был и, к счастью, сравнительно редко старался быть философом. Его сила в простоте, правдивости, изящной лиричности, лукавом юморе, в жизненности. А. И. Куприн на многие годы сохранит значение как писатель, способствовавший росту критического реализма, бодрости и жизнеутверждающего начала в годы реакции, как писатель, развивавший гуманные, прогрессивные традиции великой русской литературы, как один из выдающихся мастеров великого русского слова.


© Copyright HTML Gatchina3000, 2004.

на головную страницу сайта | к оглавлению раздела