|
ПЕТЕРБУРГ
I
"Добрый директор", Егор Антонович Энгельгардт, писал о Кюхле в письме к
Есакову:
"Кюхельбекер живет как сыр в масле; он преподает русскую словесность в
меньших классах вновь учрежденного благородного пансиона при Педагогическом
институте и читает восьмилетним детям свои гекзаметры; притом исправляет он
должность гувернера; притом воспитывает он Мишу Глинку (лентяй, но очень
способный к музыке мальчик) и еще двух других; притом читает он французскую
газету "Conservateur Impartial"; 1 притом присутствует очень
прилежно в Обществе любителей словесности и при всем этом еще в каждом почти
номере "Сына отечества" срабатывает целую кучу гекзаметров. Кто бы подумал,
когда он у нас в пруде тонул, что его на все это станет".
1 "Беспартийный консерватор" (франц.).
Тетка Брейткопф была тоже довольна. Когда длинный Вилли приезжал к ней
в Екатерининский институт вечерком, с литературного собрания, тетка смотрела
на него с удовольствием и накладывала в кофе столько сливок, что рассеянный
Вилли давился.
В самом деле, кто бы мог думать, что у Вилли окажутся такие
способности, что мальчик будет в первых рядах, печататься, несмотря на свои
Dummheiten 1, в лучших журналах и вести дружбу с Жуковским и еще
там разными литературными лицами, которые, однако, иногда имеют значение!
1 Глупости (нем.). 64
Устинья Яковлевна могла наконец успокоиться, сама тетка Брейткопф
поверила в Вилли. Молодой человек пойдет далеко, и вообще дети, благодаря
бога, устроены: младший, Миша, служит во флоте, в Гвардейском экипаже, и
тоже подвигается по службе, Устинья вышла замуж за Глинку, Григория
Андреевича. Григорий Андреевич хоть и со странностями, но любит Устиньку без
памяти, и тетка непременно в этом же году поедет летом к ним в Смоленскую
губернию, в Закуп. Небольшая, но превосходная усадьба.
Вильгельм пил сливки с усердием.
Столь же усердно писал он стихи, столь же усердно воспитывал Мишу
Глинку, который был отъявленным лентяем, и неуклонно появлялся во всех
гостиных, возбуждая перемигивания. К прозвищу "Глист", которое дал ему
когда-то Олосинька Илличевский, присоединилось теперь в гостиных еще
"Сухарь". Последнее было даже обиднее, потому что глист бывает у всех
национальностей, а сухари пекли по преимуществу немцы-булочники. Но задирать
его боялись, потому что Сухарь сразу вспыхивал, глаза его наливались кровью,
и неосторожному обидчику грозили большие неприятности. Этот Сухарь, помимо
всего прочего, был еще и бретер. Даже с друзьями он был вспыльчив до
беспамятства. Так, раз он вызвал на дуоль одного писателя, перед которым
преклонялся. Писатель был живой, вертлявый человек, вечно кипевший, как
кофейник. В пылу разговора он ничего не замечал, и раз, подливая всем вина,
он забыл подлить Кюхле, который сидел за столом и жадно его слушал. Тотчас
же Кюхля встал из-за стола и потребовал сатисфакции. Писатель вытаращил на
него глаза и долго не мог понять, почему Кюхля развоевался. Насилу дело
уладили. Понемногу создалась у Вильгельма репутация "отчаянного", и светские
франты посмеивались над ним с осторожностью.
Жил Вильгельм в двух комнатах со своим Сенькой, которого теперь звали
Семеном. Семен был веселый человек. Он тренькал на балалайке в передней, а
Вильгельм, который писал стихи, стеснялся ему сказать, что он мешает. Служба
у Семена была сравнительно легкая, потому что Вильгельм Карлович исчезал с
утра, а приходил к ночи и, облачившись в халат, садился за стол -- смотреть
на звезды и писать стишки. Семен раз читал эти стишки, когда Вильгельма
Карловича дома не было, и они ему очень понравились; были длинные,
жалостные, про любовь и звезды, и задумчивого содержания. У Семена было
обширное знакомство. Раз он прочел даже -- в любовном случае -- стихи
Вильгельма Карловича за свои -- ничего, сошло, понравились, хоть до конца и
не пришлось дочитать. От Устиньи Яковлевны Семен имел приказание беречь
Вильгельма Карловича и в случае чего писать ей. От писания Семен
воздержался, но беречь -- берег: он знал Вильгельма с детства и видел, что
тот без него обойтись не может и пропадет в первый же день.
Скоро Вильгельму предложили перебраться в помещение Университетского
благородного пансиона, у Калинкина моста. Ему предложили жить в мезонине,
для того, чтобы там, на месте, воспитывать Мишу Глинку и Леву Пушкина,
младшего брата Александра. Семен перебрался вместе с ним.
II
Александра Вильгельм видел редко. Пушкин завертелся бешено. Днем его
видели скачущим на дрожках с какими-то сомнительными красавицами, вечером он
бывал непременно в театрах, где простаивал в первых креслах, шутя и язвя
направо и налево; или же дулся в карты до утра с гусарами. Эпиграммы его
ходили по всему городу. Наконец от веселой жизни он слег и начал доканчивать
"Руслана и Людмилу" -- вещь, которая, по мнению Вильгельма, должна была
произвести переворот в русской словесности. Кюхля и не думал осуждать друга.
Он относился к нему, как влюбленный к девушке, которая шалит и вместе
дичится -- и наконец закружилась в вальсе, которого не остановишь. Когда
Пушкин был болен, он каждый день ходил к нему. Пушкин, обритый, бледный и
безобразный, кусал перо и читал Вильгельму стихи. Вильгельм слушал, приложив
ладонь к уху (слух у него портился, что страшно беспокоило тетку Брейткопф,
а самого его тревожило мало). Он наконец не выдерживал, вскакивал и лез
целоваться к Пушкину. Тот смеялся не без удовольствия.
Как только Пушкин выздоровел, они поссорились.
Виноват был, собственно, Жуковский.
Кюхля привык уважать Жуковского. Он знал наизусть его "Светлану" и
нередко меланхолически повторял из "Алины и Альсима":
Зачем, зачем вы разорвали
Союз сердец?
Вам розно быть! вы им сказали --
Всему конец.
Жуковскому Кюхля в эту пору посвящал свои стихи и одобрения Жуковского
жадно ждал. Поэтому он ходил к нему очень часто, приносил кипу своих стихов
и зачитывал ими Жуковского.
Жуковский жил в уютной холостой квартире, ходил в халате, курил длинный
чубук. С ним жил только слуга Яков, спокойный и опрятный, неопределенных
лет, с серыми мышиными глазками, который неслышно похаживал по комнатам в
мягких туфлях. Жуковский был еще не стар, но уже располнел бледной полнотой
от сидячей жизни. Небольшие глаза его, кофейного цвета, заплыли. Он был
ленив, мягок в движениях, лукаво вежлив со всеми и, когда ходил по комнате,
напоминал сытого кота.
Одобрение свое давал не сразу, а подумав. Кюхля его чем-то безотчетно
тревожил, а Жуковский не любил, когда его кто-нибудь тревожил. Поэтому
принимал он Кюхлю не очень охотно.
Раз Пушкин спросил у Жуковского:
-- Василий Андреевич, отчего вы вчера на вечере не были? Вас ждали,
было весело.
Жуковский лениво отвечал:
-- Я еще накануне расстроил себе желудок. -- Он подумал и прибавил: --
К тому же пришел Кюхельбекер, вот я и остался дома. Притом Яков еще дверь
запер по оплошности и ушел.
Слово "Кюхельбекер" он при этом произнес особенно выразительно.
Пушкин захохотал. Он несколько раз повторил: -- Расстроил желудок...
Кюххельбеккерр...
Вечером на балу он встретил Кюхлю и лукаво сказал ему:
-- Хочешь, Виля, новые стихи? Кюхельбекер жадно приложил ладонь к уху.
Тогда Пушкин сказал ему на ухо, не торопясь и скандируя:
За ужином объелся я,
Да Яков запер дверь оплошно.
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно и тошно.
Кюхля отшатнулся и побледнел. Удивительное дело. Никто так не умел
смеяться над ним, как друзья, и ни на кого он так не бесился, как на друзей!
-- За подлое искажение моей фамилии, -- просипел он, выкатив глаза на
Пушкина, -- вызываю тебя. На пистолетах. Стреляться завтра.
-- Подлое? -- побледнел в свою очередь Пушкин. -- Хорошо. Мой секундант
Пущин.
-- А мой -- Дельвиг.
Они тотчас разыскали Пущина и Дельвига. Пущин и слушать не хотел о
дуэли.
-- Кюхля сошел с ума, вспомнил старые штуки, не достает только, чтобы
он теперь в пруд полез топиться. Да и ты хорош, -- сказал он Пушкину, но тут
же проговорил: -- И кюхельбекерно и тошно, -- и захохотал.
А Вильгельм с ужасом слышал в это время, как один молодой человек,
проходя мимо него и его не заметив, сказал другому:
-- Что-то мне сегодня кюхельбекерно... Стреляться! Стреляться!
Назавтра они стрелялись. Поехали на санях за город, на Волково поле,
вылезли из саней. Стали в позицию. Пущин сказал в последний раз:
-- Пушкин! Вильгельм! Бросьте беситься! Пушкин, ты виноват, проси
извинения -- вы с ума сошли!
-- Я готов, -- сказал Пушкин, позевывая. -- Ей-богу, не понимаю, чего
Вилинька рассвирепел.
-- Стреляться! Стреляться! -- крикнул Кюхля. Пушкин усмехнулся, тряхнул
головой и скинул шинель. Скинул шинель и Вильгельм.
Дельвиг дал им по пистолету, и они стали тянуть жребий, кому стрелять
первому.
Первый выстрел достался Кюхле.
Он поднял пистолет и прицелился. Пушкин стоял равнодушно, вздернув
брови и смотря на него ясными глазами.
Кюхля вспомнил "кюхельбекерно", и кровь опять ударила ему в голову. Он
стал целить Пушкину в лоб. Потом увидел его быстрые глаза, и рука начала
оседать. Вдруг решительным движением он взял прицел куда-то влево и
выстрелил.
Пушкин захохотал, кинул пистолет в воздух и бросился к Вильгельму. Он
затормошил его и хотел обнять.
Вильгельм опять взбесился.
-- Стреляй! -- крикнул он. -- Стреляй!
-- Виля, -- сказал ему решительно Пушкин, -- я в тебя стрелять не
стану.
-- Это почему? -- заорал Вильгельм.
-- А хотя бы потому, что пистолет теперь негоден все равно -- в ствол
снег набился.
Он побежал быстрыми, мелкими шажками к пистолету, достал его и нажал
собачку -- выстрела не было.
-- Тогда отложить, -- мрачно сказал Вильгельм. -- Выстрел все равно за
тобой.
-- Ладно, -- Пушкин подбежал к нему, -- а пока поедем вместе, выпьем
бутылку аи.
Он подхватил упирающегося Вильгельма под руку, с другой стороны
подхватил Вильгельма Пущин; Дельвиг стал подталкивать сзади -- и наконец
Вильгельм рассмеялся:
-- Что вы меня тащите, как барана?
В два часа ночи Пушкин отвез к себе охмелевшего Вильгельма и долго ему
доказывал, что Вильгельм должен послать к черту все благородные пансионы и
заниматься только литературою.
Вильгельм соглашался и говорил, что Александр один в состоянии понять
его.
III
И в самом деле, учительство начинало надоедать Вильгельму. Дети вдруг
ему опостылели, он все чаще запирался в кабинете, облачался в халат и сидел
у стола, ничего не делая, бессмысленно глядя в окна. Это стало даже
беспокоить Семена, который собирался написать Устинье Яковлевне письмо с
предостережением, "как бы чего с Вильгельмом Карловичем не вышло".
В один из таких вечеров он вспомнил, что сегодня четверг, и поехал к
Гречу. Он бывал на четвергах у Греча. Греч, плотный, небольшой человек в
роговых очках, был приветливым хозяином. На своих четвергах он угощал всю
петербургскую литературу, и как-то незаметно так случилось, что один гость
отдавал Николаю Ивановичу стихи (подешевле), другой прозу (тоже не
дорожась). Два центра были в гостиной Греча -- одним был сам Греч, все время
зорко посматривавший на слуг (когда слуга ловил такой Гречев взгляд, он
сразу же мчался с оршадом либо шампанским именно к тому литератору, который
Николаю Ивановичу был нужен), другим же центром был Булгарин. Он был
круглый, плотный, на нем как бы лопалось платье, сшитое в обтяжку. Пухлые
руки у него потели, он их беспрестанно потирал и, посмеиваясь, перебегал от
одного гостя к другому. Когда Вильгельм приехал, у Греча было уже много
народа.
С Булгариным разговаривали двое каких-то незнакомых. Один был прекрасно
одет, строен, черные волосы были тщательно приглажены, узкое лицо
изжелта-бледно, и небольшие глаза за очками были черны, как уголь. Говорил
он тихо и медленно. Другой, некрасивый, неладно сложенный, с пышно взбитыми
на висках темными волосами, с задорным коком над лбом, с небрежно повязанным
галстуком, был быстр, порывист и говорил громко.
Греч подвел к ним Кюхлю.
-- Кондратий Федорович, -- сказал он человеку с коком, -- рекомендую,
тот самый Вильгельм, о котором вы давеча спрашивали. (Кюхля подписывал свои
стихи "Вильгельм".)
Кондратий Федорович? Тот, который написал и напечатал послание "К
Временщику", где печатно самому Аракчееву сказал: "Твоим вниманием не
дорожу, подлец!"
Кюхля боком рванулся вперед и судорожно пожал руки Рылееву.
Тотчас второй, в очках, с недоумением и испугом откинулся назад в
креслах.
-- Александр Сергеевич Грибоедов, -- отрекомендовал хозяин.
Грибоедов с опаской пожал руку Вильгельму и шепнул на ушко Гречу совсем
тихо:
-- Послушайте, это не сумасшедший? Греч рассмеялся:
-- Если хотите -- да, но в благородном смысле. Грибоедов посмотрел
поверх очков на Кюхельбекера.
-- И сколько времени будет это продолжаться, -- говорил Рылеев, и
ноздри его раздувались, -- этот вой похоронный в литературе? Жеманство это?
Плач по протекшей юности безостановочный? Вы посмотрите, Вильгельм Карлович,
-- он схватил за руки Кюхлю, который даже не знал, в чем дело, -- что в
литературе творится. Элегии, элегии без конца, мадригалы какие-то, рондо,
чтоб их дьявол побрал, игрушки, безделки -- и все это тогда, когда деспотизм
крепчает, крестьяне рабы, а Аракчеев и Меттерних шпицрутенами Европу хлещут.
-- Да, -- потирал потные руки Булгарин, -- вы все правду, бесценный мой
друг, говорите, ни одного словечка фальши, но скажите мне, мой дорогой друг,
-- Булгарин прижал обе руки к груди и склонил голову набок, -- скажите, где
лекарство? Да, да, да, где лекарство от этого?
Он посмотрел на Рылеева ясными выпуклыми глазами; глаза были веселые, с
неуловимой наглецой.
-- Лекарство есть, -- медленно сказал Грибоедов, -- надобно в
литературе произвести переворот. Надобно сбросить Жуковского с его
романтизмом дворцовым, с его вздохами паркетными. Простонародность -- вот
оплот. Язык должен быть груб и неприхотлив, как сама жизнь, только тогда
литература обретет силу. А не то она вечно в постели валяться будет.
Вильгельм насторожился. Новые для него слова раздались. Он вскочил,
что-то хотел сказать, раскрыл рот, потом посмотрел на Рылеева и Грибоедова.
-- Разрешите мне у вас побывать, -- сказал он в волнении, -- у вас,
Кондратий Федорович, и у вас, Александр Сергеевич. Мне обо многом с вами
поговорить надобно.
И, не дожидаясь ответа, раскланялся неловко и отошел. Рылеев пожал
плечами и улыбнулся. Но Грибоедов, наклонив вперед голову, задумчиво смотрел
из-за очков на забившегося в угол Вильгельма.
После этого вечера Вильгельм часто езжал к Рылееву и Грибоедову. В
особенности к последнему, потому что Грибоедов должен был скоро уехать в
Персию. В два месяца они подружились.
Они были однолетки, но Вильгельм чувствовал себя гораздо моложе. Сухой
голос и невеселая улыбка Грибоедова были почти старческие. Но иногда,
особенно после какой-нибудь слишком желчной фразы, он улыбался Вильгельму
почти по-детски. Вильгельм влюбленными глазами глядел, как Грибоедов
неторопливо двигается по комнате. У Грибоедова была эта привычка -- он
беспрестанно ходил во время разговора по комнате, как бы нащупывая твердое
место, куда бы можно стать безопаснее. Движения его были изящные и легкие.
-- Александр, -- спросил однажды Вильгельм о том, что давно уже было у
него на душе, -- отчего ты с Булгариным так дружен? Он, конечно, журналист
опытный. Но он ведь шут, фальстаф, существо низменное.
-- За то и люблю, -- отвечал, улыбаясь, Грибоедов. -- Я людей, дорогой
друг, не очень уважаю. А Фаддей весь тут, как на ладони. Калибан, и вся
недолга. Почему бы мне с ним и не дружить?
Вильгельм покачал головой.
А с Рылеевым было совсем по-иному. Рылеев взрывался ежеминутно. Словами
он сыпал, как пулями, и, нервно наклонясь вперед, спрашивал блестящими
глазами собеседника, согласен ли он, вызывал на спор. Он не любил, когда с
ним соглашались быстро и охотно. Он оживал только в споре, но спорить долго
с ним было невозможно. Самые звуки его голоса убеждали противника.
Были имена, при которых его лицо подергивалось, -- так не мог он
слышать имени Аракчеева. Так же оно подергивалось, когда он говорил с
Вильгельмом о крестьянах, которых изнуряют барщиной, и солдатах, которых
засекают насмерть.
Тихая злость Грибоедова действовала на Кюхлю почти успокаивающе,
вспышки Рылеева волновали его. Он от Рылеева уходил, теряя голову.
Однажды у Рылеева Кюхля застал Пущина. Пущин о чем-то неторопливо и
внушительно говорил Рылееву вполголоса. Тот, не отрываясь, молча, смотрел в
глаза Пущину. Завидя Кюхлю, Пущин сразу замолчал, а Рылеев, встряхнув
головой, заговорил о том, что и "Сын отечества" и "Невский зритель" просто
никуда не годятся и что надо основывать собственный журнал. Вильгельму
показалось, что от него что-то скрывают.
IV
С некоторых пор тетка Брейткопф, когда Вильгельм к ней приезжал, не так
уж радовалась, как прежде. И хотя сливок она ему накладывала в кофе
по-прежнему в обилии, вид Вильгельма ее начинал смущать. Вильгельм изменился
-- это было ясно для тетки Брейткопф. Он что-то опять затевал, чем-то был
встревожен. Тетка Брейткопф, положа руки на стол и смотря величаво на
Вильгельма, ломала голову, что с ним такое творится. Вильгельм рассеянно пил
ее кофе, рассеянно уничтожал печенье и отвечал тетке невпопад. Наконец тетка
решила: Вильгельм влюблен, и нужно ожидать глупостей.
Тетка была права: Вильгельм был действительно влюблен, и от него
действительно можно было ожидать глупостей.
Влюбился он сразу, в один вечер, и, как ему показалось, навсегда.
Однажды его зазвал Дельвиг в салон к Софье Дмитриевне Пономаревой.
Вильгельм слышал уже про этот веселый салон и про красивую хозяйку.
Салон оказался небольшой уютной гостиной; за круглым столом, заваленным
книгами, тетрадями и листами, в матовом свете лампы сидели собеседники.
Кюхля сразу заметил большое лицо Крылова с нависшими бровями, такое
неподвижное, будто он отроду слова не вымолвил; здесь же сидел и Греч, в
своих роговых очках имевший вид не то канцеляриста, не то профессора;
маленький человек с розовым лицом и маслеными глазками -- Владимир Панаев,
идиллий которого терпеть не мог Кюхля; одноглазый Гнедич и белобрысый, с
широким веснушчатым лицом, баснописец Измайлов. На Кюхлю и Дельвига они
обратили мало внимания. Вообще в гостиной была простота отношений: входили,
уходили, кто с кем хотел, тот с тем и разговаривал. Да и обстановка была
простая, и мало ее было -- для свободы движения. Кюхля сразу почувствовал
себя легко, весело и спокойно. Дельвиг подвел его к хозяйке. Софи сидела на
большом диване, рядом с ней человек пять литераторов, которые за ней
безбожно ухаживали. Ей было всего лет двадцать, она была очень хороша --
ямки на щеках, небольшие темные глаза с косым разрезом -- китайские -- и
родинка над верхней губой. Она говорила быстро, весело и много смеялась. На
Кюхлю она сразу же произвела необыкновенное впечатление. Он не заметил, как
наступил на лапу большого пса, который сидел в ногах у Софи. Пес зарычал,
оскалил зубы и бросился на Вильгельма. Услышав его рычание, из другого угла
комнаты бросилась на Вильгельма вторая собака. Произошла суматоха.
-- Гектор, Мальвина! -- кричали кругом.
Софи от смеха не могла выговорить ни слова. Наконец она кое-как
извинилась перед Кюхлей. Дельвиг сел подле хозяйки, он, видимо, был своим
человеком. Сел он очень близко к Софи и, как Вильгельм заметил, прижался к
ней довольно нескромно. Вильгельму это показалось немного странно, но Софи,
по-видимому, считала это совершенно натуральным. К большому своему
неудовольствию, Кюхля увидел Олосиньку Илличевского, который в это время
входил в гостиную и которого хозяйка встретила радостно. Алексей Дамианович
за три года успел приобрести вид человека основательного, отращивал брюшко,
и лицо его уже было зеленовато-бледное, как по большей части у всех
петербургских чиновников.
Софи затормошила Кюхлю певучими быстрыми вопросами, на которые он
отвечал принужденно и робко.
К концу вечера Кюхля сидел унылый, мало говорил и мрачно смотрел на
Дельвига и Илличевского, весьма нескромно ухаживавших за Софи. На остальных
он совсем не обращал внимания и забыл даже заинтересоваться Крыловым. Уходил
он вместе с Измайловым. Дельвиг и Илличевский засиделись. Толстый и
неуклюжий Измайлов в синем долгополом сюртуке рядом с высоким и тонким
Кюхлей в черном фраке, удаляющиеся рядком из гостиной, были забавны. Софи
засмеялась им вслед. Кюхля услышал этот смех и болезненно поморщился.
Измайлов взглянул на него сквозь серебряные очки и лукаво подмигнул.
В сенях они наткнулись на странную картину: двое слуг не впускали в
гостиную мертвецки пьяного человека. Одежда пьяного была в беспорядке:
галстук развязан, ворот рубахи расстегнут и залит вином. Пьяный посмотрел на
Измайлова и Вильгельма мутными глазами.
-- А, щелкоперы, -- сказал он, -- насиделись?
И потом, как бы сообразив что-то, забормотал вдруг учтиво:
-- Милости прошу, милости прошу.
Вильгельм разинул рот, но Измайлов увлек его на улицу.
-- Софьи Дмитриевны супруг, -- сказал он, улыбаясь. -- Она его в черном
теле держит, вот он и попивает, бедняга,
Вильгельм пожал плечами. Все в этом доме было необычайно.
Он провел бессонную ночь, а назавтра послал Софи цветы. На третий день
он к ней поехал. Софи сидела одна. Кюхлю она тотчас приняла, пошла ему
навстречу, взяла за руку и усадила рядом с собой на диван. Потом сбоку на
него посмотрела:
-- Вильгельм Карлович, я вам рада. Вильгельм сидел не шевелясь.
-- Отчего вы так всех дичитесь? Говорят, вы нелюдим и мизантроп
ужасный? Альсест?
-- О нет, -- пробормотал Кюхля.
-- Про вас говорят тысячу ужасных вещей -- вы дуэлист, вы опасный
человек. Право, вы, кажется, страшный человек.
Кюхля смотрел в ее темные глаза и молчал, потом он взял ее руку и
поцеловал.
Софи быстро на него посмотрела, улыбнулась, поднялась и потащила к
столу. Там она развернула альбом и сказала:
-- Читайте и пишите, Вильгельм Карлович, а я на вас буду смотреть.
Не сознавая, что он делает, Вильгельм вдруг обнял ее.
-- О, -- сказала удивленно Софи, -- но вы, кажется, совсем не такой
мизантроп, как мне говорили.
Она рассмеялась, и рука Вильгельма упала.
-- Вы меня заставляете испытывать страдания... -- бормотал Вильгельм.
-- Мне о вас Дельвиг намедни, -- быстро меняя разговор, сказала Софи,
-- целый вечер рассказывал.
-- Что же он обо мне говорил?
-- Он говорил, что вы человек необыкновенный. Что вы будете
когда-нибудь знамениты... и несчастливы, -- добавила Софи потише.
-- Не знаю, буду ли я знаменит, -- сказал Вильгельм угрюмо, -- но я уже
сейчас несчастлив.
-- Пишите же, Вильгельм Карлович, в альбом: вы несчастливы, а в будущем
знамениты -- это для альбома очень интересно.
Вильгельм с досадой начал перелистывать альбом. На первой странице
аккуратным почерком Греча было написано:
IV. СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ
НОВЫЕ КНИГИ
1818
София Дмитриевна Пономарева, комической, но и чувствительной роман с
маленьким прибавлением. Санкт-Петербург, с малую осьмушку, в типографии
мадам Блюмер, 19 страниц.
(Начав читать сию книжку, я потерял было терпение: мысли автора
разбегаются во все стороны, одно чувство сменяет другое, слова сыплются, как
снежинки в ноябре месяце; но все это так мило и любезно, что невольно
увлекаешься вперед; прочитаешь книжку и скажешь: какое приятное издание!
Жаль только, что в нем остались некоторые типографские ошибки!)
-- Как? -- спросил с негодованием Вильгельм. -- А разве он читал эту
книгу? И что за "прибавление"?
-- Дорогой мизантроп, -- сказала Софи, покраснев, -- вы становитесь,
кажется, дерзки. У вас вовсе нет терпения.
-- Остроумие Николая Ивановича канцелярское, -- пробормотал Вильгельм.
На второй странице угловатым старинным почерком было написано:
Чем прекраснее цветочек,
Тем скорее вянет он.
Ах, на час, на мал часочек
Нежный Сильф в него влюблен.
Как увянет,
Он престанет
В нем искать утехов трон!
Под этим стихотворением, игривым и неуклюжим, как пляшущий медведь,
стояло имя одного знаменитого ученого.
Вдруг в глазах Кюхли потемнело. Пиитический кондитер, Владимир Панаев,
написал Софи нескромные стишки:
Блажен, кто на тебя взирать украдкой смеет;
Трикрат блаженнее, кто говорит с тобой;
Тот полубог прямой,
Кто выманить, сорвать твой поцелуй сумеет.
Но тот завиднейшей судьбой,
Но тот бессмертьем насладится,
Чьей смелою рукой твой пояс отрешится!
-- А вы зачем этого куафера к себе в альбом впустили? -- спросил грубо
Вильгельм и побледнел.
-- Альбом открыт для всех, -- сказала Софи, но посмотрела в сторону.
И вот наконец парадный почерк самого Олосиньки Илличевского:
При виде вас, нахмуря лица, Все шепчут жалобы одни: Женатые -- зачем не
холосты они, А неженатые -- зачем вы не девица.
Кюхля захлопнул альбом.
Тогда Софи своими белыми пальцами разогнула его упрямо посередине и
сказала настойчиво:
-- Пишите.
Вильгельм посмотрел на нее и решился.
Он сел и написал:
I was well, would be better, took physic and died 1.
1 Я чувствовал себя хорошо, мог бы чувствовать себя еще
лучше, принял лекарство и умер (англ.).
Потом встал, шагнул к Софи и обнял ее.
V
Почва уходила из-под ног Вильгельма. Часто ночью он вскакивал, садился
на постели и смотрел, выкатив пустые глаза, на спящий как бы в гробу
Петербург. Хладная рука сжимала его сердце и медленно -- палец за пальцем --
высвобождала.
То была Софи? Или просто хандра гнала его от уроков, от тетки
Брейткопф, от журналов?
Он не знал. Да и все кругом начинало колебаться. Подземные толчки
потрясали жизнь, и Вильгельм их болезненно ощущал.
Каждый день эти толчки раздавались во всей Европе, во всем мире.
В 1819 году блеснул кинжал студента Занда, и кинжал этот поразил не
одного шпиона Коцебу, вся Европа знала, что Зандов удар падает на Александра
и Меттерниха: Коцебу был русским шпионом, которому Александр, с
благословения Священного союза, отдал под наблюдение немецкие университеты,
единственное место, где еще отсиживались немцы от Меттерниха, в длинных
руках которого плясал, как картонный паяц, русский царь.
Вслед за кинжалом Занда засверкал стилет Лувеля: в феврале был убит
герцог Беррийский. Волновало не только то, что убит герцог, поражала самая
картина убийства; в гостиных передавали подробности: весь французский двор
был в опере; при выходе один человек властно растолкал толпу, спокойно взял
герцога за ворот и вонзил ему в грудь стилет, на конце изогнутый. Его
схватили. Это был Лувель. На допросе он заявил надменно, что стремится
истребить все племя Бурбонское.
Троны королей снова закачались. Среди многолюдной толпы, чуть не на
глазах Людовика Желанного, проткнули наследника престола.
В Испании дело было, пожалуй, еще серьезнее: король, трусливый и
загнанный, как заяц, уступал кортесам шаг за шагом. Министром юстиции по
требованию народа был сделан бывший каторжник, сосланный самим королем на
галеры. Народ, предводимый вождями Квирогой и Риэго, глухо волновался и
требовал голов, а король выдавал одного за другим прежних своих куртизанов.
В мае 1820 года узнали подробности казни Занда. Он умер, не опустив
глаз перед смертью. Народ макал платки в его кровь, уносил кусочки дерева с
эшафота, как мощи. Казнь Занда была вторым его торжеством: правительство
боялось его казнить, экзекуция была произведена ранее обыкновенного часа,
его казнили крадучись. И все-таки перед эшафотом теснилась тысячная толпа, а
студенты обнажили головы, когда Занд спокойно взошел на помост, и запели ему
на прощанье гимн вольности.
15 сентября 1820 года корабль, пришедший из Лисабона в Петербург,
привез известие, что в Португалии революция. Тамошние жители приняли
конституцию испанскую.
В Греции началась война за освобождение от ига Турции. Дух древней
Эллады воскрес в новых этериях.
Таков был календарь землетрясений европейских.
Почва колебалась не только под ногами Вильгельма. Пушкин, как бомба,
влетал к нему в комнату, тормошил Вильгельма, быстро говорил, что нужно всем
бежать в Грецию, читал злые ноэли на царя, целовал Вильгельма и куда-то
убегал. Ему не сиделось на месте. Он пропадал по театрам, у гусаров,
волочился, и, глядя на друга, Вильгельм удивлялся, как это Пушкин всюду
успевает, как он не разорвется от постоянного кипения. Его запретные стихи
ходили по всей России, их читали захлебываясь, дамы списывали их в альбомы,
они обходили Россию быстрее, чем газета.
И наконец Пушкина метнуло. Раз, сидя в опере, он небрежно протянул
соседу портрет Лувеля, на котором четко его рукой было написано: "Урок
царям". Портрет пошел гулять по театру. Высокий черный человек в покошенном
фраке, до которого портрет дошел, сунул его в карман и шепотом спросил у
соседа:
-- Кто писал?
Сосед пожал плечами и отвечал, улыбаясь:
-- Должно быть, Пушкин-стихотворец.
Высокий черный человек дождался конца действия, а потом исчез тихо и
незаметно. Это был Фогель, главный шпион петербургского генерал-губернатора
графа Милорадовича, его правая рука.
Назавтра граф Милорадович имел продолжительную конфиденцию с царем.
Царь отдыхал в Царском Селе. После доклада Милорадовича царь вышел в
сад и в саду столкнулся с Энгельгардтом. Выражение его лица было брезгливое
и холодное. Он подозвал Энгельгардта и сказал ему:
-- Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными
стихами; вся молодежь наизусть их читает, он ведет себя крайне дерзко.
Энгельгардт пришел в ужас и тотчас написал Дельвигу и Кюхле письма, в
которых заклинал их не знаться с Пушкиным. "Благоразумие, благоразумие,
добрый Вильгельм", -- писал Энгельгардт; он перепугался страшно и сам
хорошенько не знал, за кого: то ли за Лицей, то ли за самого себя.
Пушкина в мае сослали -- хоть не в Сибирь, так на юг.
Добрый же Вильгельм утешил Энгельгардта. Егор Антонович развернул в
июне новый нумер "Соревнователя просвещения и благотворения", журнала
почтенного, и с удовольствием убедился, что Кюхля и летом не перестает
работать: на видном месте было напечатано Кюхлино стихотворение под
названием "Поэты".
Егор Антонович надел очки и начал читать. По мере того как он читал,
рот его раскрывался, а лоб покрывался потом.
Кюхля писал:
О Дельвиг, Дельвиг! что награда
И дел высоких и стихов?
Таланту что и где отрада
Среди злодеев и глупцов?
В руке суровой Ювенала
Злодеям грозный бич свистит
И краску гонит с их ланит,
И власть тиранов задрожала.
О Дельвиг! Дельвиг! что гоненья?
Бессмертие равно удел
И смелых, вдохновенных дел,
И сладостного песнопенья!
Так! не умрет и наш союз,
Свободный, радостный и гордый,
И в счастьи и в несчастьи твердый,
Союз любимцев вечных муз!
И наконец, в скромном "Соревнователе просвещения и благотворения"
обычнейшим типографским шрифтом было напечатано:
И ты -- наш юный Корифей --
Певец любви, певец Руслана!
Что для тебя шипенье змей,
Что крик и Филина и Врана!
-- И филина и врана, -- растерянно повторил Энгельгардт тонким голосом.
Как пропустила цензура? Как бумага выдержала? Кюхля погиб, и бог с ним,
с Кюхлей, но Лицей, Лицей! Падает тень на весь Лицей. Он погибнет, Лицей,
без всякого сомнения. А кто виною? Два неорганизованных существа, два
безумца -- Пушкин и Кюхельбекер.
Энгельгардт снял очки, аккуратно положил их на стол, вынул из кармана
огромный носовой платок, уткнулся в него и всхлипнул.
VI
Однажды пришел к Вильгельму Пущин, посидел у него немного, посмотрел
ясными глазами вокруг и сказал, морщась:
-- Какой у тебя беспорядок, Вильгельм.
Вильгельм рассеянно огляделся и заметил, что в комнате действительно
страшный беспорядок: книги валялись на полу, на софе, рукописи лежали
грудами, табачный пепел покрывал стол.
Пущин посмотрел на друга внимательно. Он сразу же разгадывал истинное
положение вещей и сразу же разрешал все вопросы. Он вносил порядок во все, с
чем соприкасался.
-- Милый, тебе необходимо нужно дело.
-- Я работаю, -- сказал Вильгельм, на которого Пущин всегда действовал
успокаивающе.
-- Не в этом суть: тебе не работа, а дело нужно. Пора себя взять в
руки, Виля. Ты завтра вечером свободен ли?
-- Свободен.
-- Приходи к Николаю Ивановичу Тургеневу, там поговорим.
Больше разговаривать он не стал, улыбнулся Вильгельму, обнял его
немного неожиданно и ушел.
Назавтра у Тургенева Вильгельм встретил знакомых -- там уже сидели
Куницын, Пущин и еще кое-кто из лицейских.
Тургенев, прихрамывая, пошел к Вильгельму навстречу. У него были пышные
белокурые волосы, правильные, почти античные черты лица, розового и
большого; взгляд его серых глаз был необыкновенно жесткий. Он протянул
Вильгельму руку и сказал отрывисто:
-- Добро пожаловать, Вильгельм Карлович, -- мы вас поджидаем.
Вильгельм извинился и сразу же насупился. Ему показалось, что Тургенев
был недоволен тем, что он запоздал.
Пущин кивнул ему по-лицейски, и Вильгельм понемногу успокоился.
За столом сидело человек пятнадцать. Маленькое худое лицо Федора
Глинки, с добрыми глазками, приветливо Вильгельму улыбалось. В углу, заложив
ногу на ногу и скрестив руки на груди, стоял Чаадаев, блестящий его мундир
выделялся среди черных и цветных сюртуков и фраков. Белесоватые его глаза
равнодушно скользнули по Вильгельму. Все ждали речи Тургенева.
Тургенев начал с жестом привычного оратора. Он говорил холодно, и
поэтому речь его казалась энергической.
-- Вряд ли я ошибусь, господа, -- говорил Тургенев, -- если скажу, что
все мы, здесь находящиеся, связаны одним: желанием немедленных перемен. Жить
тяжело. Невежды со всех сторон ставят преграды просвещению, шпионство
усиливается со дня на день. Общество погружено в частные, мелкие заботы;
бостон лучший опиум для него, он действует вернее всех других мер. Всем
душно. И вот основное различие, которое отделяет нас от людей, прибегающих к
бостону: мы надеемся изменить общество. Конечно, здравомыслящий человек, --
Тургенев иронически протянул, -- может думать, что все на свете проходит.
Доброе и злое не оставляет почти никаких следов после себя. Казалось бы,
очевидно? -- обвел он глазами общество. -- Что пользы теперь для греков и
римлян, что они были республиканцы? И, быть может, эти причины должны
побудить человека находиться всегда в апатии? -- И он посмотрел
полувопросительно на Чаадаева.
Чаадаев стоял, скрестив руки, и ни одна мысль не отражалась на его
огромном блестящем лбу.
-- Человек создан для общества, -- отчеканил Тургенев. -- Он обязан
стремиться к благу своих ближних, и более, нежели к своему собственному
благу. Он должен всегда стремиться, -- повторил он, -- даже будучи не
уверен, достигнет ли он своей цели, -- и Тургенев сделал жест защиты, --
даже будучи уверен, что он ее не достигнет. Мы живем -- следовательно, мы
должны действовать в пользу общую.
И опять, обернувшись к Чаадаеву, как будто он был не уверен, согласен
ли Чаадаев с ним:
-- Можно увериться легко в ничтожестве жизни человеческой, -- сказал
он, -- но ведь эта самая ничтожность заставляет нас презреть все угрозы и
насилия, которые мы неминуемо, -- он отчеканил слово, -- на себя навлечем,
действуя по убеждению сердца и разума.
И, как бы покончив со своей мыслью, заключил резко:
-- Словом! как бы цель жизни нашей ни была пуста и незначительна, мы не
можем презирать этой цели, если не хотим сами быть презренными.
Он оглядел собравшихся. Голос его вдруг смягчился, он неожиданно
улыбнулся:
-- Может быть, то, что я сейчас говорил, и лишнее... Но дело, к
которому я хочу вам предложить приступить, -- дело тяжелое, и лучше сказать
лишнее, чем не договорить. Я продолжаю. Двадцать пять лет войны против
деспотизма, войны, везде счастливо законченной, привели к деспотизму
худшему. Европа своими правителями отодвигается на задворки варварства, в
котором она долго блуждала и из которого новый исход будет тем труднее.
Тираны всюду и везде уподобились пастухам старых басен.
-- У нас в России -- и по степени образованности, -- процедил из угла
Чаадаев.
Тургенев как бы не расслышал его.
-- Пастухам, гоняющим овец по своему капризу туда и сюда, -- продолжал
он. -- Но овцы не хотят повиноваться. Пастух натравливает на овец собак. Что
должны делать овцы? -- Он улыбнулся надменной улыбкой. -- Овцы должны
перестать быть овцами. Деспоты, которые управляют овцами посредством
алгвазилов, боятся волков. Грабительству, подлости, эгоизму поставим
препоной твердость. Станем крепко, по крайней мере без страха, если даже и
без надежды.
Он говорил непреклонно, так говорил бы памятник на площади, если б
получил дар речи.
-- Я подхожу к самой цели нашей. Мы год от году приближаемся к
развязке. Самовластие шатается. Если не мы казним его, его казнит история.
Когда развязка будет? Будет ли она для нас? Мы не знаем. Но все чувствуют,
что это -- начало конца. Не будем же в недвижной лености ждать нашего часа.
Перейдем немедля к целям ближайшим.
Серые глаза Тургенева потемнели, а лицо побледнело. Голос стал глухим и
грубым.
-- Первая цель наша -- уничтожение нашего позора, галерного клейма
нашего, гнусного рабства, у нас существующего. Русский крестьянин, как скот,
продается и покупается.
Тургенев приподнялся в креслах.
-- Позор, позор, которому причастны мы все здесь! -- закричал он и
потряс костылем.
Все молчали. Тургенев, отдышавшись, откинулся в креслах. Он обвел
глазами присутствующих:
-- Крестьяне русские должны быть освобождены из цепей во всем
государстве немедля.
И вдруг, рассеянно глядя, сказал со странным выражением, как бы отвечая
самому себе на сомнение:
-- Вопрос этот даже так первенствует перед всеми, что от него зависит
весь образ правления, к которому надлежит стремиться. В этом все дело.
Бесспорны выгоды правления республиканского. При нем отличительный характер
людей и партий гораздо яснее (он сказал это по-французски: plus prononcй), и
здесь человек выбирает без всякой... нерешимости, duplicitй, свой образ
мышления и действий, свою партию. А в монархическом правлении человек всегда
обязан, хотя и против своей воли, ставить свечу и ангелу и черту. Твердое
намерение для него часто вредно и всегда бесполезно. Царя всегда окружали и
будут окружать великие подлецы. Подлость -- от царя понятие неотделимое.
Выгоды республики неоспоримы. Но, с другой стороны, опасно терять, --
продолжал он раздумчиво, -- самодержавную власть прежде уничтожения рабства.
Он опять рассеянно обвел глазами всех присутствующих и медленно
докончил:
-- Ибо пэры-дворяне, к коим неминуемо перейдет самодержавная власть, не
только его не ограничат, но и усилят.
Наступило молчание.
-- И все же не могу согласиться с Николаем Ивановичем, -- заговорил
тогда Куницын, как бы продолжая какой-то давнишний спор. -- Сословные
интересы не могут быть поставлены выше государственных; строй
государственный на всей жизни общественной отражается. Крестьяне в
республике вольными гражданами будут.
-- Если их заблагорассудят освободить дворяне, коим будет всей
республики власть принадлежать, -- сказал холодно Тургенев. -- Во всяком
случае, все мы, кажется, согласны, что крепостное право, иначе бесправие,
должно быть искоренено. И нахожу одно средство для сего -- вольное
книгопечатание. Я предлагаю издавать журнал без одобрения нашего цензурного
комитета. Целью журнала должна быть борьба против крепостного права и за
вольности гражданские. Прошу, господа, делать по сему поводу указания.
Первым заговорил Федор Глинка, маленький человек с кротким и печальным
взглядом:
-- Полагаю, господа, что первое -- это журнал должен быть дешев
настолько, чтобы и мещане, и даже класс крестьян мог его покупать.
Тургенев радостно закивал головой:
-- И я, как экономист, подскажу, любезный Федор Николаевич, что для
этого требуется: наибольший расход книжек, вдвое, втрое противу обычного.
Пущин сказал безо всякой официальности, по-домашнему:
-- Нужно устроить типографию где-нибудь подале, в деревне, что ли,
чтобы пастухи или там алгвазилы не пронюхали.
Все рассмеялись. Вильгельм сказал, запинаясь и волнуясь:
-- С журналом трудно обращаться, выход может быть замедлен, продавать
его затруднительно. Лучше бы надо в народ, на толкучих рынках, пускать
листы. И в армию тоже, и по губерниям.
Тургенев пристально вгляделся в Вильгельма:
-- Мысль блестящая. И можно карикатуры на царя и Аракчеева пускать.
Смех бьет чувствительнее ученых исканий. Предлагаю, господа, выбрать
редакторов.
-- Тургенев, -- сказали все. Тургенев слегка кивнул головой.
-- Кюхельбекер, -- сказал Пущин.
Вильгельм покраснел, встал и неловко поклонился.
-- А что же вы, Петр Яковлевич, не подаете голоса? -- спросил Тургенев
Чаадаева, посмеиваясь.
-- Рад, -- сказал тихо Чаадаев, -- рад участвовать в незаконнорожденном
журнале.
Тургенев улыбнулся.
Когда все расходились, он сказал Вильгельму дружески и вместе
снисходительно:
-- Я испытываю почтение к мечтам моей юности. Опытность часто
останавливает стремление к добру. Какое счастье, что мы еще неопытны!
VII
Но дело заглохло. Раза два приходил к Вильгельму Пущин, говорил о
типографии, что не устраивается все типография, места подходящего не
сыскать. Тургенев скоро уехал за границу. Так незаконнорожденный журнал на
свет и не появился.
А Вильгельм, сам не понимая себя, тосковал. Он даже не знал хорошенько,
любит ли он Софи. Он не знал, как это называется: тоска по ночам, задыхания,
желание увидать сейчас же, сию же минуту, темные китайские глаза, родинку на
щеке, -- а потом, при встречах, молчание, холодность. Потому ли он тосковал,
что был влюблен, или потому влюбился, что тосковал? Он готов был ежеминутно
погибнуть -- за что и как, он и сам пока не мог сказать. Участь Занда
волновала его воображение.
Софи вошла в него, как входят в комнату, и расположилась там со всеми
своими вещами и привычками. Это было для нее немного смешное, неудобное
помещение, очень забавное и странное. Вильгельм растерянно смотрел, как
китайские глаза перебегают с розового Панаева на бледного Илличевского, а
потом на томного Дельвига и даже на кривого Гнедича.
Журнал Тургенева не клеился, служба в Коллегии иностранных дел, уроки в
Университетском благородном пансионе, возня с детьми начали утомлять
Вильгельма. Даже вид на Калинкин мост, который открывался из его мезонина
(он жил в доме Благородного пансиона, в крохотном мезонинчике) его
раздражал. Миша Глинка целыми днями играл на рояле, и это развлекало
Вильгельма. У этого встрепанного маленького мальчика с сонными глазами все
пьесы, которые уже когда-либо слышал Вильгельм, выходили по-новому. Лева
Пушкин, белозубый курчавый мальчик, отчаянный драчун и повеса, вызывал
неизменно нежность Вильгельма. Но он был такой проказник, подстраивал
Вильгельму столько неприятностей, так неугомонно хохотал, что Вильгельма
брала оторопь. Он уже и не рад был, что переехал в пансион.
Однажды Вильгельм встретил у тетки Брейткопф Дуню Пушкину. Она только
что кончила Екатерининский институт, ей было всего пятнадцать лет. Она была
дальней родственницей Александра, а Вильгельм любил теперь все, что
напоминало ссыльного друга. Дуня была весела, движения ее были легки и
свободны. Он стал бывать у тетки -- и Дуня бывала там часто. Раз, когда
Вильгельм был особенно мрачен, она дотронулась до его руки и сказала робко:
-- Зачем же так грустить?
Когда Вильгельм вернулся домой и на цыпочках прошел к себе в комнату
(мальчики в соседней комнате давно уже спали), он долго стоял у окна,
смотрел на спящую Неву и вспоминал:
"Зачем же так грустить?"
VIII
Вильгельм засиделся у Рылеева. За окном была осень, очень ясная ночь.
Рылеев был сегодня тише и пасмурнее, чем всегда, -- у него были какие-то
домашние неприятности. Но Вильгельму не хотелось уходить.
Вдруг под окном раздался несколько необычный шум голосов. Рылеев быстро
взглянул в окно и схватил за руку Вильгельма: кучки взволнованных людей
бежали по улице. Потом шаги марширующих солдат, громыхание пушек и снарядных
ящиков, конский топот. Проскакал верхом на лошади какой-то офицер с
взволнованным лицом.
-- Пойдем посмотрим, что случилось.
Они торопливо вышли и присоединились к бежавшим. Они спрашивали на
ходу:
-- Что случилось?
Никто хорошенько не знал. Один молодой офицер ответил нехотя:
-- В Семеновском полку замешательство.
Рылеев остановился и перевел дух. Он побледнел, а глаза его заблестели.
-- Бежим, -- сказал он глухо Вильгельму. Так они добежали до
Семеновского плаца.
Перед госпиталем стояла черная масса солдат в полном боевом снаряжении.
Перед ними метались растерянные, перепуганные ротные командиры, о чем-то
просили, размахивая руками, перебегали от одного фланга к другому -- их
никто не слушал.
Было темно.
Вильгельму казалось, что в темноте стояла тишина, а в тишине
непрерывное жужжание и крики. Крик начинался в одном месте, одинокий и
несильный, потом перебегал, усиливаясь, по двум-трем рядам и наконец
становился ревом:
-- Роту!
-- Роту назад!
-- Шварца сюда!
В Семеновском полку давно было неладно. Полковой командир Шварц был
выученик аракчеевской школы. Он был любимцем великого князя Михаила
Павловича. Великий князь любил строгих начальников. У него самого была
крепкая рука. Для солдат Шварц создал небывалую каторгу -- с утра до ночи
фрунт бесконечный, репетиции парадов чуть не каждую неделю. Он перестал
пускать солдат на работу, говоря, что они, поработав, теряют солдатскую
стойку, но денег у солдат не было, а аракчеевский ученик требовал чистоты
необыкновенной. В два месяца первая рота истратила свои артельные деньги,
определенные на говядину, -- на щетки, мел и краги. Вид у солдат был
изнуренный. В довершение всего начались Шварцевы десятки. Он приказал, чтобы
каждый день роты по очереди присылали к нему по десяти дежурных. Он их учил,
для развлечения от дневных своих трудов, в зале. Их раздевали донага,
заставляли неподвижно стоять по целым часам, ноги связывали в лубки, дергали
за усы и плевали в глаза за ошибки, а полковник командовал, лежа на полу и
стуча руками и ногами в землю. На полу было удобно следить линию вытянутых
носков.
Донимало в особенности то, что Шварц был зверь не простой: он
издевался, кривлялся, передразнивал солдат и офицеров; его били судороги, и
он кричал тонким голосом в лицо бессмысленную ругань. Он был не простой
зверь, а зверь-актер. Может быть, он кривлялся, подражая Суворову.
С 1 мая по 3 октября 1820 года Шварцем было наказано сорок четыре
человека. Им было дано от ста до пятисот розог. В общей сложности это
составляло четырнадцать тысяч двести пятьдесят ударов -- по триста двадцать
четыре удара на раз.
Первая рота потеряла терпение. Она принесла петицию. В ней поднялся
ропот.
Тогда командующий корпусом Васильчиков сделал инспекторский смотр роте.
Он кричал бешеным голосом, осаживая коня перед ротой, что каждого, кто
осмелится рот разинуть, он прогонит сквозь строй.
Он потребовал от командира списки жалобщиков.
Он спрятал батальон павловских гренадеров с заряженными ружьями в
экзерциргаузе. Потом послал в полк приказ привести роту в полуформе и без
офицеров в экзерциргауз для справки амуниции.
При входе в манеж Васильчиков встретил роту.
-- Ну что, все еще недовольны Шварцем? -- закричал он, почти наезжая
белым храпящим жеребцом на солдат.
Рота ответила, как на параде:
-- Точно так, ваше превосходительство!
-- Мерзавцы! -- крикнул Васильчиков. -- Шагом марш в крепость!
И рота пошла в крепость. Это было в десять часов утра. Полк не знал,
что роту отвели в крепость. О ней ничего не было известно.
Наступил полдень -- роты не было. Офицеры не приходили. Офицеры
предпочитали отсиживаться дома. Ропот шел из казармы в казарму. Всюду
собирались кучками солдаты, кучки росли, потом таяли, потом опять возникали.
Наступила ночь, и полк заволновался.
Всю ночь солдаты не спали. Они разбрасывали вещи, разнесли нары, выбили
стекла, разрушили казармы.
Они вышли на площадь в полном составе. Чувство, ими никогда не
испытанное, охватило их -- чувство свободы. Они поздравляли друг друга, они
целовались. Наступал праздник -- бунт. Они требовали роты и выдачи Шварца.
-- Роту!
-- Шварца!
-- Смерть Шварцу!
Они отрядили сто тридцать человек казнить Шварца. Солдаты прошли,
маршируя, к нему в дом. Шварца не было. Они ничего не тронули. На стене
висел семеновский мундир Шварца; один солдат сорвал с него воротник: Шварц
был недостоин мундира. Сын Шварца, подросток, попался им на дворе. Они
арестовали его. По дороге они бросили его в воду. Один унтер-офицер, кряхтя,
разделся и вытащил его на глазах у роты.
-- Вырастет да в отца пойдет, тогда успеем сладить. Рота не сердилась.
Рылеев и Вильгельм протискивались в толпу, когда посланные
возвращались.
-- Главное дело, как в воду канул, -- говорил молодой гвардеец, разводя
руками. -- В сенях искали, в чулане искали, в шкап залезли -- как сквозь
землю провалился.
-- Эх, вы бы в хлеву поискали, -- сказал старый гвардеец со шрамом на
лице, -- беспременно он в хлеву, в навоз закопавшись, сидит.
Кругом засмеялись. (А солдат был прав: Шварц, как потом оказалось,
действительно спрятался в хлеву, в навозе.)
Вильгельм и Рылеев жадно расспрашивали у солдат, как все произошло.
Солдаты их осматривали без особого доверия, но отвечать -- отвечали.
Появился молодой генерал на коне, с высоким белым султаном. За ним
ехали ординарцы. Он поднял руку в белой перчатке и сказал звонким голосом:
-- Мне стыдно на вас смотреть!
Тогда тот самый солдат, который говорил о Шварце, что он спрятался в
хлеву, подошел к генералу и спокойно сказал ему:
-- А нам ни на кого смотреть не стыдно.
Генерал что-то хотел возразить, но из задних рядов крикнули ему:
-- Проваливай!
Он повернул лошадь и ускакал. Вдогонку раздался хохот. Подъехали
Милорадович и великий князь Михаил Павлович. Милорадович был мрачен.
-- Что вы, ребята, задумали бунтовать? -- Он говорил громко, хриплой
армейской скороговоркой, видимо стараясь взять солдатский тон.
-- Шварца, ваше превосходительство, убить хотим, -- весело сказал из
глубины молодой голос.
-- Довольно мучениев! -- крикнул кто-то пронзительно.
Михаил начал говорить громко и отрывисто, выкрикивая слова. Он был
приземистый молодой человек с толстым затылком и широким круглым лицом.
Солдаты молчали.
Вильгельм вдруг почувствовал бешенство.
-- Аракчеев le petit 1, -- сказал он.
1 Маленький, младший (франц.).
Михаил вдруг заметил их. Он что-то сказал Милорадовичу. Тот пожал
плечами.
Потоптавшись на месте, Михаил начал о чем-то просить солдат и даже
приложил руку к груди. Слов не было слышно. Солдаты молчали. Потом сзади
надорванный голос крикнул:
-- Мучители! Пропасти на вас нет!
Милорадович что-то тихо сказал Михаилу, тот побледнел. Они повернули
лошадей и уехали.
Показался адъютант, держа над головой бумагу. Он прокричал:
-- Полковник Шварц отрешается от командования, назначается генерал
Бистром.
С минуту молчание, потом перекличка отдельных голосов, потом грохот:
-- Выдать Шварца!
-- Роту!
Подъехал седой Бистром и отдал честь полку. Он сказал просительно:
-- Пойдемте в караул, ребята. Выступил старый гвардеец:
-- В караул идти не можем, роты одной не хватает. Пока не скажете, где
рота, ничего не будет.
Бистром опустил голову. Потом посмотрел на солдат:
-- Она в крепости.
-- Ну вот, -- сказал спокойно старик, -- нам без нее в караул
невозможно. И мы в крепость пойдем: где голова, там и хвост.
Ротные командиры стали собирать роты. Батальонные командиры стали во
главе батальонов. Команда и батальоны пошли.
-- Куда они идут? -- шептал Вильгельм в лицо Рылееву.
Тот отвечал нетерпеливо:
-- Разве вы не слышите -- в крепость.
Они пошли за полком. Неподалеку от крепости Рылеев остановился.
Вильгельм посмотрел на него задумчиво и сказал:
-- Только первый шаг труден. Рылеев молчал.
Вильгельм вернулся домой под утро. Заспанный Семен сказал ему:
-- К вам тут один господин давеча приходил.
-- Кто такой?
-- Не сказался. Много о вас выспрашивал. С кем водитесь, где бываете.
-- Зачем? -- недоумевал Вильгельм.
-- Вот какое дело, Вильгельм Карлович, -- сказал вдруг решительно
Семен, -- видно, нам с вами приходится уезжать. Господин этот мне даже
довольно большие деньги сулил, чтобы я каждый день ему о вас докладывал. А
кто он, так не иначе, как сыщик. Черненький из себя.
-- Болтовня, -- сказал, подумав, Вильгельм. -- Просто чудак
какой-нибудь, ложись спать.
Сам он не ложился. Он развернул тетрадь и стал писать в ней быстро
крупными крючками. Марал, переписывал, вздыхал.
IX
Раз Семен протянул Вильгельму молча письмо. Вильгельм взглянул
рассеянно на конверт и побледнел: конверт был траурный, с черной каймой.
-- Кто приносил? -- спросил он.
-- Человек чей-то; чей -- не сказывался, -- отвечал Семен, пожимая
плечами.
На листе английской траурной бумаги было написано топким почерком с
завитушками (где-то Вильгельм уже видал его):
"Иоаким Иванович Пономарев с глубочайшим прискорбием имеет честь
уведомить вас, Милостивый Государь, о скоропостижной кончине супруги его
Софии Дмитриевны, последовавшей волей божиею 1-го сего ноября. Заупокойное
служение имеет состояться сего 1-го дня ноября. Погребение совершено быть
имеет 4-го сего ноября".
Вильгельм заломил руки. Вот что ему судьба готовила! Слезы брызнули у
него из глаз, и лицо перекосилось, стало сразу смешным и страшным,
безобразным. Он судорожно скинул халат, надел черное новое платье, руки его
не хотели влезать в рукава.
Он вспомнил китайские глаза Софи, ее розовые руки и вскрикнул. Сразу
выскочили из головы и пьяный муж, и Илличевский, и Измайлов. Он хотел
сказать Семену, который смотрел на него почтительно и боязливо, чтобы тот
его не ждал, но вместо этого постучал перед ним челюстями, что окончательно
испугало Семена. Вильгельм не мог вымолвить ни слова.
Вошел он к Пономаревым запинаясь, ничего по сторонам не видя. В сенях
никого не было. Девушка, пискнувшая при его появлении и шмыгнувшая в
какую-то дверь, не остановила его внимания. Он вошел в комнаты. Там
толпились люди, но из-за набежавших слез Вильгельм не приметил лиц, кроме
розового Панаева, который почему-то держал платок наготове. Увидя
Вильгельма, окружающие как по команде подняли платки к глазам и громко
зарыдали. Вильгельм вздрогнул: ему почудилось, что среди общего плача кто-то
рассмеялся.
Он смотрел на гроб.
Гроб, нарядный, черный, стоял на возвышении. Белая плоская подушка в
кружевах выделялась на нем ослепительно. Сквозь слезы, застилавшие все,
Вильгельм смотрел на подушку.
Лицо Софи было совсем живое, точно она сейчас заснула. На нем был
легкий румянец; черные ресницы как будто еще вздрагивали.
С громким плачем, не обращая внимания на окружающих, Вильгельм бросился
к гробу. Он вгляделся в лицо Софи, потом прикоснулся губами ко лбу и руке.
Вдруг сердце его остановилось: когда он целовал руку, показалось ему, что
покойница дала ему легкого щелчка в губы. Он хотел подняться с колен, но
покойница обвила его шею руками. Вильгельму стало дурно. Тогда Софи вскочила
из гроба и стала его тормошить. Он смотрел на нее помутившимися глазами.
-- Это я друзей испытываю, -- говорила, хохоча, Софи, -- искренно ли
они меня любят.
В зале стоял хохот. Особенно надсаживался розовый Панаев. Он даже
присел на корточки и носом издавал свист. Вильгельм стоял посреди комнаты и
чувствовал, как пол колеблется под ногами.
Потом он шагнул к Панаеву, схватил его за ворот, приподнял и прохрипел
ему в лицо:
-- Если бы вы не были так мне мерзки, я бы вас пристрелил, как зайца.
Софи, испуганная, дергала его за руку:
-- Вильгельм Карлович, дорогой, это я виновата, я хотела, чтобы вышло
весело, -- не сердитесь же.
Вильгельм наклонился к ней, посмотрел в ее лицо бессмысленным взглядом
и пошел вон.
-- Monsieur, qui prend la mouche 1, -- презрительно
пробормотал оправившийся Панаев.
1 Господин, который сердится из-за пустяков (франц.).
X
А Семен был прав. Действительно, пришла пора уезжать. Жизнь выметала
Вильгельма, выталкивала его со всех мест. Он очень легко и незаметно
перестал посещать службу в коллегии, потом подумал и отказался от журнальной
работы. Как-то само собою вышло, что стал запускать уроки в пансионе,
перестал обращать внимание на Мишу и Леву -- и вскоре снова съехал с
мезонина вместе со своим Семеном. Началась суетливая и странная жизнь. То он
пропадал из дому целыми днями, а то ходил, не вылезая из халата, по комнате.
Семена он совершенно перестал замечать.
Мать писала ему нежные письма. Вильгельм с трудом заставлял себя
отвечать на них. Здоровье расшаталось: ныла грудь и стало заметно глохнуть
правое ухо. Раз он заехал к тетке Брейткопф. Тетка поставила торжественно
перед ним кофе и долго на него смотрела. Потом сказала:
-- Вилли, ты должен отсюда уехать. Мы с Justine все уже обдумали. Ты
должен быть профессором. Уезжай в Дерпт. Дерпт хороший город. Там ты
отдохнешь. Господин Жуковский, несомненно, знает тебя с самой лучшей стороны
и сможет тебя устроить.
Вильгельм прислушался.
-- В самом деле, может быть, в Дерпт?
Профессура в Дерпте, зеленый садик, жалюзи на окнах и лекции о
литературе. Пусть проходят годы, которых не жалко. Осесть. Осесть навсегда.
Он вскочил с места и поблагодарил тетку.
Послушно пошел к Жуковскому, разузнал все, что надо. Дело складывалось
блестяще: дерптский профессор Перевощиков, который преподавал русский язык в
университете, собирался в отставку.
Жуковский переговорил с графом Ливеном, а Кюхля написал немецкое письмо
к его Magnifizenz 1 ректору. И стал собираться к отъезду.
1 Превосходительству (нем.).
На вечере у Софи он написал в альбом прощальную, очень грустную, но
холодную заметку:
Человек этот всегда был недоволен настоящим положением, всегда он
жертвовал будущему и в будущем предвидел одни неприятности; его многие
почитали человеком необыкновенным и ошибались; другие... Верьте, что он был
лучше и хуже молвы и суждений о нем людей, знавших только его наружность.
В. К.
Днем, однако, он заехал к ней проститься еще раз. Он никак не мог так
просто уехать. Он вошел без доклада, оттолкнув слугу. Софи сидела на диване.
Ее обнимал розовый, припомаженный Панаев.
Вильгельм, не сказав ни слова оторопевшей хозяйке, повернулся и ушел.
Софи больше для него не существовала. В Дерпт он все же ехать не хотел.
Уж совсем расквитаться с Россией, с Петербургом, с теткой Брейткопф,
хлебнуть нового воздуха. Море было нужно Вильгельму.
Он пошел к Дельвигу посоветоваться. Дельвиг сказал очень спокойно и
даже лениво:
-- Нет ничего проще. Мне предлагают место секретаря у этого
толстобрюхого Нарышкина. Он едет за границу на несколько лет. Рассердился,
что жене не дали екатерининской ленты, и хочет расплеваться с Россией. Я
ехать ленив. Завтра я с ним переговорю -- и в путь-дорогу. Всех разбросало:
Пушкин в ссылке, ты уезжаешь. Забавно!
Вильгельм первый раз за полгода свободно вздохнул.
Назавтра же сговорился он с Нарышкиным. Александр Львович был
необычайно учтив. Он прищуренными глазами осмотрел Кюхлю. Чудаковатая фигура
его будущего секретаря ему очень понравилась. В ней было нечто оригинальное.
С таким не соскучишься в пути. Они условились о дне отъезда. Вильгельм
должен получить отставку, уладить все дела, выхлопотать паспорт. Маршрут:
Германия -- Южная Франция ("прекраснейшие места, -- сказал Нарышкин, --
лучше Италии"), Париж. В Париже Александр Львович собирался осесть на более
продолжительное время.
Когда Вильгельм возвращался домой, его окликнул голос девушки, он
посмотрел: мимо проехала Дуня. Она радостно ему улыбнулась. Вильгельм
приподнял цилиндр и несколько минут смотрел ей вслед.
Вечером этого дня Вильгельм долго ходил взад и вперед по комнате. Он
думал о Пушкине, о Софи, о Рылееве, раз вспомнил Дунино лицо, -- но сквозь
них уже мелькали какие-то новые поля, моря, Европа. Кого он оставлял? Друзья
его забудут скоро. Пушкин не пишет -- что ж, он далеко... Мать? Он ей
радостей не принес. "Ни подруги, ни друга не знать тебе вовек", -- вспомнил
он Пушкина. Он поглядел на его портрет и стал укладываться.
|