Содержание:
К обеду собралось только четверо пансионеров. -- Что же
наши-то,-- так опоздали?-- весело проговорил Алферов.
-- Верно, ничего у них не вышло. От него так и несло
радостным ожиданием. Накануне он ходил на вокзал, узнал точный
час прихода северного поезда: 8,05. Утром чистил костюм, купил
пару новых манжет, букет ландышей. Денежные дела его как будто
поправлялись. Перед обедом он сидел в кафе с мрачным бритым
господином, который предлагал ему несомненно выгодную
комбинацию. Его ум, привыкший к цифрам, был теперь заполнен
одним числом, как бы десятичной дробью: восемь запятая ноль
пять. Это был тот процент счастья, который покамест выдавала
судьба. А завтра... Он жмурился и шумно вздыхал, представляя
себе, как завтра, спозаранку, пойдет на вокзал, как будет ждать
на платформе, как хлынет поезд...
Он исчез после обеда; танцоры, взволнованные, как женщины,
предстоящим торжеством, последовали: вышли под ручку закупать
мелкие яства.
Одна Клара осталась дома: у нее болела голова, ныли тонкие
кости полных ног; это вышло некстати,-- ведь нынче был ее
праздник. "Мне сегодня двадцать шесть лет,-- думала она,-- и
завтра уезжает Ганин. Он нехороший человек, обманывает женщин,
способен на преступление... Он может спокойно глядеть мне в
глаза, хотя знает, что я видела, как он собирался украсть
деньги. И все ж он весь -- чудесный, я буквально целый день
думаю о нем. И никакой нет надежды..."
Она посмотрела на себя в зеркало: лицо было бледнее
обыкновенного; на лбу, под низкой каштановой прядью, появилась
легкая сыпь; под глазами были желтовато-серые тени. Лоснистое
черное платье, которое она надевала изо дня в день, ей надоело
нестерпимо; на темно-прозрачном чулке, по шву, очень заметно
чернела штопка; покривился каблучок.
Около пяти Подтягин и Ганин вернулись. Клара услышала их
шаги и выглянула. Подтягин, бледный как смерть, в распахнутом
пальто, держа в руке воротник и галстук, молча прошел в свою
комнату и запер дверь на ключ. -- Что случилось? -- шепотом
спросила Клара. Ганин цокнул языком:
-- Паспорт потерял, а потом был припадок, тут, перед самым
домом. Я едва дотащил его. Лифт не действует,-- беда. Мы по
всему городу рыскали.
-- Я к нему пойду,-- сказала Клара,-- надо же его
успокоить.
Подтягин не сразу ее впустил. Когда он, наконец, отпер,
Клара ахнула, увидя его мутное, расстроенное лицо.
-- Слыхали?-- сказал он с печальной усмешкой.-- Этакий я
старый идиот. Ведь все уже было готово,-- и нате вам...
Хватился...
-- Где же это вы уронили, Антон Сергеевич?.. -- Именно:
уронил. Поэтическая вольность... Запропастить паспорт. Облако в
штанах, нечего сказать. Идиотина.
-- Может быть, подберет кто-нибудь,-- сочувственно
протянула Клара.
-- Какое там... Это значит судьба. Судьбы не миновать. Не
уехать мне отсюда. Так на роду было написано... Он тяжело сел.
-- Плохо мне, Клара... На улице так задохнулся, что думал:
конец. Ах, ты. Боже мой, прямо теперь не знаю, что дальше
делать. Разве, вот -- в ящик сыграть...
А Ганин, вернувшись к себе, принялся укладываться. Он
вытащил из-под постели два пыльных, кожаных чемодана,-- один в
клетчатом чехле, другой голый, смугло-желтоватый, с бледными
следами наклеек,-- и все содержимое вывалил на пол. Затем он
вынул из тряской, скрипучей темноты шкапа черный костюм, тощую
пачку белья, пару тяжелых бурых сапог с медными кнопками. Из
ночного столика он извлек разнородные штучки, когда-то
брошенные туда: серые комочки грязных носовых платков, тонкие
бритвенные ножи с подтеками ржавчины вокруг просверленных
дырочек, старые газеты, видовые открытки, желтые, как лошадиные
зубы, четки, рваный шелковый носок, потерявший свою пару. Ганин
скинул пиджак и, опустившись на корточки среди этого грустного
пыльного хлама, стал разбираться в нем, прикидывать, что взять,
что уничтожить.
Раньше всего он уложил костюм и чистое белье, потом
браунинг и старые, сильно потертые в паху, галифе.
Раздумывая, что должно пойти дальше, он заметил черный
бумажник, который упал под стул, когда он опоражнивал чемодан.
Он поднял его, открыл было, с улыбкой, думая о том, что в нем
лежит,-- но сказав себе, что нужно поскорее уложиться, сунул
бумажник в задний карман штанов и стал быстро и неразборчиво
бросать в открытые чемоданы: комья грязного белья, русские
книжки, Бог весть откуда забредшие к нему, и все те мелкие,
чем-то милые предметы, к которым глаза и пальцы так привыкают,
и которые нужны только для того, чтобы человек, вечно
обреченный на новоселье, чувствовал себя хотя бы немного дома,
выкладывая в сотый раз из чемодана легкую, ласковую, человечную
труху.
Уложившись, Ганин запер оба чемодана, поставил их
рядышком, набил мусорную корзину трупами газет, осмотрел все
углы опустевшей комнаты и пошел к хозяйке расплачиваться,
Лидия Николаевна, сидя очень прямо в кресле, читала, когда
он вошел. Ее такса мягко сползла с постели и забилась в
маленькой истерике преданности у ног Ганина.
Лидия Николаевна, поняв, что он уже теперь непременно
уедет, опечалилась. Она любила большую спокойную фигуру Ганина
да и вообще очень привыкала к жильцам, и было что-то подобное
смерти в их неизбежных отъездах.
Ганин заплатил за последнюю неделю, поцеловал легкую, как
блеклый лист, руку.
Идя назад по коридору, он вспомнил, что сегодня танцоры
звали его на вечеринку, и решил пока не уходить: комнату в
гостинице всегда можно нанять, хоть заполночь.
"А завтра приезжает Машенька,-- воскликнул он про себя,
обведя блаженными, слегка испуганными глазами потолок, стены,
пол.-- Завтра же я увезу ее",-- подумал он с тем же глубоким
мысленным трепетом, с тем же роскошным вздохом всего существа.
Быстрым движением он вынул черный бумажник, в котором
хранил пять писем; он получил их, когда уже был в Крыму. И
теперь он мгновенно целиком вспомнил ту крымскую зиму:
норд-ост, вздымающий горькую пыль на ялтинской набережной,
волну, бьющую через парапет на панель, растерянно-наглых
матросов, потом немцев в железных грибах шлемов, потом веселые
трехцветные нашивки,-- дни ожиданья, тревожную передышку,--
худенькую, веснушчатую проститутку со стрижеными волосами и
греческим профилем, гуляющую по набережной, норд-ост,
рассыпающий ноты оркестра в городском саду, и -- наконец --
поход, стоянки в татарских деревушках, где в крохотных
цирюльнях день-деньской, как ни в чем не бывало, блестит
бритва, взбухает мылом щека, меж тем как на улице, в пыли,
мальчишки хлещут по своим волчкам, как тысячу лет тому назад,--
и дикую ночную тревогу, когда не знаешь, откуда стрельба, и кто
бежит вприпрыжку через лужи луны, между косыми черными тенями
домишек.
Ганин вынул из пачки первое письмо -- один плотный,
удлиненный листок с рисунком в левом углу: молодой человек в
лазурном фраке, держа за спиной букет бледных цветов, целует
руку даме, такой же нежной, как и он, с завитками вдоль щек, в
розовом, высоко подпоясанном, платье.
Ему переслали это первое письмо из Петербурга в Ялту; оно
написано было спустя два года с лишком после той счастливейшей
осени.
"Лева, вот я уже в Полтаве целую неделю, скука адская. Не
знаю, увижу ли я вас еще когда-нибудь, но мне так хочется,
чтобы вы все-таки не забывали меня".
Почерк был мелкий, кругленький, словно бегущий на
цыпочках. Под "ш" и над "т" были для отличия черточки; конечная
буква бросала вправо стремительный хвостик; только у буквы "я"
в конце слов трогательно загибался хвостик вниз и влево, как
будто Машенька в последний миг брала слово назад; точки были
очень крупные, решительные, зато запятых было мало.
"Подумать только, что неделю я смотрю на снег, белый,
холодный снег. Холодно, жутко, тоскливо. И вдруг, как птица
прорежет ум мысль, что где-то, там, далеко-далеко, люди живут
совершенно другой, иной жизнью. Они не прозябают, как я в глуши
маленького заброшенного хуторка...
Нет, это так уже очень тоскливо здесь. Лева, напишите мне
что-либо. Хотя бы самые пустяки".
Ганин вспомнил, как получил это письмо, как пошел в этот
далекий январский вечер по крутой каменистой тропе, мимо
татарских частоколов, увенчанных там и сям конскими черепами, и
как сидел над ручьем, тонкими струями омывающим белые гладкие
камни, и глядел сквозь тончайшие, бесчисленные, удивительно
отчетливые сучки голой яблони на розовато-млеющее небо, где
блестел, как прозрачный обрезок ногтя, юный месяц, и рядом с
ним, у нижнего рога, дрожала светлая капля -- первая звезда.
Он написал ей в ту же ночь,-- об этой звезде, о кипарисах
в садах, об осле, ревущем утром за домом, в татарском дворе. Он
писал ласково, мечтательно, припомнил мокрые сережки на
скользком мостике беседки, где они встретились.
В эти годы письма шли долго: только в июле пришел ответ.
"Большое спасибо за хорошее, милое, "южное" письмо. Зачем
вы пишете, что все-таки помните меня? И не забудете? Нет? Как
хорошо!
Сейчас такой хороший, свежий, послегрозовой день. Помните,
как в Воскресенске? Хотелось бы вам опять побродить по знакомым
местам? Мне-- ужасно. Как хорошо было бродить под дождем в
осеннем парке. Почему тогда не было грустно в худую погоду?
Пока брошу писать, пойду пройдусь.
Вчера так и не удалось окончить письмо. Как нехорошо это с
моей стороны. Правда? Ну простите, милый Лева, я правда больше
не буду".
Ганин опустил руку с письмом, задумался, легко улыбаясь.
Как он помнил эту вот веселую ужимку ее, низкий грудной смешок,
когда она просила прощенья... Этот переход от пасмурного вздоха
к горячей живости взгляда.
"Долго мучила неизвестность, где вы, и как вы,-- писала
она в том же письме.-- Теперь не надо прерывать эту маленькую
ниточку, которая натянулась между нами. Я хочу написать,
спросить очень много, и мысли путаются. Я много горя видела и
пережила за это время. Пишите, пишите, ради Бога, почаще и
побольше. А пока всего, всего хорошего. Хотелось бы проститься
сердечнее, но может быть за это долгое время я разучилась. А
может быть и другое что удерживает?"
Целые дни после получения письма он полон был дрожащего
счастья. Ему непонятно было, как он мог расстаться с Машенькой.
Он только помнил их первую осень,-- все остальное казалось
таким неважным, бледным,-- эти мученья, размолвки. Его тяготила
томная темнота, условный лоск ночного моря, бархатная тишь
узких кипарисовых аллей, блеск луны на лопастях магнолий.
Долг удерживал его в Ялте,-- готовилась военная борьба,--
но минутами он решал все бросить, поехать искать Машеньку по
малороссийским хуторкам. И было что-то трогательно-чудесное,--
как в капустнице, перелетающей через траншею,-- в этом
странствии писем через страшную Россию. Его ответ на второе
письмо очень запоздал, и Машенька никак не могла понять, что
случилось,-- так была она уверена, что для писем их нет обычных
в то время преград.
"Вам конечно странно, что я пишу вам, несмотря на ваше
молчанье,-- но я не думаю, не хочу думать, что и теперь вы не
ответите мне. Вы не потому не ответили, что не хотели, а просто
потому, что... ну не могли, не успели что ли... Скажите, Лева,
ведь смешно вам теперь вспоминать ваши слова, что любовь ко мне
-- ваша жизнь, и если не будет любви,-- не будет и жизни...
Да... Как все проходит, как меняется. Хотели бы вы вернуть все
что было? Мне сегодня как-то слишком тоскливо...
Но сегодня весна и сегодня мимозы
Предлагают на каждом шагу.
Я несу тебе их, они хрупки, как грезы...
Хорошенькое стихотворение, но не помню ни начала, ни
конца, и чье оно, тоже не помню. Теперь буду ждать вашего
письма. Я не знаю, как попрощаться с вами. Быть может, я
поцеловала вас. Да, должно быть..."
И через две-три недели пришло четвертое письмо: "Лева, я
рада, что получила. Оно такое милое, милое... Да, нельзя забыть
того, что мы любили друг друга, так много и светло. Вы пишете,
что за миг отдали бы грядущую жизнь,-- но лучше встретиться и
проверить себя.
Лева, если все-таки приедете, то позвоните с вокзала на
земскую телефонную станцию и попросите номер 34. Возможно, что
вам ответят по-немецки: это у нас стоит германский лазарет. Вы
попросите позвать меня.
Вчера была в городе, немного "кутила", много музыки, огня
и света развеселило. Очень смешной господин с желтой бородкой
за мной ухаживал и называл "королевой бала". Сегодня же так
скучно, скучно. Обидно, что дни уходят и так бесцельно,
глупо,-- а ведь это самые хорошие, лучшие годы. Я, кажется,
скоро превращусь в "ханжу". Нет, этого не должно быть.
Сброшу с себя я оковы любви
И постараюсь забыться,
Налейте полнее бокалы вина,
Дайте вином мне упиться.
Вот мило-то! Ответьте мне сейчас, как получите мое письмо.
Приедете ли сюда повидаться со мной? Нельзя? Ну, что же
делать... А может быть? Какую глупость я написала: приехать
только для того, чтобы повидать меня. Какое самомнение! не так
ли?
Прочитала сейчас в старом журнале хорошенькое
стихотворение "ты моя маленькая, бледная жемчужина"
Краповицкого. Мне очень нравится. Напишите мне все, все. Целую
вас. Вот еще прочла,-- Подтягина:
Над опушкою полная блещет луна,
Погляди, как речная сияет волна".
"Милый Подтягин,-- улыбнулся Ганин.-- Вот странно...
Господи, как это странно... Если бы мне сказали тогда, что я
именно с ним встречусь..."
Улыбаясь и покачивая головой, он развернул последнее
письмо. Получил он его накануне отъезда на фронт. Был холодный,
январский рассвет, и на пароходе его мутило от ячменного кофе,
"Лева, милый, радость моя, как ждала, как хотела я этого
письма. Было больно и обидно писать и в то же время сдерживать
самое себя в письмах. Неужели я жила эти три года без тебя, и
было чем жить и для чего жить? Я люблю тебя. Если ты
возвратишься, я замучаю тебя поцелуями. Помнишь:
Расскажите, что мальчика Леву
Я целую, как только могу,
Что австрийскую каску из Львова
Я в подарок ему берегу.
А отцу напишите отдельно...
Боже мой, где оно,-- все это далекое, светлое, милое... Я
чувствую, так же как и ты, что мы еще увидимся,-- но когда,
когда?
Я люблю тебя. Приезжай. Твое письмо так обрадовало меня,
что я до сих пор не могу прийти в себя от счастья..."
"Счастье,-- повторил тихо Ганин, складывая все пять писем
в ровную пачку.-- Да, вот это -- счастье. Через двенадцать
часов мы встретимся".
Он замер, занятый тихими и дивными мыслями. Он не
сомневался в том, что Машенька и теперь его любит. Ее пять
писем лежали у него на ладони. За окном было совсем темно.
Блестели кнопки чемоданов. Стоял легкий пустынный запах пыли.
Он сидел все в том же положении, когда за дверью раздались
голоса, и вдруг, с разбегу, не постучавшись, ворвался в комнату
Алферов.
-- Ах, извините,-- сказал он без особого смущенья.-- Я
почему-то думал, что вы уже уехали.
Ганин туманно глядел на его желтую бородку, играя пальцами
по сложенным письмам. В дверях показалась хозяйка.
-- Лидия Николаевна,-- продолжал Алферов, дергая шеей и
развязно переходя через комнату.-- Вот эту музыку нужно
отставить,-- чтобы дверь в мою комнату открыть.
Он попробовал сдвинуть шкап, крякнул и беспомощно
попятился.
-- Давайте, я это сделаю,-- весело предложил Ганин и,
засунув черный бумажник в карман, встал, подошел к шкалу,
плюнул себе в руки.
Гремели черные поезда, потрясая окна дома; волнуемые горы
дыма, движеньем призрачных плеч, сбрасывающих ношу, поднимались
с размаху, скрывая ночное засиневшее небо; гладким
металлическим пожаром горели крыши под луной; и гулкая черная
тень пробуждалась под железным мостом, когда по нему гремел
черный поезд, продольно сквозя частоколом света. Рокочущий гул,
широкий дым проходили, казалось, насквозь через дом, дрожавший
между бездной, где поблескивали, проведенные лунным ногтем,
рельсы, и той городской улицей, которую низко переступал
плоский мост, ожидающий снова очередной гром вагонов. Дом был,
как призрак, сквозь который можно просунуть руку, пошевелить
пальцами.
Стоя у окна в камере танцоров, Ганин поглядел на улицу:
смутно блестел асфальт, черные люди, приплюснутые сверху,
шагали туда и сюда, теряясь в тенях и снова мелькая в косом
отсвете витрин. В супротивном доме, за одним незавешенным
окном, в светлом янтарном провале виднелись стеклянные искры,
золоченые рамы. Потом черная нарядная тень задернула шторы.
Ганин обернулся. Колин протягивал ему рюмку, в которой
дрожала водка.
В комнате был бледноватый, загробный свет, оттого что
затейливые танцоры обернули лампу в лиловый лоскуток шелка.
Посередине, на столе, фиолетовым лоском отливали бутылки,
блестело масло в открытых сардинных коробочках, был разложен
шоколад в серебряных бумажках, мозаика колбасных долек, гладкие
пирожки с мясом.
У стола сидели: Подтягин, бледный и угрюмый, с бисером
пота на тяжелом лбу; Алферов, в новеньком переливчатом
галстуке; Клара, в неизменном своем черном платье, томная,
раскрасневшаяся от дешевого апельсинного ликера.
Горноцветов без пиджака, в нечистой шелковой рубашке с
открытым воротом, сидел на краю постели, настраивал гитару, Бог
весть откуда добытую. Колин все время двигался, разливал водку,
ликер, бледное рейнское вино, и толстые бедра его смешно
виляли, меж тем как оставался почти недвижным при ходьбе его
худенький корпус, стянутый синим пиджачком.
-- Что же вы ничего не пьете? -- задал он, надув губы,
обычный укоризненный вопрос и поднял на Панина свои нежные
глаза.
-- Нет, отчего же? -- сказал Ганин, садясь на подоконник и
беря из дрожавшей руки танцора легкую холодную Рюмку. Опрокинув
ее в рот, он обвел взглядом сидевших вокруг стола. Все молчали.
Даже Алферов был слишком взволнован тем, что вот, через
восемь-девять часов, приедет его жена,-- чтобы болтать по
своему обыкновению.
-- Гитара настроена,-- сказал Горноцветов, повернув винтик
грифа и ущипнув струну. Он заиграл, потом потушил ладонью
гнусавый звон.
-- Что же вы, господа, не поете? В честь Клары.
Пожалуйста. Как цветок душистый...
Он заиграл опять, перекинув ногу на ногу и опустив боком
темную голову.
Алферов, осклабясь на Клару и с притворной удалью подняв
рюмку, откинулся на своем стуле,-- причем чуть не упал, так как
это был вертящийся табурет без спинки,-- и запел было
фальшивым, нарочитым тенорком, но никто не вторил ему.
Горноцветов пощипал струны и умолк. Всем стало неловко.
-- Эх, песенники...-- уныло крякнул Подтягин,
облокачиваясь на стол и покачивая подпертой головой. Ему было
нехорошо: мысль о потерянном паспорте мешалась с чувством
тяжелой духоты в груди.
-- Вина мне нельзя пить, вот что,-- добавил он угрюмо.
-- Я говорила вам,-- тихо сказала Клара,-- вы, Антон
Сергеич, как малый младенец.
-- Что же это никто не ест и не пьет...-- завилял боками
Колин, семеня вокруг стола. Он стал наливать пустые рюмки. Все
молчали. Вечеринка, по-видимому, не удалась.
Ганин, который до тех пор все сидел на подоконнике, с
легкой задумчивой усмешкой в углах темных губ глядя на
лиловатый блеск стола, на странно освещенные лица, вдруг
спрыгнул на пол и ясно рассмеялся.
-- Лейте, не жалейте, Колин,-- сказал он, подходя к
столу.-- Вот Алферову пополнее. Завтра жизнь меняется. Завтра
меня здесь не будет. Ну-ко-ся, залпом. Не глядите на меня,
Клара, как раненая лань. Плесните ей ликеру. Антон Сергеич, вы
тоже -- веселее; нечего паспорт поминать. Другой будет, еще
лучше старого. Скажите нам стихи, что ли. Ах, кстати...
-- Можно мне вот эту пустую бутылку? -- вдруг сказал
Алферов, и похотливый огонек заиграл в его радостных,
взволнованных глазах.
-- Кстати,-- повторил Ганин, подойдя сзади к старику и
опустив руку к нему на мягкое плечо.-- Я одни ваши стихи помню,
Антон Сергеич. Опушка... Луна... Так, кажется?..-- Подтягин
обернул к нему лицо, неторопливо улыбнулся:
-- Из календаря вычитали? Меня очень любили в календарях
печатать. На исподе, над дежурным меню.
-- Господа, господа, что он хочет делать -- закричал
Колин, указывая на Алферова, который, распахнув окно, вдруг
поднял бутылку, метя в синюю ночь. -- Пускай,-- рассмеялся
Ганин,-- пускай бесится... Алферовская бородка блестела,
вздувался кадык, редкие волосы на темени шевелились от ночного
ветерка. Широко размахнувшись, он замер, потом торжественно
поставил бутылку на пол. Танцоры залились хохотом.
Алферов сел рядом с Горноцветовым, отнял у него гитару,
стал пробовать играть. Он очень быстро пьянел.
-- Кларочка такая серьезная,-- с трудом говорил
Подтягин.-- Мне эти барышни когда-то проникновенные письма
писали. А она теперь на меня и глядеть не хочет.
-- Вы не пейте больше. Пожалуйста,-- сказала Клара и
подумала, что еще никогда в жизни ей не было так грустно, как
сейчас.
Подтягин с усилием усмехнулся, потрепал Ганина по рукаву:
-- А вот -- будущий спаситель России. Расскажите
что-нибудь, Левушка. Где шатались, как воевали? -- Нужно ли? --
добродушно поморщился Ганин. -- Ну, а все-таки. Мне что-то,
знаете, тяжело. Когда вы из России выехали?
-- Когда? Эй, Колин. Вот этого липкого. Нет, не мне,--
Алферову. Так. Смешайте.
|