Гатчина

1 2 3

(Из сборника статей автора "Издалека", Париж, 1922 год)

 

В седьмом часу утра, переговорив еще раз по прямому проводу со ставкой Главкосева о всяческом ускорении высылки в СПб. верных войск, так и не дождавшись казаков, которые все еще "седлали лошадей", мы с Коноваловым, разбитые впечатлениями этой ночи и переутомленные, отправились назад в Зимний хоть немного вздремнуть. Помню, как по дороге нас не раз окружали группы взволнованных юнкеров; помню, как их приходилось успокаивать и разъяснять все страшные для государства последствия успеха большевиков.

Поднявшись наверх в свои комнаты, я думал сейчас же собрать всю мою переписку, хранившиеся у меня документы и отправить все это на хранение в верное место, но тут же я понял, какое тягостное впечатление произведет эта операция на всех находящихся во дворце, и отказался от своего намерения. Таким образом, все бумаги, хранившиеся у меня лично, в некоторой своей части представлявшие значительный интерес, в следующую ночь частью попали в руки большевиков, частью просто исчезли.

Расставшись с Коноваловым, дав несколько неотложных распоряжений на "всякий случай", я остался один и бросился, не раздеваясь, на стоявшую в моем кабинете отоманку... Заснуть я не мог: лежал с закрытыми глазами в какой-то полудреме-полуобмороке. Не прошло и часа, как из этого состояния вывел меня фельдъегерь, вошедший в комнату с экстренным сообщением: - Большевики захватили центральную телефонную станцию, и все наши (дворцовые) телефонные сообщения с городом прерваны; Дворцовый мост (под окнами моих комнат) занят пикетами матросов-большевиков; Дворцовая площадь совершенно безлюдна и пуста, о казаках ни слуху, ни духу, как и следодовало, впрочем, ожидать.

Не прошло 10-и минут, как мы оба, - Коновалов и я, - со всеми моими адъютантами мчались назад в штаб округа. Здесь за два часа нашего отсутствия ничего не изменилось. Впрочем, нет, изменилось: у блиндированных автомобилей "исчезли" некоторые части, и они стали столь же полезны для обороны, как и водовозные бочки. Подходы ко дворцу и к штабу совершенно никем и ничем не охранялись. Никаких сведений о высланных с северного фронта эшелонах, хотя они должны были быть уже в Гатчине, не поступало. Начиналась паника. Переполненное с вечера здание штаба быстро пустело. Не успел я войти в штаб, как ко мне явилась делегация от охранявших дворец юнкеров. Оказалось, им большевики прислали форменный ультиматум с требованием покинуть дворец под угрозой беспощадных репрессий. Делегаты просили указаний, заявляя при этом, что большинство их товарищей готово исполнить свой долг до конца, если только есть какая-нибудь надежда на подход

каких-либо подкреплений... В этих условиях было очевидно, что только действительное появление через самое короткое время подкреплений с фронта могло еще спасти положение!

Но как их получить?! Оставалось одно: ехать, не теряя ни минуты, навстречу эшелонам, застрявшим где-то у Гатчины, и протолкнуть их в С.-Петербург, несмотря ни на какие препятствия. Посоветовавшись с министрами Коноваловым и Кишкиным (к этому времени подоспевшим), переговорив с некоторыми оставшимися верными присяге офицерами штаба, я решил прорваться через все большевистские заставы и лично встретить подходившие, как мы думали, к самому СПб. войска.

Прежде всего для этого нужно было среди белого дня проехать через весь город, не возбуждая подозрения разбросанных повсюду отрядов- большевистских войск и караулов красной гвардии. Это было самое трудное... После некоторого размышления решили играть va banqne; чтобы усыпить всякую настороженность, будем действовать с о т крытым забралом.

Я приказал подать мой превосходный открытый дорожный автомобиль. Солдат-шофер был у меня отменно мужественный и верный человек. Один из адъютантов объяснил ему задачу. Он, ни секунды не колеблясь, ее принял. Как на зло, у машины не оказалось достаточного для долгого пути количества бензина и ни одной запасной шины. Предпочитаем - лучше остаться без бензина и шин, чем долгими сборами обращать на себя внимание. Беру с собой в дорогу, кроме двух адъютантов, еще кап. Кузьмина, пом. команд. войсками, и его штаб-офицера. Каким образом, я не знаю, но весть о моем отъезде дошла до союзных посольств. В момент самого выезда Ко мне являются представители английского и, настолько помню, американского посольств с заявлением, что представители союзных держав желали бы, чтобы со мной в дорогу пошел автомобиль под американским флагом. Хотя было более чем очевидно, что американский флаг, в случае неудачи прорыва, не мог бы спасти меня и моих спутников, и даже, наоборот, во время проезда по городу мог усилить к нам ненужное совсем внимание, я все-таки с благодарностью принял это предложение, как доказательство внимания союзников к русскому правительству и солидарности с ним.

Пожав последний раз руку Кишкину, взявшему на себя на время моего отсутствия руководительство обороной столицы, я с самым беззаботным видом сошел вместе со своими спутниками во двор штаба. Сели на автомобиль. Тут ока" залась кстати и американская машина: одному из офицеров не хватило у меня места, и он поехал отдельно, но с условием держаться от нас в городе со своим американским флагом на "почтительном расстоянии". Наконец, мы пустились в наше интересное путешествие. Вся привычная внешность моих ежедневных выездов была соблюдена до мелочей. Я сел, как всегда, на свое место - на правой стороне заднего сидения, в своем полувоенном костюме, к которому так привыкли и население, и войска. Автомобиль пошел своим обычным городским ходом. В самом начале Морской, у телефонной станции, мы проехали мимо первого большевистского караула. Потом у "Астории", у Мариинского дворца, - повсюду стояли патрули и отряды красных. Нечего и говорить, что вся улица - и прохожие, и солдаты - сейчас же узнала меня. Военные вытягивались, как будто и правда ничего не случилось. Я отдавал честь, как всегда, немного небрежно и слегка улыбаясь. Наверное, секунду спустя после моего проезда ни один из них не мог себе объяснить, как это случилось, что он не только пропустил этого "контрреволюционера, врага народа", но и отдал ему честь.

Благополучно "проследовав" через центральные части города, мы, въезжая в рабочие кварталы и приближаясь к Московской заставе, стали развивать скорость и, наконец, помчались с головокружительной быстротой. Помню, как на самом выезде из города стоявшие в охранении красногвардейцы, завидя наш автомобиль, стали с разных сторон сбегаться к шоссе, но мы уже промчались мимо, а они не только попытки остановить не сделали, они и распознатьто нас не успели.

В Гатчине мы въехали прямо под ворота дворца к подъезду коменданта. Продрогли во время этой бешеной гонки до мозга костей. Узнав, к нашему величайшему удивлению, о том, что никаких эшелонов с фронта в Гатчине нет и никто тут об них ничего не слышал, решаем сейчас же ехать дальше к Луге, а если понадобится, то и до Пскова. Пускаться в такой далекий путь по осенней дороге без запасных шин и бензина было немыслимо, поэтому решаем на полчаса войти в квартиру коменданта, обогреться и выпить по стакану чаю, пока наши машины сходят за всем нужным в гараж местной автомобильной команды. Однако,

Керенскому, а захвачен его адъютантами. Также насильственно был присвоен и американский флаг, под прикрытием которого Керенский и бежал из Питера. (См. книгу Давида Фрэнсиса: "Россия из окна американского посольства,)

с первого шага в квартире коменданта мне его поведение показалось крайне странным. Он старался говорить как можно громче. Держался больше у открытых дверей в соседнюю комнату, откуда нас весьма внимательно рассматривали какие-то солдаты. Как будто повинуясь какому-то внутреннему голосу, я вдруг приказал задержать мой автомобиль и предложил моим спутникам без всякого чая немедленно отправляться в путь. Только автомобиль под американским флагом с одним из офицеров отправился в гараж за всем необходимым.

Мы уехали во-время. Через пять минут после нашего отъезда во двор дворца влетел разукрашенный красными флагами автомобиль: это члены местного военно-революционного комитета примчались меня арестовывать. Оказывается, в Петербурге в штабе нашлись предатели, которые успели известить Смольный о моем выезде в Гатчину. Из Смольного последовало сюда распоряжение о немедленном моем задержании. Однако наш автомобиль успел-таки благополучно вырваться из города. Зато вторая наша машина попала в серьезную переделку. Более часа колесила она по улицам Гатчины. Ей удалось благополучно, хотя под выстрелами, проскочить две засады, но у третьей - одна пуля пробила шину, другая - ранила шофера в руку. Мой же офицер, бросив машину вместе с американским флагом, должен был на своих на двоих бегом спасаться в лес. Впрочем, об этой истории мы узнали лишь на другой день, вернувшись в Гатчину с фронта.

Тогда же, выезжая из Гатчины, мы ни о чем не думали, только считали минуты и вздрагивали от каждого толчка, трепеща за шины, которые нам нечем было заменить. Не стоит описывать нашу безумную погоню за неуловимыми эшелонами с фронта, которых мы так нигде и не нашли, вплоть до самого Пскова. Въезжая в этот город, насколько помню, в девятом часу вечера, мы ничего не знали о том, что здесь происходит, известны ли уже петербургские события и если известны, то как они здесь отразились. Поэтому решили действовать с величайшей осмотрительностью и поехали не прямо в ставку главнокомандующего Северным фронтом генерала Черемисова, а на частную квартиру, к его генерал-квартирмейстеру Барановскому, бывшему начальнику моего военного кабинета. Тут я узнал, что все сведения из Петербурга самые мрачные, что в самом Пскове уже действует большевистский военно-революционный комитет; что в руках у этого комитета подписанная прап. Крыленко и матросом Дыбенко телеграмма о моем аресте в случае появления в Пскове. Сверх всего этого, я узнал и еще худшее, а именно: что сам Черемисов делает всяческие авансы революционному комитету и что он не примет никаких мер к посылке войск к Петербургу, так как считает подобную экспедицию бесцельной и вредной.

Вскоре по моему вызову явился сам главнокомандующий. Произошло весьма тяжелое объяснение. Генерал не скрывал, что в его намерения вовсе не входит в чем-нибудь связывать свое будущее с судьбой "обреченного" правительства. Кроме того, он пытался доказать, что в его распоряжении нет никаких войск, которые он бы мог выслать с фронта, и заявил, что не может ручаться за мою личную безопасность в Пскове. Тут же Черемисов сообщил, что он уже отменил свой приказ, ранее данный в соответствии с моим требованием из Петербурга, о посылке войск, в том числе и 3-го конного корпуса. - "Вы видели ген. Краснова, он разделяет ваше мнение?" - спросил я. - "Ген. Краснов с минуты на минуту приедет ко мне из Острова". - "В таком случае, генерал, немедленно направьте его ко мне". - "Слушаюсь".

Генерал ушел, сказав, что идет прямо в заседание военно-революционного комитета, там окончательно выяснит настроение местных войск и вернется ко мне доложить. Отвратительное впечатление осталось у меня от свидания с этим умным, способным, очень честолюбивым, но совершенно забывшем о своем долге человеком. Значительно позже я узнал, что, по выходе от меня, генерал не только пошел в заседание военно-революционного комитета. Он пытался еще по прямому проводу уговорить командующего Западным фронтом ген. Балуева не оказывать помощи правительству.

Отсутствие Черемисова тянулось бесконечно. А между тем, каждая минута была дорога, ибо всякое опоздание могло вызвать в Петербурге событие непоправимое. Был одиннадцатый час ночи. Разве мы в Пскове могли знать тогда, что в это самое время Зимний дворец, где заседало Врем. Правительство, выдерживал бомбардировку и последние атаки большевиков?! Только в первом часу ночи явился, наконец, генерал Черемисов, чтобы заявить, что никакой помощи он правительству оказать не может. - А если, - продолжал генерал, - я остаюсь при убеждении о необходимости сопротивления, то мне нужно немедленно ехать в Могилев, так как здесь, в Пскове, мой арест неизбежен. Говоря о Могилеве, генерал Черемисов, однако, не доложил мне, что начальник штаба верх. главнокомандующего генерал Духонин дважды

добивался непосредственного разговора со мной и что дважды он ему в этом отказал, не спрашивая меня. - "А Краснов?" - спросил я. - "Он был и уже уехал назад в Остров". - "Но позвольте, генерал, я же просил вас прислать Краснова ко мне!.." Насколько помню, на это восклицание ответа не последовало. Во всяком случае, я его не помню. Да и не все ли мне было равно, что ответил генерал! Его преступное уклонение от исполнения своего долга было очевидно, и я торопился от него отделаться. Ведь у меня не было никаких колебаний. Я должен вернуться в Петербург хотя бы с одним полком. Обсудив вместе с генералом Барановским и моими молодыми спутниками создавшееся положение, я решил немедленно ехать в штабквартиру 3-го конного казачьего корпуса в Остров, а если там ничего не выйдет, - продолжать путь в свою ставку в Могилев. В ожидании автомобиля я прилег отдохнуть. В ночной тишине, казалось, слышен был стремительный бег секунд, и сознание, что каждый потерянный миг толкал все в пропасть, было прямо невыносимо! Никогда еще я так не ненавидел этот бессмысленный бег времени все вперед, все вперед... Вдруг звонок у парадной двери! Краснов со своим начальником штаба. Желает сейчас же меня видеть. Одним прыжком я оказался в зале, где меня дожидались оба офицера. Оказывается, получив от генерала Черемисова моим именем приказ, отменявший начатое движение на Петербург, генерал Краснов в подлинности этого приказа усомнился и вместо отъезда в Остров стал тут же ночью разыскивать меня. - "А я, генерал, только что должен был ехать к вам в Остров, рассчитывая на ваш корпус и предполагая, несмотря ни на какие препятствия, идти на Петербург".

Было решено, что мы сейчас же вместе выезжаем в Остров с тем, чтобы в то же утро с наличными силами двинуться к столице... Здесь, чтобы легче понять все последующие роковые события, нужно на минуту остановиться и вспомнить прошлое 3-го конного корпуса, с которым судьбе угодно было связать мою последнюю попытку спасти государство от большевистского разгрома, 3-й конный корпус был тот самый знаменитый корпус, который во главе с "дикой дивизией" под командой генерала Крымова был брошен ген. Корниловым 25 августа против Временного Правительства. После "неудачи" деморализованные части этого корпуса были разбросаны по всему Северному фронту. Вот почему вместо "корпуса" я нашел в Острове лишь несколько полков. С другой стороны, самое участие в корниловском походе сильно понизило "дух" корпуса, разрушило в значительной степени военную дисциплину и поселило глубокое недоверие к офицерству в строевом казачестве. Офицеры же, в свою очередь, никак не могли примириться с крахом корниловского начинания и ненавидели всех его противников, в особенности, конечно, меня... Сам генерал Краснов держал себя в сношениях со мной с большой, но корректной сдержанностью. Он был, вообще, все время очень, как говорится, себе на уме. Однако у меня сразу создалось впечатление, что лично он готов все сделать для подавления большевистского мятежа. Недаром же сама судьба, чтобы дать мне возможность продолжать борьбу, толкнула ко мне Краснова!

Поздней ночью мы выехали в Остров. На рассвете были там. Данный по корпусу приказ об отмене похода в свою очередь был отменен. Поход на Петербург - объявлен. Мы не знали тогда, что правительство, на помощь к которому мы спешили, уже во власти большевиков, а сами министры - в Петропавловской крепости. Но мы воочию наблюдали, с какой стремительной быстротой петербургские события отзывались на фронте, разрушая всюду дисциплину и едва налаженный после Корнилова порядок. Не успели мы въехать в Остров, как стали уже кругом поговаривать о том, что местный гарнизон решил прибегнуть к силе, дабы не выпустить казаков из города. Действительно, присутствуя утром по просьбе ген. Краснова на собрании гарнизонных и казачьих делегатов, я сам мог убедиться, что каждый лишний час промедления в городе делал самое выступление корпуса из Острова все более гадательным. Постепенно вокруг самого здания штаба 3-го корпуса скапливалась, все разрастаясь, солдатская толпа, возбужденная и частью вооруженная.

Наконец, около 10 час. утра с вокзала сообщили, что воинские поезда готовы к нагрузке. Наши автомобили пошли к станции, конвоируемые казаками, напутствуемые ревом и угрозами разнузданной солдатчины. На вокзале новые серьезнейшие затруднения: Псков под разными предлогами, чтобы сразу парализовать все наше начинание, не давал пути нашим поездам. Только мое личное присутствие среди войск устранило, в конце концов, все тайные и явные препятствия... С большим опозданием поезда, груженные эшелонами 3-го конного корпуса, двинулись в путь. Вся "боевая мощь" корпуса сводилась к 500-600 казаков и к нескольким пушкам. С этими "силами" мы решились, однако, во что бы то ни стало пробить себе дорогу к Петербургу, не ожидая никаких подкреплений и нигде не останавливаясь. Теперь я думаю, что это была ошибка непоправимая. Если бы в то утро 26 октября я бы уже знал о захвате большевиками Вр. Правительства, я наверное остановился бы на этом слишком рискованном плане. Основной его недостаток заключался в том, что, пробивая себе с казаками путь через все препятствия, разрушая все козни, я оставлял за собой все опасные пункты в руках враждебных правительству сил и терял всякую связь с тылом, откуда нужно было подтягивать подкрепления. Только к вечеру этого дня, в поезде под Лугой, я получил первое известие о захвате Зимнего дворца. Специальный курьер привез мне эту новость из Пскова от ген. Барановского, который, в свою очередь, получил сообщение по прямому проводу с телеграфной станции Зимнего дворца от одного из офицеров моего военного кабинета. Казалось бы, известие о катастрофе пришло ко мне из безукоризненного источника. Но, как это в жизни часто случается, самое достоверное показалось нам невероятным, а сам гонец из Пскова подозрительным.

Ведь у нас в поезде сидел офицер, покинувший Петербург утром 26 октября. По его словам, в это время правительство еще оборонялось во дворце, а в городе сила сопротивления против большевиков увеличивалась. Сопоставляя это показание "очевидца" с содержанием привезенной из Пскова телеграммы, невольно напрашивалась мысль, что трагическое известие было сфабриковано большевистским агентом для того, чтобы вызвать смятение и деморализацию в рядах правительственных сил. И как бы ни было трудно, почти безнадежно положение Петербурга еще утром 25-го, в час нашего отъезда, нам все-таки представлялось невероятным, чтобы г.г. большевики к 2 часам утра на 26-е могли уже сделаться хозяевами дворца и штаба.

27-го на рассвете наш отряд приблизился к Гатчине, которая к этому времени была уже официально во власти большевиков, во власти местного военно-революционного комитета и Совета. Город был переполнен различными большевистскими войсками: местной пехотой, артиллерией, матросами из Кронштадта, блиндированными автомобилями из Петербурга и т. д. Несмотря на подавляющее численное превосходство "врага", было решено город занять немедленно. Войска были выгружены, и военные операции начались. Эти операции быстро и блестяще закончились. Почти без выстрела и, насколько помню, без всяких жертв Гатчина была занята правительственными "войсками". "Революционные" же войска удирали во все стороны или сдавались со всеми своими ружьями, пулеметами, ручными гранатами и т. д. При поспешном отступлении даже один блиндированный автомобиль оказался просто брошенным своей командой... Около 4 часов дня я снова вместе со всеми спутниками входил в квартиру коменданта, которую менее двух суток тому назад так во-время и так счастливо покинул.

Подготовляя дальнейшие военные операции, я, конечно, не взял на себя военно-технического руководства и назначил ген. Краснова командующим всеми вооруженными силами петербургского района. В этой области, полагал я, на мне будет лежать обязанность всемерно поддерживать генерала Краснова, особенно в тех случаях, где его личного авторитета будет недостаточно. Первым непременным условием дальнейшего успеха нашего отряда было срочное появление с фронта подкреплений, в частности, пехоты. С первой минуты появления в Гатчине я стал посылать во все стороны телеграмму за телеграммой с требованием высылки войск. Отовсюду отвечали, что войска уже высланы или высылаются. По нашим расчетам, основанным на официальных данных, первый эшелон пехоты во всяком случае должен был быть в Гатчине к вечеру 27-го. Особенно настоятельная потребность в пехоте была у нас не только потому, что было весьма затруднительно развивать операции с одной только кавалерией и артиллерией. Строевые казаки 3-го корпуса, вспоминая горький опыт корниловского похода, настойчиво добивались, чтобы рядом с ними сражались не только чужие "русские" офицеры, но и солдаты. Дело в том, что наше появление в Гатчине привлекло сюда весьма значительное количество офицеров. Это придавало нашему лагерю довольно своеобразный вид и весьма настораживало казачью массу; настораживало тем более, что им приходилось слышать в этой офицерской толпе разговоры и выражения, действительно, достаточно "старо-режимные". Я думаю, что именно это выявлявшееся нервное и недоверчивое к офицерству настроение линейных казаков и заставило Краснова с его штабом вести себя с побежденными с гораздо большей снисходительностью, чем, по правде сказать, это следовало. Впрочем, ген. Краснов и в Гатчине и позже в Царском Селе предпочитал, как правило, прибегать не к силе оружия, а к переговорам, речам и увещаниям. Кроме того, не принималось никаких мер к очищению занятых городов от большевистских элементов. Пользуясь этим, большевистские агенты всюду, проникали, всюду путали, мешали, саботировали; постоянно распускали панические слухи, наконец, проникали в казачьи ряды, где вели ловкую пропаганду против офицерства, выставляя и меня "реакционером", "вторым Корниловым" и т. д. За все это положение вещей, конечно, ответственен я сам, но у меня было правило: не вмешиваться в распоряжения лиц, которым я поручал исполнение той или иной задачи...

Как ни были ничтожны наши силы, мы решили в ожидании подкреплений с фронта не останавливать нашего марша на Петербург. Прежде всего, мы были убеждены, что первые эшелоны, как я уже говорил, будут в Гатчине вечером 27-го или, в крайнем случае, на рассвете 28 октября. А затем нужно было использовать до конца то деморализующее впечатление, которое произвело на восставших мое быстрое возвращение с войсками с фронта и захват Гатчины. Ведь никто еще не знал действительного количества штыков и орудий, бывших в нашем распоряжении.

Весь Петербург - дружественный и враждебный - был убежден, что количество "войск Керенского" исчисляется тысячами! Наконец, тактика "быстроты и натиска" диктовалась повелительно общим состоянием страны и, в особенности, фронта. Главным козырем большевистской игры был мир, мир немедленный! Захватив в ночь на 26-е здание главного телеграфа в Петербурге и самую в России могущественную царскосельскую радиостанцию, г.г. большевики стали немедленно рассылать по всему фронту свои воззвания о мире, провоцируя утомленных солдат, толкая их на стихийную демобилизацию и бегство домой, на братание и постыдные "замирения" по-ротно и по-взводно. Необходимо было попытаться разорвать все связи между петербургскими большевиками и фронтом, остановить поток отравленной пропаганды, растекавшейся повсюду по проводам и приемникам правительственного телеграфа и радио. Через 8-10 дней было бы уже поздно: фронт был бы сорван, и страну затопила бы стихия сорвавшейся с фронта солдатчины. Выхода не было. Надо было безумно рисковать, но действовать!

Кстати, я должен сказать, что установившаяся легенда о том, что Вр. Правительство - правительство Февральской Великой Революции - исчезло с лица земли среди всеобщего равнодушия, не вполне соответствует истине. В действительности дни нашего похода на Петербург были днями, когда гражданская война вспыхнула и разгорелась по всей стране и на фронте. Героическое восстание юнкеров 29-го в Петербурге, уличные бои в Москве, Саратове, Харькове и т. д., сражения между верными Революции и восставшими войсковыми частями на фронте - все это достаточно свидетельствует, что мы были не совсем одиноки в нашей последней борьбе за честь, достоинство и самое существование нашей родины.

Упадок духа и малодушие, овладевшие верхами революционных кругов; полное всеобщее почти непонимание всего рокового смысла развивающихся событий; отсутствие у одних сознания неразрывной связи судьбы самой Февральской революции с судьбой в ее недрах рожденной власти; тайные опасения у других, как бы слишком скорый провал большевиков не послужил к торжеству "реакции"; надежда у третьих руками большевиков покончить с ненавистной демократией; наконец, целый вихрь личных интриг и вожделений, - все эти процессы разложения на верхах революционной общественности свели на нет все тогдашние попытки предотвратить крах, который, впрочем, был, быть может, неизбежен.

Итак, обосновавшись с утра 27-го в Гатчине, мы, подсчитав все наши наличные силы и возможные подкрепления, решили на рассвете на 28-е начать движение на Царское Село с расчетом захватить его к полудню этого же дня. Сам ген. Краснов был полон уверенности и бодрости, считал, что подкрепления ему понадобятся главным образом лишь после овладения Царским Селом для петербургской операции в тесном смысле этого слова. Настроение казаков в этот день, 27-го, было тоже еще вполне удовлетворительное. К рассвету 28-го казаки стали выступать из Гатчины, и скоро их полки в походном порядке вытянулись вдоль Царскосельского шоссе. В это же утро пришло первое подкрепление: превосходный блиндированный поезд, обильно снабженный пулеметами и скорострельными легкими пушками. Но уже в это утро нас стала сильно беспокоить и волновать та медлительность, с которой продвигались к нам с фронтов эшелоны. Эта медлительность становилась прямо странной и загадочной. Позднее мы получили объяснение этой загадочности: с одной стороны, нас "саботировали" некоторые штабы, например, тот же Черемисов; с другой - большевики-железнодорожники и телеграфисты применяли к воинским поездам, шедшим в направлении на Гатчину, итальянскую забастовку. Часа через три после выступления отряда я выехал к нему вдогонку. Я нашел казаков совсем не там, где рассчитывал. К сожалению, отряд продвигался совсем не с той быстротой, с какой предполагалось, и скоро выяснилось окончательно, что казаки ни в каком случае к полудню в Царское Село не поспеют...