Николай Гоголь
Отрывки
ГЕТЬМАН
-------------------------------------------------------------------
ГЕТЬМАН
В 1830--1832 гг. Гоголь работал над историческим романом о героической борьбе казаков с
Польшей за национальную независимость в XVII веке и походе нежинского полковника Степана
Остраницы, называемого в некоторых исторических источниках гетманом. Сохранилось четыре
отрывка этого незавершенного романа. Два из них были опубликованы самим автором во второй
части "Арабесок" ("Пленник. Отрывок из исторического романа") и в альманахе "Северные
цветы" на 1831 г. ("Глава из исторического романа" Подпись: ОООО).
Глава "Пленник",-- под заглавием "Кровавый бандурист. Глава из романа",-- вначале
предназначалась Гоголем для публикации в "Библиотеке для чтения", 1834, т. II, но была
запрещена цензурой. 27 февраля 1834 г. цензурный комитет заслушал отзыв цензора А. В.
Никитенко, который указал, что в "Кровавом бандуристе" автор создал "картину страданий и
уничижения человеческого, написанную совершенно в духе новейшей французской школы,
отвратительную, возбуждающую не сострадание и даже не ужас эстетический, а просто
омерзение". Цензурный комитет согласился с Никитенко и постановил: "удержать статью сию при
делах и о запрещении оной уведомить прочие ценсурные комитеты". Отрывок "Мне нужно видеть
полковника", очевидно, должен был предшествовать главе "Пленник", так как объяснял
дальнейшее появление Гали в мужском платье.
Сведения о походе Степана Остраницы и его казни в 1638 г. Гоголь почерпнул из
рукописного источника "История русов", к которой он обращался и в работе над "Тарасом
Бульбой" (см. примечание в томе II). Отдельные мотивы незавершенного романа нашли затем
отражение в "Тарасе Бульбе"
Стр. 347. В галанцах -- в брюках.
Стр. 350. Кобеняк -- праздничный суконный плащ с пришитой сзади откидной шапкой в виде
башлыка.
Стр. 351. "...сидит на колу у турецкого султана, а Кузубия гуляет с рыбами на дне
Сиваша" -- упоминание о сражении под Перекопом в 1620 г., во время войны с турками.
Стр. 351. Крашанка -- крашеное яйцо.
Стр. 351. Гаспид лысый -- домовой.
Стр. 360. Епанечка -- женская короткая безрукавая шубейка. Едамашки -- шелковые дамасские ткани.
Стр. 368. Пуга -- кнут.
Стр. 372. Байбарак -- женская шубка.
Стр. 372. Намитка -- женский головной платок.
Стр. 392. Мосьпане -- вельможный господин.
-------------------------------------------------------------------
>>начало
II. КРОВАВЫЙ БАНДУРИСТ
ГЛАВА ИЗ РОМАНА
В 1543 году, в начале весны, ночью, тишина маленького городка Лукомья была смущена
отрядом рейстровых коронных войск. Ущербленный месяц, вырезываясь блестящим рогом своим
сквозь беспрерывно обступавшие его тучи, на мгновение освещал дно провала, в котором
лепился этот небольшой городок. К удивлению немногих жителей, успевших проснуться, отряд,
которого прежде одно появление служило предвестием буйства и грабительства, ехал с какою-то
ужасающею тишиною. Заметно было, что всю силу напряженного внимания его останавливал
тащившийся среди его пленник, в самом странном наряде, какой когда-либо налагало насилие на
человека: он был весь, с ног до головы, увязан ружьями, вероятно для сообщения
неподвижности его телу. Пушечный лафет был укреплен на спине его. Конь едва ступал под ним.
Несчастный пленник давно бы свалился, если бы толстый канат не прирастил его к седлу.
Осветить бы месячному лучу хоть на минуту его лицо -- и он бы верно блеснул в каплях
кровавого пота, катившегося по щекам его! Но месяц не мог видеть его лица, потому, что оно
было заковано в железную решетку. Любопытные жители, с разинутыми ртами, иногда решались
подступить поближе, но, увидя угрожающий кулак или саблю одного из провожатых, пятились и
бежали в свои щедушные домики, закутываясь покрепче в наброшенные на плеча татарские тулупы
и продрогивая от свежести ночного воздуха.
Отряд минул город и приближался к уединенному монастырю. Это строение, составленное из
двух совершенно противуположных частей, стояло почти в конце города, на косогоре. Нижняя
половина церкви была каменная и, можно сказать, вся состояла из трещин, обожжена, закурена
порохом, почерневшая, позеленевшая, покрытая крапивою, хмелем и дикими колокольчиками,
носившая на себе всю летопись страны, терпевшей кровавые жатвы. Верх церкви с теми
изгибистыми деревянными пятью куполами, которые установила испорченная архитектура
византийская, еще более изуродованная варваризмом подражателей, был весь деревянный. Новые
доски, желтевшие между почернелыми старыми, придавали ей пестроту и показывали, что еще не
так давно она была починена богомольными прихожанами. Бледный луч серпорогого месяца,
продравшись сквозь кудрявые яблони, укрывавшие ветвями в своей гуще часть здания, упал "а
низкие двери и на выдавшийся над ними вызубренный карниз, покрытый небольшими своевольно
выросшими желтыми цветами, которые на тот раз блестели и казались огнями или золотою
надписью на диком карнизе. Один из толпы, с неизмеримыми, когда-либо виданными усами,
длиннее даже локтей рук его, которого по замашкам и дерзкому повелительному взгляду
признать можно было начальником отряда, ударил дулом ружья в дверь. Дряхлые монастырские
стены отозвались и, казалось, испустили умирающий голос, уныло потерявшийся в воздухе.
После сего молчание снова заступило свое место. Брань на разных наречиях посыпалась из-под
огромнейших усов начальника отряда: "Терем-те-те, поповство проклятое! А то я знаю, чем вас
разбудить!" Раздался пистолетный выстрел, пуля пробила ворота и шлепнулась в церковное
окно, стекла которого с дребезгом посыпались во внутренность церкви. Это произвело смятение
в кельях, которые примыкали к церкви; показались огни; связка ключей загремела; ворота со
скрыпом отворились,-- и четыре монаха, предшествуемые игуменом, предстали бледные, с
крестами в руках.
-- Изыдите, нечистые! кромешники!-- произнес едва слышным дрожащим голосом настоятель.--
Во имя отца и сына и святаго духа, изыди, диаволе!
-- Але то еще и брешет, поганый собака!-- прогремел начальник языком, которому ни один
человек не мог бы дать имени: из таких разнородных стихий был он составлен.-- То брешешь,
лайдак, же говоришь, что мы дьяволы; а то мы не дьяволы, мы коронные.
-- Что вы за люди? Я не знаю вас! Зачем вы пришли смущать православную церковь? --
произнес настоятель.
-- Я тебе, псяюха, порохом прочищу глаза! Давай нам ключи от монастырских погребов!
-- На что вам ключи от наших погребов?
-- Я, глупый поп, не буду с тобою говорить! Але ты хочешь, басамазенята, поговори з моим
конем: нех тебе отвечает из-под...
-- Принеси им, антихристам, ключи, брат Касьян!-- простонал настоятель, оборотившись к
одному монаху.-- Только у меня нет вина! Как бог свят, нет! ни одной бочки, ни бочонка и
ничего такого, что бы вам было нужно.
-- А то мне какое дело! Ребята хочут пить. Я тебе говорю, же ты, глупый поп, сена,
стойла и пшеницы не дашь лошадям, то я в костел ваш поставлю их и тебя сапогом до морды.
Настоятель, не говоря ни слова, возвел на них оловянные свои глаза, которые, казалось,
давно уже не принадлежали миру сему, потому что не выражали никакой страсти, и встретился с
злобно устремившимися на него глазами иезуита. Он отворотился от него и остановил их на
странном пленнике с железным наличником. Вид этот, казалось, поразил почти бесчувственного
ко всему, кроме церкви, старца.
-- За что вы схватили этого человека? Господи, накажи (их трехипостаоною силою своею!
Верно опять какой-нибудь мученик за веру Христову!
Пленник испустил только слабое стенание.
Ключи были принесены, и при свете сонно горевшей светильни вся эта ватага подошла ко
входу пещеры, находившейся за церковью. Как только опустились они под земляные безобразные
своды, могильная сырость обдала всех. В молчании шел начальствовавший отрядом, и
непостоянный огонь светильни, окруженный туманным кружком, бросал в лицо ему какое-то
бледное привидение света, тогда как тень от бесконечных усов его подымалась вверх и двумя
длинными полосами покрывала всех. Одни только грубо закругленные оконечности лица его были
определительно тронуты светом и давали разглядеть глубоко бесчувственное выражение его,
показывавшее, что всё мягкое умерло и застыло в этой душе; что жизнь и смерть --
трын-трава; что величайшее наслаждение -- табак и водка; что рай там, где всё дребезжит и
валится от пьяной руки. Это было какое-то смешение пограничных наций: родом серб, буйно
искоренивший из себя всё человеческое в венгерских попойках и грабительствах, по костюму и
несколько по языку поляк, по жадности к золоту жид, по расточительности его козак, по
железному равнодушию дьявол. Во всё время казался он спокоен; по временам только шумела
между усами его обыкновенная брань, особенно, когда неровный земляной пол, час от часу
уходивший глубже вниз, заставлял его оступаться. Тщательно осматривал он находившиеся в
земляных стенах норы, совершенно обсыпавшиеся, служившие когда-то кельями и единственными
убежищами в той земле, где в редкий год не проходило по степям и полям разрушение, где
никто не строил крепких строений и замков, зная, как непрочно их существование. Наконец
показалась деревянная, заросшая мхом, зацветшая гнилью дверь, закиданная тяжелыми бревнами
и каменьями. Пред ней остановился он и оглянул ее значительно снизу доверху.-- "А ну!" --
сказал он, мигнувши бровью на дверь, и от его волосистой брови, казалось, пахнул ветер.
Несколько человек принялись и не без труда отвалили бревна. Дверь отворилась. Боже! какое
ужасное обиталище открылось глазам! Присутствовавшие взглянули безмолвно друг на друга,
прежде, нежели осмелились войти туда. Есть что-то могильно-страшное во внутренности земли.
Там царствует в оцепенелом величии смерть, распустившая свои костистые члены под всеми
цветущими весями и городами, под всем веселящимся, живущим миром. Но если эта дышащая
смертью внутренность земли населена еще живущими, теми адскими гномами, которых один вид
уже наводит содрогание, тогда она еще ужаснее. Запах гнили пахнул так сильно, что сначала
заняло у всех дух. Почти исполинского роста жаба остановилась неподвижно, выпучив свои
страшные глаза на нарушителей ее уединения. Это была четырехугольная, без всякого другого
выхода, пещера. Целые лоскутья паутины висели темными клоками с земляного свода, служившего
потолком. Обсыпавшаяся со сводов земля лежала кучами на полу. На одной из них торчали
человеческие кости; летавшие молниями ящерицы быстро мелькали по ним. Сова или летучая мышь
были бы здесь красавицами.
-- А чем не светлица? Светлица хорошая!-- проревел предводитель.-- Терем-те-те! Лысый
бес начхай тебе в кашу! Але тебе, псяюхе, тут добре будет спать. Сам ложись на повалки, а
под полову подмости ту жабу али возьми ее за женку на ночь!
Один из коронных вздумал было засмеяться на это, но смех его так страшно беззвучно
отдался под сырыми сводами, что сам засмеявшийся испугался. Пленник, который стоял до того
неподвижно, был втолкнут на средину и слышал только, как заскрыпела за ним дверь и глухо
застучали заваливаемые бревна, свет пропал и мрак поглотил пещеру.
Несчастный вздрогнул. Ему казалось, что крышка гроба захлопнулась "ад ним, а стук
бревен, заваливших вход его, казался стуком заступа, когда страшная земля валится на
последний признак существования человека, и могильно-равнодушная толпа говорит, как сквозь
сон: "Его нет уже, но он был".
После первого ужаса он предался какому-то бессмысленному вниманию, бездушному
существованию, которому предается человек, когда удар бывает так ужасен, что он даже не
собирается с духом подумать о нем и вместо того устремляет глаза на какую-нибудь безделицу
и рассматривает ее. Тогда он принадлежит к другому миру и ничего не разделяет
человеческого. Видит без мыслей; чувствует, не чувствуя; странно живет. Прежде всего
внимание его впилось в темноту. Всё было на время забыто, и ужас ее, и мысль о погребении
живого. Он всеми чувствами вселился в темноту. И тогда пред ним развернулся совершенно
новый, странный мир. Ему начали показываться во мраке светлые струи -- последнее
воспоминание света! Эти струи принимали множество разных узоров и цветов. Совершенного
мрака нет для глаза. Он всегда, как ни зажмурь его, рисует и представляет цвета, которые
видел. Эти разноцветные узоры принимали или вид пестрой шали, или волнистого мрамора, или,
наконец, тот вид, который поражает нас своею чудною необыкновенностью, когда рассматриваем
в микроскопе часть крылышка или ножки насекомого. Иногда стройный переплет окна,--
которого, увы! не было в его темнице,-- проносился перед ним. Лазурь фантастически мелькала
в черной его раме, потом изменялась в кофейную, потом исчезала совсем и обращалась в
черную, усеянную или желтыми, или голубыми, или неопределенного цвета крапинами. Скоро весь
этот мир начал исчезать: пленник чувствовал что-то другое. Сначала чувствование это было
безотчетное; потом начало приобретать определительность. Он слышал на руке своей что-то
холодное; пальцы его невольно дотронулись к чему-то склизкому. Мысль о жабе вдруг осенила
его!.. он вскрикнул... и разом переселился в мир действительный. Мысли его окунулись вдруг
в весь ужас существенности. К. тому еще присоединилось изнурение сил, ужасный спертый
воздух -- всё это повергло его в продолжительный обморок.
Между тем, отряд коронных войск разместился в монастырских кельях, как дома, высылал
монахов подчищать конюшни и пировал, радуясь, что наконец схватил того, кто им был нужен!
-- Попался, псяюха!-- говорил усастый предводитель.
-- Хотел бы я знать, чего они так быстры на ноги, собачьи дети? Пойдем, хлопцы,
доведаемся, кто с ним был, лысый бес начхай ему в кашу!
Жолнеры опустились вниз, и нашли пленника лежащего без чувств.
-- Дай ему понюхать чего-нибудь!
Один из них немедленно насыпал ему на руку пороху, к которой прислонилась его голова, и
зажег его. Пленник чихнул и поднял голову, будто после беспокойного сна.
-- Толкните его дубиной! рассказывай, терем-те-те, бабий сын! Але кто с тобою
разбойничал? Двенадцать дьяблов твоей матке! Где твои ребята?
Пленник молчал.
-- А то я тебя спрашиваю, псяюха! Скиньте с него наличник! Сорвите с него епанчу! А то
лайдак! Але то я знаю добре твою морду: зачем ее прячешь?
Жолнеры принялись, разорвали верхнюю епанчу тонкого черного сукна, которою закрывался
пленник, сорвали наличник... и глазам их мелькнули две черные косы, упавшие с головы на
грудь, очаровательная белизна лица, бледного как мрамор, бархат бровей, обмершие губы и
девственные обнаженные груди, стыдливо задрожавшие, лишенные покрова.
Начальник отряда коронных войск окаменел от изумления; команда тоже.
-- Але то баба? -- наконец обратился он к ним с таким вопросом.
-- Баба!--отвечали некоторые.
-- А то как могла быть баба? Мы козака ловили.
Предстоящие пожали плечами.
-- На цугундру бабу! Как ты,-- глупая баба -- дьявол бы тебя!.. Але как ты смела?..
рассказывай, где тот псяюха, где Остржаница?
Полуживая не отвечала ни слова.
-- То тебя заставят говорить, лысый бес начхай тебе в кашу! -- кричал в ярости
воевода.-- Ломайте ей руки!
И два жолнера схватили ее за обнаженные руки, белизною равнявшиеся пыли волн.
Раздирающий душу крик раздался из уст ее, когда они стиснули их жилистыми руками своими.
-- Что? скажешь теперь, бесова баба?
-- Скажу!--простонала жертва.
-- Оставь ее! Рассказывай, где тот бабий сын, сто дьяблов его матке!
-- Боже! -- проговорила она тихо, сложив свои руки,-- как мало сил у женщины!
Отчего я не могу стерпеть боли!
-- То мне того не нужно! Мне нужно знать, где он?
Губы несчастной пошевелились и, казалось, готовы были что-то вымолвить, как вдруг это
напряжение их было прервано неизъяснимо странным происшествием: из глубины пещеры
послышались довольно внятно умоляющие слова: "Не говори, Ганулечка! Не говори, Галюночка!"
Голос, произнесший эти слова, несмотря на тихость, был невыразимо пронзителен и дик. Он
казался чем-то средним между голосом старика и ребенка. В нем было какое-то, можно сказать,
не человеческое выражение; слышавшие чувствовали, как волосы шевелились на головах и холод
трепетно бегал по жилам; как будто бы это был тот ужасный черный голос, который слышит
человек перед смертью.
Допросчик содрогнулся и положил невольно на себя крест, потому, что он всегда считал
себя католиком. Минуту спустя уже ему показалось, что это только почудилось. Жолнеры
обшарили углы, но ничего не нашли, кроме жаб и ящериц.
-- Говори! -- проговорил снова неумолимый допросчик, однако ж не присовокупив на этот
раз никакой брани.
Она молчала.
-- А ну, принимайтесь! -- При этом густая бровь воеводы мигнула предстоящим.
Исполнители схватили ее за руки.
И те снежные руки, за которые бы сотни рыцарей переломали копья, те прекрасные руки,
поцелуй в которые уже дарит столько блаженства человеку, эти белые руки должны были
вытерпеть адские мучения! Немногие глаза выдержали бы то ужасное зрелище, когда один из них
с варварским зверством свернул ей два пальца, как перчатку. Звук хрустевших костей был тих,
но его, казалось, слышали самые стены темницы. Сердцу, с не совсем оглохлыми чувствами не
достало бы сил выслушать этот звук. Страшно внимать хрипению убиваемого человека; но если в
нем повержена сила, оно может вынести и не тронуться его страданиями. Когда же врывается в
слух стон существа слабого, которое ничто пред нашею силою, тогда нет сердца, которого бы
даже сквозь самую ярость мести не ужалила ядовитая змея жалости.
Пленница ни звука не издала. Лицо ее только означилось мгновенным судорожным движением
муки и губы задрожали.
-- Говори, я тебя!.. поганая лайдачка!..-- произнес воевода, которому муки слабого
доставляли какое-то сладострастное наслаждение, которое он мог только сравнить с дорого
доставшеюся рюмкою водки.
Но только что он произнес эти слова, как снова тот же нестерпимый голос так же явственно
раздался и так же невыносимо жалобно произнес: "Не говори, Ганулечка!"
На этот раз страх запал глубже в душу начальника.
Все обратились в ту сторону, откуда послышался этот странный голос -- и что же?..
Ужас оковал их. Никогда не мог предстать человеку страшнейший фантом!.. Это был... ничто
не могло быть ужаснее и отвратительнее этого зрелища! Это был... у кого не потряслись бы
все фибры, весь состав человека! Это был... ужасно! -- это был человек... но без кожи. Кожа
была с него содрана. Весь он был закипевший кровью. Одни жилы синели и простирались по нем
ветвями!.. Кровь капала с него!.. Бандура на кожаной ржавой перевязи висела на его плече.
На кровавом лице страшно мелькали глаза...
Невозможно было описать ужаса присутствовавших. Всё обратилось, казалось, в неподвижный
мрамор со всеми знаками испуга на лицах. Но, к удивлению, это появление, отнявши силу у
сильных, возвратило ее слабому. Собравши всю себя, всю душевную крепость, молодая узница
тихо поползла к дверям а вступила в земляной коридор, которого гнилой воздух показался ей
райским в сравнении с ее темницей...
1832 год.
-----
III. ГЛАВА ИЗ ИСТОРИЧЕСКОГО РОМАНА
Между тем посланник наш переехал границу, отделяющую ныне Пирятинский повет от
Лубенского. Общих езжалых дорог тогда не было в Малороссии; но почти каждому известна была
какая-нибудь проселочная, по мнению его, самая ближайшая. Часто такая дорога, уклоняясь от
ровной поверхности, проскальзывала в рытвины, царапалась по косогору, вешалась над
провалами, и один неровный, слегка протоптанный подковою коня след означал ее уклонения.
Достаточно было только выехать в дорогу, чтобы выучиться не разбирать ночлегом. Главное же
неудобство для путешественника, не ознакомленного с местами, было то, что он должен был, на
расстоянии 25 или 50 ружейных выстрелов, выведывать и выспрашивать пути у жителей, которых
показания всегда почти разногласили.
Пустив повода и наклонив голову, всадник наш давно уже погружен был в раздумье, и только
изредка попадавшиеся кочки и пни срубленных дерев, заставляя спотыкаться верного его
товарища, борзого коня, перерезывали разом его думы, которые снова обычным ожерельем
низались в голове его. В первый раз еще случалось ему выполнять такое поручение: ехать бог
знает куда, в незаселенные степи Украины! и кто этот Глечик?.. какая нужда Казимиру до
начальника какой-то шайки, называвшего себя полковником миргородского полку?.. Ему не
объявлено было ничего удовлетворительного ни о характере, ни о силе его, ни о том, какие он
имеет сношения и с кем... К чему же эта осторожность, какую нужно было иметь в речах с ним?
Зачем перелетать такую даль, чтобы только доставить ему сведения о событиях, волновавших
Варшаву? И чем мог быть полезен такой отдаленный союзник?.. Мысленно досадовал он на себя,
что не выведал обстоятельно об этом от Бригитты: ей, без сомнения, сколько-нибудь были
известны причины такого странного посольства. Солнце медленно прощалось с землею.
Живописные облака, обхваченные по краям огненными лучами, поминутно меняясь я разрываясь,
летели по воздуху. Сумерки угрюмо надвигали сизую тень свою и притворяли мало-помалу ставни
окошек, освещавших светлый божий мир. В это время путник наш, после долгого степного
странствия, въехал в лес. Раздетые безжалостною осенью деревья сквозили, как решето, и,
казалось, дрожали от вечернего холода. Желтые листья, как объедки и битые ковши от
недавнего пиршества, валялись неприбранные, и один только шелест их, ходя по лесу, давал
знать о присутствии в нем нашего всадника. Сквозь обнаженную вершину леса темнело небо;
резкий ветер подымался с поля и мчал заунывные свои вопля в гущу леса. Путник поневоле
задумался и остановил коня своего в нерешимости, что предпринять, потому что дорога
совершенно исчезла, и перед ним торчал один только лес да неизвестность; как вдруг громкий
голос: "цоб, цоб!" поразил слух его; тяжело нагруженный воз заскрыпел, и пара волов
показалась из-за деревьев. Надобно вообразить себя на месте путешественника, чтобы вполне
почувствовать радость такой встречи. Луна в это время вырезалась на небе. Серебряный свет,
перепутанный тенью от дерев, пал решеткою на землю, осветив далеко окрестность, и
Лапчинский увидел перед собою дюжего пожилого селянина. Седые, закрученные вниз усы его
гордо покоились на смуглом, означенном резкими мускулами лице, которое так простодушно
оттеняла какая-то азиатская беспечность. По черным бровям серебрилась седина, огонь вылетал
из небольших карих глаз, и в огне том высвечивались попеременно то хитрость, то
простодушие. На голове у него была черная козацкая шапка с синим верхом. Коротенький
нагольный тулуп, затянутый яркоцветным поясом, служил непроницаемыми латами от холода;
сверх этого одеяния вдобавку накинут был обыкновенный кобеняк, из толстого смурого сукна,
который и поныне носят малороссийские мужики. Из-за пояса торчала пищаль и изогнутая
татарская сабля,-- оружие, которое в тогдашние смутные времена всякий козак, ратник и
селянин, почитал необходимостью всегда иметь при себе.
-- Помогай, боже!-- сказал он, остановив волов и обнажив увенчанную только на верхушке
кистью волос голову, в знак того уважения, какое обыкновенно оказывали тогда простые
поселяне ратным людям. Надобно припомнить, что Лапчинский, в избежание неприятностей, каким
бы он неминуемо подвергнулся от жителей, не терпевших всего, что только носило название
ляха или принадлежало ляхам, принужден был переменить щегольской костюм свой на скромное
одеяние козацкого десятника. Всадник наш отвечал легким наклонением головы на сие
приветствие.
-- Не знаешь ли, земляк,-- молвил он с ласковым видом,-- далеко ли отсюда до
Ромодановского шляху?
-- Не сумею, добродию, сказать вдруг; повремените немножко!-- Тут принялся он
высчитывать, что выражали машинально сгибаемые им пальцы.-- До Ромодановского шляху!.. Как
бы вам сказать... оно не так, чтобы близко. Надобно знать, что козаки наши немного было
перетрусили: кто-то пронес слух, что всё шляхетство собирается к нам на Сулу в гости.
Спохватились сдуру и разломали мосты; так зам, добродию, чтоб не пришлось давать больших
объездов. Впрочем, бог его знает: я говорю это потому, что другие говорят... так, может
быть, выберется и короткий путь; только, знаете, теперь время осеннее... то станется, что и
далеко... Только опять же, как подумаешь, то кажется, что и близко. Вот другое дело, если б
были поставлены столбы по дороге, какие, без сомнения, сами, добродию, если бывали в
Польше, встречали по тамошним дорогам.
Не должно удивляться противоречиям, испестрявшим монолог нашего поселянина. Кроме
действительной неизвестности, малороссияне любили поусомниться и в самом знакомом им деле.
Малороссиянин и доныне ничего не скажет наобум, но раз десять поправит себя, а иногда с
умыслом запутает своего слушателя так, что тот, к изумлению своему, видит, что до такого-то
места и далеко и близко.
-- Куда же, по крайней мере, мне теперь держать путь?-- спросил странник, вперив
испытующий взор на своего наставника.
Тут селянин наш осмотрел его хорошенько с головы до ног.
-- А вы, добродию, хотите теперь ехать?
-- Почему же не теперь?
-- Бог с вами! теперь и наш брат, здешний, уже сильно подумавши разве, поедет. Знаешь,
мосьпане! ведь нам стоит только проехать такое время, в какое добрый мужик успеет
вымолотить полкопны жита, чтобы заслышать собачий лай с моего двора. Всё бы лучше опочить в
теплой хате, а завтра хоть и с богом!
От такого предложения нельзя было отказаться путнику, который, кажется, того только и
ожидал.
-- А куда,-- спросил дорогою поселянин наш своего будущего гостя,-- лежит путь вам,
мосьпане?
-- Еду-то я далеко, на ту сторону Ворскла, к миргородскому полковнику Глечику. Что,
земляк, не знаешь ли и ты его?
-- Как не знать этой старой собаки. А из каких мест бог несет?
-- Из великой станицы, что под Лохвицею.
-- Как же это, добродию! мы не слышали ничего про то, чтобы станица была под Лохвицею?
-- Тут вонзил он в него острый взор свой, который, казалось, хотел выпытать его душу.-- И
то сказать! где уже мужику знать всё про войсковые дела; до нашего захолустья еще и слухи
не дошли об этом.
Посланник наш спохватился, что не нужно бросать осторожности в россказнях и с простым
селянином, и потому, собравшись немного с мыслями, продолжал:
-- То-есть, вот видишь, земляк, наверное я еще не могу сказать. В самой-то станице я не
был, а встретившийся под Лохвицею запорожский сотник Шляйко, узнав, что я еду в эти места,
дал мне грамотку к миргородскому полковнику. Летел он, как угорелый; из расспросов его я
ничего не мог узнать наверное. Недавно перед тем возвратился я из Варшавы... Видишь, он,
может быть, имел причины не доверять мне... то-есть... он... ты, думаю, понимаешь меня.
-- Что вы говорите, добродию! Разве мужик поймет то, что толкуют паны? Ей богу, нет; где
нам понять! у нас и голова не так сделана, как у панов; чорт знает, что такое, больше на
капусту похоже, чем на голову.
"О, да ты штука!" -- подумал про себя Лапчинский и положил себе быть как можно
осторожнее в словах.
Он во всё это время ехал шагом, уравнивая легкую поступь своего гордого коня с ленивою
выступкою тяжелых волов, впереди которых с флегматическою важностью шел селянин, помахивая
батогом и потягивая коротенькую люльку {Трубку.}. Дым от нее обнимал облаками смуглое лицо
его, которое, освещаясь иногда вспыхивавшим огоньком, казалось лицом какого-нибудь упыря,
выказывавшимся по временам из непробудного болотного тумана и сеявшим искры чудного огня.
Это заставляло Лапчинского чаще всматриваться ему в глаза, чтоб удостовериться, точно ли то
был его товарищ. Но селянин наш сам отгонял всякое насчет его сомнение, не давая минуты
задуматься своему гостю.
-- Слыхали ль вы, добродию, про таковое диво?-- говорил он, не выпуская изо рта своей
трубки,-- видишь ли сосну, вон далеко, далеко чернеет перед нами? -- и путник, к удивлению
своему, точно увидел сосну. Каким образом зашла она сюда, когда во всей почти этой стороне
Малороссии, на расстоянии, может быть, по сту верст во все стороны, взор не отыскивал этой
суровой жилицы Севера? Невольно вперил он на нее глаза свои: она одна только посреди
обнаженного леса сохраняла, казалось, жизнь; но жизнь ли это? Это была мумия, которую с
изумлением отыскивают между голыми скелетами, одну, не сокрушенную тлением. В ней видны те
же черты, та же прекрасная форма человека объемлет ее. Но, боже, в каком виде! Неотразимое,
непонятное чувство тоски и ужаса врывается в душу при взгляде на жалкий обман, которым
суетное искусство силится выхватить и удержать что-то похожее на жизнь.
-- Это еще не большое диво, что сосна, а вот что диво. Лет за пятьдесят перед тем, как
мы балагурим с вами, жил, чуть ли не на вот этом месте, в хоромах великий пан. Воевода ли
он был, сотник ли какой, или просто пан, этого я не умею сказать; знаю только, что он был
лях и "е нашей веры. Жил он, как все нечистые польские паны живут: дом с утра до вечера
ходенем ходил от вина да от песен, и далече прохватывала дрожь крещеного человека, когда он
слышал раздававшиеся из лесу крики. Хлопцы из дворни его то и дело что наездничали по
хуторам да обирали бедных жителей. Этого мало. Стали обворовывать да обдирать божьи церкви,
и такое делали... враг с ними! не хочу и говорить, что такое. Побить бы их всех,
добродию,-- так нельзя, потому что дворни одной у них было, может, с полторы сотни, да и на
каждого бердыши, самопалы и вся сбруя ратная. Вот и вызвался один дьякон,-- как уже его
звали и из какого приходу он был, ей богу, добродию, не знаю,-- вызвался и пришел в лес.
Если бы теперь не ночь и не засыпало листьем, то я, может статься, показал бы вам останки
этого дьявольского гнезда. На ту пору,-- так, видно, сам бог уже хотел,-- был у них
какой-то окаянный праздник. Дьякон шел уже напропало, сказал: "Господи, благослови!" -- и,
сколько доставало духу, толкнулся в ворота, запертые толпившимся народом. Цымбалы и бандуры
бренчали и гудели, словно на свадьбе, а пьяные паны и дворня изо всей силы отдирали
краковяк. Как только завидели дьякона, так, добродию, и закричали: "Зачем сюда принесло
попа?" А пан говорит: "Гей, хлопцы! налейте-ка попу водки: пусть его танцует с нами,
добрыми христианами, краковяк, да подгоняйте его хорошенько батожьем!" Дьякон,
исполнившись, видно, святого духа, начал представлять нечестивым весь грех беззаконного
житья их, и какие на том свете будут им муки, и как будут они плясать в пекле, {В аде.}
только не по своей воле, а подгоняемые горячими вилами чертей. "А, так ты еще и проповедь
читаешь! Гей, хлопцы! поднимите попа на крылос, а чтоб не застудил горла, накиньте ему
галстук на шею!" И тут же челядь с нечеловечьим смехом и гиканьем встащила несчастного
дьякона на ту самую сосну, мимо которой лежит нам путь. Позвольте, добродию: тут-то и
история: сосна эта как раз стояла перед хоромами и как нарочно еще перед самыми окошками
панской светлицы. Вот, как ночь уже разогнала всех -- кого на лавку, кого под лавку, пану
нашему чудится, что на него каплет что-то холодное. "Что за нечистый! -- подумал
пан,--отчего это каплет?" Встал с постели, глядит: колючие ветви сосны царапаются к нему
сквозь стену и, будто живые, вытягиваются длиннее, длиннее и как раз достают до него.
Перекрестился, может быть, в первый раз от роду наш пан, когда увидел, что из них каплет
человечья кровь, сначала холодная, как лед, а потом жжет да и только! К окну -- так и ноги
подкосились: сосна вся посинела, как мертвец, и страшно кивает ему черною, всклокоченною
бородою. Сначала было думал пан, не хмель ли бродит у него в голове; так на следующую ночь
то же диво, и вся дворня в один голос, что по лесу то и дело, что отпевают усопшего таким
страшным голосом, что всякого мороз драл по коже и волосы щетиною поднимались на голове.
Чего уж ни делали: и погребли с честью тело дьякона, и принимались было рубить сосну,-- так
секира не берет: что ни ударят, топор вы-зубрится, а дерево стонет, будто дитя некрещеное.
Решились, наконец, бросить это окаянное место. Вот каждый день и соберется вся челядь,
оседлают коней, заберут всё с собою и выедут, еще черти не бьются на кулачки; едут, едут,
до самого вечера: кажись, бог знает куда заехали! Остановятся ночевать -- смотрят, знакомые
всё места: опять тот же дикий лес, те же хоромы, а проклятая сосна, протягивая ветви,
славно руки, хватает пана и обдает его кровавыми каплями, а черная, всклокоченная борода
так же жутко кивает ему...
Тут рассказчик наш стремительно ударил в слушателя огненными глазами своими, блиставшими
еще ярче посреди ночи, и, казалось, не без удовольствия заметил в нем впечатление,
произведенное его рассказом. Действительно, путник наш не мог не ощутить какого-то тайно
врывавшегося в душу страха и с беспокойством посматривал вокруг. В это время поравнялись
они с сосной. Серебряный свет падал на печальные ветви ее, и отбрасывавшиеся от них тени,
будто продолжение их, переламливаясь о встречные деревья, ложились бесконечною лестницею на
землю. Ветер слегка покачивал вершину, и когда путник, немного проехав, оглянулся назад, то
ему показалось, что какой-нибудь неприязненный дух, приняв дикий, величественный образ,
медленно следовал за ним, печально покачивая угрюмою бородою я раскидывая темнозеленые
объятия свои в намерении схватить его.
-- Что же далее случилось? -- спросил он умолкшего рассказчика, стараясь подавить
невольную робость.
-- Что? круто пришлось пану: распустил всю свою дворню, стал схимником и, как отправил
пятьдесят две панихиды за упокой Души дьякона, тогда только стихнуло чудо. Куда же делся
после того схимник, этого никто не скажет вам. Дня за три до Купала каплет с этого дерева
день и ночь роса. Говорят еще, что и сгубленная чья-то душа таскается по лесу. Теща
рассказывала года за четыре, когда была еще при памяти, что встретила однажды в лесу
дьявола в красном жупане, в каком ходил и покойный пан. Цоб, цоб, цобе! гей! Вот мы,
добродию, и приехали.
Лапчинский увидел, действительно, перед собою низенькие ворота, редко убитые впоперек
положенными досками, какие и теперь можно видеть почти у каждого малороссийского
поселянина. Лай собак залился по лесу, и старая женщина, в накинутом на плеча тулупе, вышла
отворить ворота. Глазам нашего путника представился небольшой дворик, обнесенный забором из
болотного тростника, несколько сараев и хлевов, укрытых таким же тростником, и обыкновенная
малороссийская хата. На дворе навален был ворох ульев, из которых многие развешены были на
деревьях, нагибавших со всех сторон любопытные ветви свои во двор, как будто низкая
буколическая жизнь его могла доставить им, величественным, занимательное зрелище. Позади
двора тянулось еще какое-то строение, которого за темнотою нельзя было распознать. По всему
можно было заключить, что имение сие принадлежало слишком зажиточному козаку: в тогдашние
времена не у всякого могло найтись подобное великолепие. Пока хозяин занимался выгрузкою
своего вьюка, Лапчинскому было довольно времени рассмотреть внутренность этого обиталища.
Всё в нем было почти так же, как и ныне у проетолюди-мов Малороссии: против дверей
несколько окон, перед ними стол, на котором заметил он ржаной хлеб и соль, не снимавшиеся с
него никогда в знак того, что гость во всякое время может найти радушный прием себе. Всю
комнату обходили липовые широкие и узкие лавки; у дверей громоздилась печь, с отверстием
внизу, заслоненным частою решеткою, из-за которой выглядывали куры, гуси, индейки и
домашние кролики. Каждый из сих бессловесных жильцов суетился по-своему: пищал, кудахтал,
гоготал и давал знать, что он нимало не последнее из творений. На полу мальчишка лет
четырех колотил огромным подсолнечником по опрокинутому горшку, между тем как другой, годом
постарее, душил за горло кота, напевая какую-то песню, которую, верно, от частого
повторения его матери, заучил навеки. Перед большим окованным сундуком сидела девочка лет
одиннадцати, держа на руках грудного ребенка, плакавшего изо всех сил, несмотря на то, что
она, желая забавить его, побрякивала огромным замком и стращала малютку вошедшим гостем. На
стене висели серп, сабля, ружье, которого замок был развинчен и лежал близ него на полке,
вероятно, отложенный для починки, секира, турецкий пистолет, еще ружье, неотпущенная коса и
коротенькая нагайка -- орудия, с незапамятных времен вечно враждовавшие между собою и
которые непонятный человек заставляет мириться, несмотря на несходные их свойства.
--- Прошу не погневаться, добродию, что заставил вас ждать немного!--сказал вошедший
хозяин.-- Так проклятая ярмарка ошеломила меня, что до сих пор в голове базар ходит.
Счастье еще, что старухи моей нет дома, а то бы она вымыла мне голову. Дома только нас -- я
да теща.
При сем слове вошла та самая старуха, которая отворяла ворота. С каким-то грустным
чувством рассматривал ее путник: казалось, перед ним стояла жертва могилы, в которой
сильная природа нарочно удерживала жизнь, чтобы показать человеку всю ничтожность
долголетия, к коему так жадно стремятся его желания. Могильное равнодушие разливалось на
усеянных морщинами чертах ее. Ни искры какой-нибудь живости в глазах! мутные, они
устремлялись порой на него; но тот бы обманулся, кто прочитал бы в них что-нибудь похожее
на любопытство. Они ни на что не глядели; им всё казалось смутно, как не совсем
проснувшемуся человеку. Покамест предавался он таким чувствам, старуха отправилась на печь,
всегдашнее свое жилище, весь мир свой, который так же казался ей просторен и люден, как и
всякий другой; а хозяин обратился к детям своим.
-- Ай да Федот!--говорил он, поднимая одною рукою под потолок мальчика с
подсолнечником.-- Где ты взял такой страшный сонечник? {Подсолнечник, по малороссийскому
произношению.} да этим ты как-нибудь человека убьешь! Ты что там делаешь, Карпо? кота
душишь? Какой же я тебе гостинец привез! Ступай же, собачий сын! что ж ты стоишь и рот
разинул? Вот, как видите, добродию, сто раз толкую, что я его батька; до сих пор не верит,
ледача детина! {Негодный ребенок.} А ты, плакса, долго будешь реветь? А подайте мне батог!
вот я его! Давай его сюда, Маруся; я сейчас за окошко: пусть там съедят его волки, либо
ляхи...
-- Тебя-таки, земляк, бог наделил детьми? -- сказал гость наш своему хозяину.
-- Да, не без того, мосьпане! всех-то их у меня семеро. Два уже поженились на чужой
стороне, только чорт знает какое приданое взяли за невестами: по сажени земли, на которой
ничего не родится, кроме полыни и бурьяну. Что ж ты, Федот, не скажешь спасибо? Пан дает
пряник, а он и не поклонится. Не извольте целовать его! у него вся рожа выпачкана золою.
Были мне с ним порядочные хлопоты. Услышал, что еду на ярмарку. "Возьми и меня, тату!" --
"Да куда я тебя дену? там тебя задавят!" -- "Нет, не задавят! возьми да возьми!" -- "Да там
теперь столько цыганов, что еще украдут тебя, и тогда поминай, как звали".-- "Возьми, да и
только!" Что станешь делать? плачу такого натворил, что боже упаси! Насилу унял его
обещанием привезти медового коня с золотой головою. Ну, Маруся, матери незачем дожидаться:
давай-ка нам вечерять, баба уж, верно, спит! Так до кого, добродию,-- продолжал он, вдруг
оборотясь к гостю и садясь за стол,-- говоришь ты, едешь? У меня под старость голова как
дырявое ведро: сколько ни лей воды в него, всё пусто; сколько ни толкуй умных речей, всё
позабудет.
-- Как, земляк? разве я не сказал тебе, что до Глечика? --отвечал гость, немного
удивленный такою странною забывчивостью.
-- До миргородского полковника? так нечего тебе и забираться так далеко: не кто другой,
как он, сидит перед тобою, мосьпане!
Если бы в это время пуля пролетела мимо ушей Лапчинского, он был бы менее удивлен. Так
внезапно, так неожиданно напасть на него врасплох, когда все мысли его разбрелись...
когда... Нет! не может быть: он ослышался! И глаза его неподвижно устремились на хозяина,
как бы желая удостовериться в лживости того, о чем донес ему слух его.
-----
IV. МНЕ НУЖНО ВИДЕТЬ ПОЛКОВНИКА
1
-- Мне нужно видеть полковника, я к нему имею дело,-- говорил почти отрок 17 лет.
-- Тебе полковника?..--произнес с расстановкою сторожевой козак перед большою ставкою,
рассматривая и переминая на своей ладони, с какой-то недоверчивостью, грубый крошеный табак
-- это странное растение, которое с такою изумительною быстротою разнесла во все коицы мира
новооткрытая часть света. Трубка давно у "его была в зубах.-- На что тебе полковник? -- При
этом он взглянул на просителя. Это был почти отрок, готовящийся быть юношею, лет 16, уже с
мужественными чертами лица, воспитанного солнцем и здоровым воздухом, в полотняном крашеном
кунтуше и шароварах.-- С тобою не станет говорить полковник,-- примолвил козак, поглядев на
него почти презрительно и даже закинув назад алый рукав с золотым шнурком.
-- Отчего же он не станет со мною говорить?
-- Кто ж с тобою станет говорить? ты еще недавно молоко сосал. Если б у тебя был хоть
суконный кунтуш да пищаль, тогда бы конечно... Ведь ты, верно, попович или школяр? Знаешь
ли ты этот инструмент? -- примолвил козак с видом самодовольной гордости, указав на трубку.
-- Да думать...-- Но молодой воин остановился, увидевши, что козак вдруг онемел, потупил
глаза в землю и снял шапку, до того заломленную набекрень. Двое пожилых мужчин -- один в
коротком плаще с рукавами, выстеганными золотом, с узорно вычеканенными пистолетами, другой
в шитом кафтане с серебряною привесною к поясу чернильницею -- прошли мимо и вошли в
ставку. Дрожа и бледнея, шмыгнул за ними молодой человек и вошел в ставку.
Молодой человек ударил поклон в самую землю от страха, увидевши, как вошедшие перед ним
богатые кафтаны поклонились в пояс и почтительно потупили глаза в землю с тем безграничным
повиновением, которое так странно вмещалось вместе с необузданностью, чем особенно
славились козацкие войска. Прямо на разостланном ковре сидел полковник. Ему, казалось на
вид, было лет 50. Волоса у него стали седеть, сизые усы величаво опускались вниз. Длинный
синий рубец на щеке и лбу тянулся по его почти бронзовому лицу. Кажется, нельзя было
отыскать никакой резкой характерной черты, но просто оно выражало с спокойствием
уверенность козака. Глядя на него, можно было тотчас узнать, что у него рука железная и
мощно может управлять. На нем были широкие, синие с серебром шаровары. Верхнее платье
небрежно валялось на полу. Несколько пистолетов и ружей стояли, и висели по углам ставки
уздечки; в углу куль соломы. Полковник сам, своею рукой, чинил свое седло, когда вошли к
нему писарь и эсаул.
-- Здравствуйте, Панове, мои верные, мои добрые товарищи. Вот вам приказ: не пускать
далеко на попас, потому что татарва теперь рыскает по степям. Идти, как можно подальше,
избирайте траву повыше, и шапки даже не снимайте. Да чтоб козаки не стреляли по дорогам
дрохв и гусей, потому что и порох избавят даром, да что за мясоед такой козаку? Сухари да
вода -- то козацкая еда. А вы, мой любый кум и мой любезный приятель,-- при этом он
оборотился к писарю,-- сделайте сей же час прокличку и запишите всех, кто налицо. Да
смотрите оба, чтобы всё было как следует; а то я вам скажу, вчера я видел, как козак
кланялся что-то слишком часто на коне. Я хотел было... его, да жаль было заряда: у меня
пистолет был заряжен хорошим порохом...
2
-- Мне нужно к полковнику. Я хочу видеть самого полковника!
-- Тебе полковника? -- говорил полунасмешливым и полупрезрительным тоном сторожевой
козак, потряхивая откидными рукавами алого цвета с золотым шнурком и поглядевши пристально
на просителя, почти отрока, в темном длинном кунтуше.-- Подожди немножко.
-- Мне наскучило ждать, я устал и очень долго ожидаю.
-- Подожди немножко.
-- Да до коих пор ждать мне?
-- А вот, пока подрастешь,-- отвечал хладнокровно козак, готовя и прочищая свою трубку.
-- Дядюшка, ты мой батька, мать моя родная, пусти к полковнику!
-- Какого тебе дьявола нужно? Пан полковник не станет говорить с такими, как ты.
-- Не будет говорить, так прогонит, пусти только меня.
-- Нельзя, пан полковник теперь спит.
-- Лжет он. Я не сплю,-- послышался голос из ставки. Козак привстал. Молодой проситель
вздрогнул; бледность вдруг осенила его лицо, и сердце начало так сильно биться, что другому
можно было слышать его.
-- Ну, ступай, иди. Чего же стал!
Но обеспамятевший насилу мог собраться с духом. В это время пошли в ставку эсаул и
полковой писарь. Обрадовавшись этому случаю, он скрепился и пошел вслед за ними.
>>начало
|
