Николай Гоголь
Отрывки
ГЕТЬМАН
-------------------------------------------------------------------
ГЕТЬМАН
В 1830--1832 гг. Гоголь работал над историческим романом о героической борьбе казаков с
Польшей за национальную независимость в XVII веке и походе нежинского полковника Степана
Остраницы, называемого в некоторых исторических источниках гетманом. Сохранилось четыре
отрывка этого незавершенного романа. Два из них были опубликованы самим автором во второй
части "Арабесок" ("Пленник. Отрывок из исторического романа") и в альманахе "Северные
цветы" на 1831 г. ("Глава из исторического романа" Подпись: ОООО).
Глава "Пленник",-- под заглавием "Кровавый бандурист. Глава из романа",-- вначале
предназначалась Гоголем для публикации в "Библиотеке для чтения", 1834, т. II, но была
запрещена цензурой. 27 февраля 1834 г. цензурный комитет заслушал отзыв цензора А. В.
Никитенко, который указал, что в "Кровавом бандуристе" автор создал "картину страданий и
уничижения человеческого, написанную совершенно в духе новейшей французской школы,
отвратительную, возбуждающую не сострадание и даже не ужас эстетический, а просто
омерзение". Цензурный комитет согласился с Никитенко и постановил: "удержать статью сию при
делах и о запрещении оной уведомить прочие ценсурные комитеты". Отрывок "Мне нужно видеть
полковника", очевидно, должен был предшествовать главе "Пленник", так как объяснял
дальнейшее появление Гали в мужском платье.
Сведения о походе Степана Остраницы и его казни в 1638 г. Гоголь почерпнул из
рукописного источника "История русов", к которой он обращался и в работе над "Тарасом
Бульбой" (см. примечание в томе II). Отдельные мотивы незавершенного романа нашли затем
отражение в "Тарасе Бульбе"
Стр. 347. В галанцах -- в брюках.
Стр. 350. Кобеняк -- праздничный суконный плащ с пришитой сзади откидной шапкой в виде
башлыка.
Стр. 351. "...сидит на колу у турецкого султана, а Кузубия гуляет с рыбами на дне
Сиваша" -- упоминание о сражении под Перекопом в 1620 г., во время войны с турками.
Стр. 351. Крашанка -- крашеное яйцо.
Стр. 351. Гаспид лысый -- домовой.
Стр. 360. Епанечка -- женская короткая безрукавая шубейка. Едамашки -- шелковые дамасские ткани.
Стр. 368. Пуга -- кнут.
Стр. 372. Байбарак -- женская шубка.
Стр. 372. Намитка -- женский головной платок.
Стр. 392. Мосьпане -- вельможный господин.
-------------------------------------------------------------------
>>продолжение
I. НЕСКОЛЬКО ГЛАВ ИЗ НЕОКОНЧЕННОЙ ПОВЕСТИ
ГЛАВА 1
Был апрель 1645 года, время, когда природа в Малороссии похожа на первый день своего
творения; самая нежная зелень убирала очнувшиеся деревья и степи. Этот день был перед самым
воскресеньем Христовым. Он уже прошел, потому что молодая ночь давно уже обнимала землю, а
чистый девственный воздух, разносивший дыхание весны, веял сильнее. Сквозь жидкую сеть
вишневых листьев мелькали в огне окна деревянной церкви села Комишны. Старая, истерзанная
временем, покрытая мохом церковь будто обновилась; вокруг ее, как рои пчел, толпились
козаки из ближних и дальних хуторов, из которых едва десятая часть поместилась в церкви.
Было душно; но что-то говорило светлым торжеством. Автор просит читателей вообразить себе
эту картину XVII-го столетия. Мужественные, худощавые, с резкими чертами лица и бритые
головы, опустившиеся вниз усы, падавшие на грудь, широкие плечи, атлетическая сила, при
каждом почти заткнутый за пояс пистолет и сабля показывали уже, в какую эпоху собрались
козаки. Странно было глядеть на это море голов, почти не волновавшееся. Благоговейное
чувство обнимало зрителя. Всё здесь собравшееся было характер и воля; но и то и другое было
тихо и безмолвно. Свет паникадила, отбрасываясь на всех, придавал еще сильнее выражение
лицам. Это была картина великого художника, вся полная движения, жизни, действия и между
тем неподвижная. Почти незаметно прибавилось одно новое лицо к молящимся. Оно возвышалось
над другими почти целою головою; какой-то крепкий, смелый оклад, какая-то легкая
беспечность выказывалась на нем. Оно было спокойно и вместе так живо, что, взглянувши,
ожидал бы непременно услышать от него слово, чтобы увидеть его изменившимся, как будто бы
оно непременно должно было всё заговорить конвульсиями. Но между тем как все мало-помалу
начали обращаться на него, вся масса двинулась из храма, для торжественного хода вокруг
церкви, и замечательная физиономия смешалась с другими, выходя по церковной лестнице. У
самого крыльца стояли несколько жидов, содержавшие, по воле польского правительства, откуп,
и спорили между собою, намечая мелом пасхи, приносимые для освящения христианами. Нужно
было видеть, как на лице каждого выходившего дрогнули скулы. Это постановление
правительства было уже давно объявлено; народ с ропотом, но покорился силе. Оппозиционисты
были ниспровержены. К этому, кажется, все уже привыкли, зная, что это так; но, несмотря на
это, при виде этого постановления, приводимого в исполнение, он так изумился, как будто бы
это была новость. Так преступник, знающий о своем осуждении на смерть, еще движется, еще
думает о своих делах; но прочитанный приговор разом разрушает в нем жизнь. После перемены в
лице, рука каждого невольно опустилась к кинжалу или к пистолетам. Но ход окончился; все
спокойно вошли в церковь, при пении: "Христос воскрес из мертвых!" Между тем совершенно
наступило утро. Выстрелы из пистолетов и мушкетов потрясали деревянные стены церкви. На
всех лицах просияла радость: у одних при мысли о пасхе, у девушек при цело-ваньи с
козаками, у тех при попойке, как вдруг страшный шум извне заставил многих выйти. Перед
разрушившеюся церковью собрались в кучу, из которой раздавались брань и крик жидов. Три
жида отбирали у дряхлого, поседевшего, как лунь, козака пасху, яйца и барана, утверждая,
что он не вносил за них денег. За старика вступилось двое, стоявших около него; к ним
пристали еще, и наконец целая толпа готовилась задавить жидов, если бы тот же самый
широкоплечий, высокого росту, чья физиономия так поразила находившихся в церкви, не
остановил одним своим мощным взглядом. "Чего вы, хлопцы, сдуру беснуетесь? У вас, видно,
нет ни на волос божьего страха. Люди стоят в церкви и молятся, а вы тут, чорт знает, что
делаете Гайда по местам!" Послушно все, как овцы, разбрелись по своим местам, рассуждая,
что это за чудо такое, откудова оно взялось и с какой стати ввязывается он, куда его не
просят, и отчего он хочет, чтобы слушались. Но это каждый только думал, а не сказал вслух.
Взгляд я голос незнакомца как будто имели волшебство: так были повелительны. Один жид стоял
только, не отходя, и как скоро оправился от первого страха незванною помощью, начал было
снова приступать, как тот же самый и схватил его могучею рукою за ворот так, что бедный
потомок Израилев съежился и присел на колени. "Ты чего хочешь, свиное ухо? Так тебе еще
мало, что душа осталась в галанцах? Ступай же, тебе говорю, поганая жидовина, пока не
оборвал тебе пейсики". После того толкнул он его, и жид расстлался на земле, как лягушка.
Приподнявшись же немного, пустился бежать; спустя несколько времени возвратился с
начальником польских улан. Это был довольно рослый поляк, с глупо-дерзкою физиономиею,
которая всегда почти отличает полицейских служителей. "Что это? Как это?.. Гунство,
терем-те-те? Зачем драка, холопство проклятое? Лысый бес в кашу с смальцем! Разве? Что вы?
Что тут, драка? Порвал бы вас собака!.." Блюститель порядка не знал бы, куда обратиться и
на кого излить поток своих наставлений, приправляемых бранью, если бы жид не подвел его к
старику-козаку, которого волосы, вздуваемые ветром, как снежный иней серебрились.
-- Что ты, глупый холоп, вздумал? Что ты начал драку? Басе мазенята, гунство! Знаешь ты,
что жид? Гунство проклятое!.. Знаешь, что борода поповская не стоит подошвы?.. Чорт бы тебя
схватил в бане за пуп!.. У него еломец краше, чем ваша холопска вяра...-- Тут он схватил за
волосы старца и выдернул клок серебряных волос его...
Глухое стенание испустил старый козак.
-- Бей еще! Сам я виноват, что дожил до таких лет, что и счет уже им потерял. Сто лет,
а может и больше, тому назад, меня драли за чуб, когда я был хлопцем у батька. Теперь опять
бьют. Видно, снова воротились лета мои... Только нет, не то, не в силах теперь и руки
поднять. Бей же меня!..
При сих словах стодвадцатилетний старец наклонил свою белую голову на руки, сложенные
крестом на палке, и, подпершись ею, долго стоял в живописном положении. В словах старца
было невероятно трогательное. Заметно было, что многие хватались рукою за сабли и
пистолеты, но вид стольких усатых уланов на лошадях и несколько слов, сказанных
незнакомцем, заставили всех принять положение молельщиков и креститься.
-- Что ты врешь, глупый мужик, терем-те-те! Что бы я на тебе руки поганил, гунство
проклятое! Лысый бес рогатый тебе в кашу! Герш-ко! возьми от него пасху! Пусть его одним
овсяным сухарем разговеется. Вишь, гунство проклятое! -- говорил блюститель правосудия,
подвигаясь к ряду девичьему и ущипнув одну из них за руку.-- Что за драка? Ох, славная
девка! Вишь, драку!.. Ай да Параска! Аи да Пидорка! Вишь, глупый мужик... порвал бы его
собака!.. Ай, ай, ай! Сколько тут жиру!..
Блюститель порядка, верно, себе позволил нескромность, потому что одна из девушек
вскрикнула во всё горло. В это время пасхи были освящены, и обедня кончилась, и многие уже
стали расходиться. Несколько только народу обступило козака, так заинтересовавшего толпу,
который между тем подходил к исправлявшему звание алгвазила.
-- Славный у тебя ус, пан!-- проговорил он, подступив к нему близко.
-- Хороший! У тебя, холопа, не будет такого,-- произнес он, расправляя его рукою.
-- Славный! Только не туда ты, пан, крутишь его. Вот куда нужно крутить! -- Мощный козак
дернул сильною рукою, так, что половина уса осталась у него. Старый волокита закряхтел и
заревел от боли. Лицо его сделалось цвета вареной свеклы.
-- Рубите его, рубите лайдака! -- кричал он, но почувствовал себя в руках высокого
козака и, увидя насмешливые лица всех, стал искать глазами своих воинов. Малеванный шут
струсил...
-- Как же тебе, дан, не совестно бить такого старика! А если бы твоего старого отца
кто-нибудь стал бесчестить так попоено при всех, как ты обесчестил старейшего из всех нас?
что тогда? Весело тебе было бы терпеть это? Ступай, пан! Если бы ты не у короля в службе
был, я бы тебя не выпустил живого.
Выпущенный пленник побежал, отряхиваясь. За ним следом повалил народ. Между тем козак,
отвязавши коня, привязанного к церковной ограде, готовился сесть, как был остановлен
среднего роста воином, поседевшим человеком, который долго не отводил от него внимания и
заглядывал ему в глаза с таким любопытством, как иногда собака, когда видит едущего хлеб.
-- Добродию! ведь я вас знаю.
-- Может быть, и правда.
-- Ей богу, знаю. Не скажу, таки точно знаю. Ей богу, знаю! Чи вы Остраница, чи вы
Омельченко?
-- Может, и он.
-- Ну, так! Я стою в церкви и говорю: "Вот то, что стоит возле его, то Остраница. Ей-ей,
Остраница. Да, может быть, и нет. Может быть, и не Остраница. Нет, Остраница. Ей, тебе так
показалось! Ну, как нет? Остраница да и Остраница". Как только послушал голос, ну тогда и
рукою махнул. Вот так, точнехонько покойный батюшка -- пусть ему легко икнется на том
свете!-- так же разумно, бывало, каждое слово отметит.
Остраница внимательно начал в него всматриваться и нашел точно что-то знакомое.
Небольшое продолговатое лицо его было уже прорыто морщинами. Нос, загнувшись вниз, придавал
ему несколько горбатое сложение и неподвижность членам: но зато узенькие серые глаза
продирались довольно увертливо сквозь чащу насунувшихся бровей, которые, верно, придали бы
лицу суровый вид, если бы нижняя часть лица, что-то простодушное и веселое в губах, не
давали ему противного выражения. Под кобеняком, надетым в рукава, виден был овчинный кожух,
хотя воздух был довольно тепел и день был жарок.
-- Я верю и не верю, что вижу опять вас. А что, добродию,-- не во гнев будь сказано,--
прошу извинить, только хотел бы узнать, что сделалось с теми, которые пошли с вами? Что
Дигтяй, Кузубия? Воротились ли они с вами, или там остались, или ворон, может, где-нибудь
доедает козацки косточки?
-- Дигтяй твой сидит на колу у турецкого султана, а Кузубия гуляет с рыбами на дне
Сиваша и тянет гнилую воду вместо горелки... Но... ну, после об этом поговорим. Я тебя тоже
узнал. Здравствуй, старый Пудько! Христос воскрес!
-- Воистину воскресе!-- говорил, целуясь, Пудько. --- Как на то, и крашанки нет. Жинка
давала, побоялся взять: народу такое множество... передавил бы на кисель. Так, добродию,
как будто сердце знало...
-- Ты, ты гошрежнему торгуешь всякою дрянью?
-- А что ж делать? Нужно торговать. Еще слава богу, что продал табак. Прошлого году отец
с полвоза накупил кремней, дроби, пороху, серы, ну и всего, что до мизерии относится.
Напросился на дороге жидок один. "Свези, человече, на Хыякивску ярмарку -- дам три рубля!"
Свез его как доброго, и надул проклятый жидок, ей богу надул! Хоть бы чвертку горелки дал,
гаопид лысый. Знаете что, у меня чуть было ляхи не отняли всего скота. Кобылу взяли под
верх вербуна. Теперь у меня только и конины, что Гнедко,-- примолвил он, садясь на гнедого
коня и видя, что Остраница поворотил коня ехать.-- Эх, добродию! Если бы теперь кто сказал:
"А ну, старый, гайда на войну бить ляхов!" -- всё бы продал, и жинку и дегей бы покинул,
пошел бы в компанейство.-- При этом Пудько выпрямился и поскакал за Остраницею, который
пришпорил сильнее коня своего.-- Скажите, добродию, пане сотнику,-- говорил он,
поровнявшись с ним,-- может, вы теперь уже и не сотник, в другой роте какой значитесь?
Скажите, до какой это поры дожили, что уже и храмы божий взяло на откуп жидовство? Как же
это, добродию, не обидно? Каково было снесть всякому христианину, что горелка находится у
врагов христианства? А теперь и храмы божий! Тут, добродию, нужно нам взять вправо, ибо
мимо валу нет уже проезду. Да, и забыл, что он при вас был подкопан. Говорят, как свечка
полетел под самое небо. Боже ты мой! сколько народу перемерло! Так и Дигтяй, вы говорите,
теперь сидит на колу? И Кузубия потонул? А какой важный, какой сильный народ был! Сколько,
подумаешь, пропадает казачества! Вы слышите, как постукивают хлопцы из мушкетов, что земля
дрожит? Мы сейчас будем ехать мимо площади, где веселится народ. Если вы в хутор свой
едете, добродию, то и я с вами. Лучше там разговеюсь святою пасхою, чем дома с бабами.
Пусть жинка и дочка остаются сами. Верно, добродию, что произошло меж народом, потому что
все столпились в кучу и бросили всякое гулянье. В самом деле, на открывшейся в это время
из-за хат площади народ сросся в одну кучу. Качели, стрельба и игры были оставлены.
Остраница, взглянувши, тотчас увидел причину: на шесте был повешен, вверх ногами, жид, тот
самый, которого он освободил из рук разгневанного народа. На ту же самую виселицу тащили
храбреца с оборванным усом. Остраница ужаснулся, увидев это. "Нужно поспешить,-- говорил
он, пришпорив коня. -- Народ не знает сам, что делает. Дурни! Это на их же головы рушится".
-- Стойте, козаки, рыцарство и посполитый народ! Разве этак по-козацки делается? --
произнес он, возвыся голос. "Что смотреть его! -- послышался говор между молодежью.--- В
Другой раз хочет у нас вытащить из рук".-- Послушайте, у кого есть свой разум. "Он правду
говорит",-- говорило несколько умеренных. -- Молоды вы еще; я вам расскажу, как делают
по-козацки. Когда один да выйдет против трех, то бравый козак; против десяти -- еще лучше;
один против одного -- не штука; когда ж три на одного нападут, то все не козаки. Бабы они
тогда, то, что... плюнуть хочется; для святого праздника не скажу страмного слова. Как же
хочете, теперь, братцы, напасть гурьбою на беззащитного, как будто на какую крепость
страшную? Спрашиваю вас, братцы,-- продолжал Остраница, заметив внимание,-- как назвать
тех?..-- "А чем назвать его?"--заговорили многие вполголоса. "Что ж есть хуже бабы или
того, что он постыдился сказать? мы не знаем".-- "Э, не к тому речь, паноче, своротил,--
произнесло в голос несколько парубков. -- Что ж? Разве мы должны позволить, чтоб всякая
падаль топтала нас ногами?" -- Глупы вы еще: не велик, видно, ус у вас,-- продолжал
Остраница. При этом многие ухватились за усы и стали покручивать их, как бы в опровержение
сказанного им. -- Слушайте, я расскажу вам одну присказку. Один школяр учился у одного
дьяка. Тому школяру не далось слово божье. Верно, он был придурковат, а может быть, и лень
тому мешала. Дьяк его поколотил дубинкою раз, а после в другой, а там и в третий. "Крепко
бьется проклятая дубина",-- сказал школяр, принес секиру и изрубил ее в куски. "Постой же
ты!" -- сказал дьяк да и вырубил дубину, толщиною в оглоблю, и так погладил ему бока, что
и теперь еще болят. Кто ж тут виноват: дубина разве? -- "Нет, нет,-- кричала толпа,-- тут
виноват, виноват король!.." -- -- -- --
Радуясь, что наконец удалось успокоить народ и спасти шляхтича, Остраница выехал из
местечка и пришпорил коня сильнее, и услышал, что его нагоняет Пудько. Как-то тягостно ему
было видеть возле себя другого. Множество скопившихся чувств нудило его к раздумью. Свежий,
тихий весенний воздух и притом нежно одевающиеся деревья как-то расположили в такое
состояние, когда всякий товарищ бывает скучен в глазах вечно упоительной природы. И потому
Остраница выдумал предлог отослать вперед Пудька в хутор и ожидать его там, а сам, сказав,
что ему еще нужно заехать к одному пану, поворотил с дороги.
Этим распоряжением Пудько, кажется, не был недоволен или; может, только принял на себя
такой вид, потому что чрез это нимало не изменял любимой привычке своей говорить. Вся
разница, что вместо Остраницы он всё это пересказывал своему Гнедку.....О, это разумная
голова! Ты еще не знаешь его, Гнедко! Он тогда еще, когда было поднялось всё наше рыцарство
на ляхов, он славную им дал перепойку. Дали б и они ему перцу, когда бы не улизнул на
Запорожье. А правда, не важно жид болтается на виселице? А пана напрасно было затянули
веревкою за шею. Правда, у него недостает одной клепки в голове; ну, да что ж делать?
Он от короля поставлен. Может, ты еще спросишь, за что ж жида повесили? ведь и он от короля
поставлен? Гм!.. ведь ты дурак, Гнедко! Он зато враг Христов, нашего бога святого.-- Тут он
ударил хлыстом своего скромного слушателя: убаюкиваемый его россказнями, конь развесил уши
и начал ступать уже шагом.-- Оно не так далеко и хутор, а всё лучше раньше поспеть. Уже
давно пора, хочется разговеться святою пасхою. Говори, мол: мне не пасхи, мне овса подавай.
Потерпи немножко: у пана славный овес, и пшеницы дам вволю, а меня сивухою попотчивают. Я
давно хотел у тебя спросить, Гнедко, что лучше для тебя, пшеница или овес? Молчишь? Ну, и
будешь же век молчать, потому что бог повелел говорить только человеку, да еще одной
маленькой пташке..."
При этом он опять хлеснул Гнедка, заметив, что он заслушался и стал выступать
попрежнему... Но вместо того, чтобы слушать рассуждения наших путешественников на седле и
под седлом, обратимся к Остранице, давно скакавшему по проселочной дороге.
ГЛАВА 2
Как только рыцарь потерял из виду своего сотоварища, тотчас остановил рысь коня своего
и поехал шагом. Солнце показывало полдень. День был ясный, как душа младенца. Изредка два
или три небольших облака, повиснув, еще более увеличивали собою яркость небесной лазури.
Лучи солнечные были осязательно живительны; ветру не было, но щеки чувствовали какое-то
тонкое влияние свежести. Птицы чиликали и перепархивали по недавно разрытым нивам, на
которых стройно, как будто лес житных игол, восходил молодой посев. Дорога входила в
рытвины и была с обеих сторон сжата крутыми глинистыми стенами. Без сомнения, очень давно
была прорыта эта дорога в горе, потому что по обеим сторонам обрыва поросла орешником, на
самой же горе подымались по обеим сторонам высокие, как стрела, осокори. Иногда
перемеживала их лоза, вся в отпрысках, иногда дуб толстый, которому сто лет, и весь
убранный повиликой, плющом, величаво расширял свою верхушку над ними, и казался еще выше
от обросшего кустами подмостка. Местами дикая яблоня протягивалась искривленными своими
кудрявыми ветвями на противуположную сторону и образовала над головою свод, и сыпала на
полову путешественника серебророзовые цветы свои, между тем как из дерев часто выглядывал
обрыв, весь в цветах и самых нежных первенцах весны. В другом месте деревья так тесно и
часто перемешивались между собою, что образовали, несмотря на молодость листьев,
совершенный мрак, на котором резко зеленели обхваченные лучами солнца молодые ветви. Здесь
было изумительное разнообразие: листья осины трепетали под самым небом; клен простирал свои
листья, похожие на зеленые лапки, узколиственный ясень рябил еще более, а терновник и дикий
глод, оградивши их колючею стеною, скрывал пышные стволы и сучья, и только очень редко
северная береза высовывала из чащи часть своего ослепительного, как рука красавицы, ствола.
Уже дорога становилась шире, и наконец открылась равнина, раздольная, ограниченная, как
рамами, синеватыми вдали горами и лесами, сквозь которые искрами серебра блестела
прерванная нить реки и под нею стлались хутора. Здесь путешественник наш остановился, встал
с коня и, как будто в усталости или в желании собраться с мыслями, стал поваживать по лбу.
Долго стоял он в таком положении, наконец, как бы решившись на что, сел на коня и, уже не
останавливаясь более, поехал в ту сторону, где на косогоре синели сады и, по мере
приближения, становились белее разбросанные хаты. Посреди хутора, "ад прудом, находилась,
вся закрытая вишневыми и сливными деревьями, светлица. Очеретяная ее крыша, местами
поросшая зеленью, на которой ярко отливалась желтая свежая заплата, с белою трубою,
покрытою китайскою черною крышею, была очень хороша. В ту минуту солнце стало кидать лучи
уже вечерние, и тогда нежный серебророзовый колер цветущих дерев становился пурпурным.
Путешественник слез с коня и, держа его за повод, пошел пешком через плотину, стараясь идти
как можно тише. Полощущиеся утки покрывали пруд; через плотину девочка лет семи гнала
гусей.
-- Дома пан? -- спросил путешественник.
-- Дома, -- отвечала девочка, разинув рот и став совершенно в машинальное положение.
-- А пани?
-- И пани дома.
-- А панночка? -- Это слово произнес путешественник как-то тише и с каким-то страхом.
-- И панночка дома.
-- Умная девочка! Я дам тебе пряник. А как сделаешь то, что я скажу, дам и другой, еще
и злотый.
-- Дай! -- говорила простодушие девочка, протягивая руку.
-- Дам, только пойди наперед к панночке и скажи, чтоб она на минуту вышла; скажи, что
одна баба старая дожидается ее. Слышишь? Ну, скажешь ли ты так?
-- Скажу.
-- Как же ты скажешь ей?
-- Не знаю.
Рыцарь засмеялся и повторил ей снова те самые слова; и наконец, уверившись, что она
совершенно поняла, отпустил ее вперед, а сам, в ожидании, сел под вербою.
Не прошло несколько минут, как мелькнула между деревьев белая сорочка, и девушка лет
осьмнадцати стала спускаться к гребле. Шелковая плахта и кашемировая запаска туго
обхватывали стан ее, так что формы ее были как будто отлиты. Стройная роскошь совершенно
нежных членов не была скрыта. Широкие рукава, шитые красным шелком и все в мережках,
спускались с плеча, и обнаженное плечо, слегка зарумянившееся, выказывалось мило, как
спеющее яблоко, тогда как на груди под сорочкою упруго трепетали молодые перси. Сходя на
плотину, она подняла дотоле опущенную голову, и черные очи и брови мелькнули как молния.
Это не была совершенно правильная голова, правильное лицо, совершенно приближавшееся к
греческому: ничего в ней не было законно, прекрасно-правильно; ни одна черта лица, ничто
не соответствовало с положенными правилами красоты. Но в этом своенравном, несколько
смугловатом лице что-то было такое, что вдруг поражало. Всякий взгляд ее полонил сердце,
душа занималась, и дыхание отрывисто становилось.
-- Откудова ты, человек добрый? -- спросила она, увидев козака.
-- А из Запорожья, панночка; зашел сюда по просьбе одного пана, коли милости вашей
известно,-- Остраницы.
Девушка вспыхнула.
-- А ты видел его?
-- Видел. Слушай...
-- Нет, говори по правде! Еще раз: видел? --- Видел.
-- Забожись!
-- Ей богу!
-- Ну, теперь я верю,-- повторила она, немного успокоившись.-- Где ж ты его видел? Что,
он не позабыл меня?
-- Тебя позабыть, моя Ганночко, мое серденько, дорогой ты кристалл мой, голубочко моя!
Разве хочется мне быть растоптану татарским конем?.. -- Тут он схватил ее за руки и посадил
подле себя. Удивление девушки так было велико, что она краснела и бледнела, не произнося ни
одного слова.
-- Как ты сюда прилетел? -- говорила она топотом. -- Тебя поймают. Еще никто не позабыл
про тебя. Ляхи еще не вышли из Украины.
-- Не бойся, моя голубочка, я не один, не поймают. Со мною соберется кой-кто из наших.
Слушай, Галю: любишь ли ты меня?
-- Люблю, -- отвечала она и склонила к нему на грудь разгоревшееся лицо.
-- Когда любишь, слушай же, что я скажу тебе: убежим отсюда! Мы поедем в Польшу к
королю. Он, верно, даст мне землю. Не то поедем хоть в Галицию или хоть к султану; и он
даст мне землю. Мы с тобою не разлучимся тогда и заживем так же хорошо, еще лучше, чем тут
на хуторах наших. Золота у меня много, ходить есть в чем*-- сукон, епанечек, чего захочешь
только.
-- Нет, нет, козак,-- говорила она, кивая головою с грустным выражением в лице. -- Не
пойду с тобою. Пусть у тебя и золото, и сукна, и едамашки. Хотя я тебя больше люблю, чем
все сокровища, но не пойду. Как я оставлю престарелую бедную мать мою? Кто приглядит за
нею? "Глядите, люди,-- скажет она,-- как бросила меня родная дочка моя!" -- Слезы
покатились по ее щекам.
-- Мы не надолго ее оставим,-- говорил Остраница,-- только год один пробудем на Перекопе
или на Запорожьи, а тогда я выхлопочу грамоту от короля и шляхетства, и мы воротимся снова
сюда. Тогда не скажет ничего и отец твой.
Галя качала головою всё с тою же грустью и слезами на глазах. я
-- Тогда мы оба станем присматривать за матерью. И у меня тоже есть старая мать, гораздо
старее твоей. Но я не сижу с ней вместе. Придет время, женюсь,-- тогда и не то будет со
мною.
-- Нет, полно. Ты не то, ты -- козак; тебе подавай коня, сбрую да степь, и больше ни о
чем тебе не думать. Если б я была козаком, и я бы закурила люльку, села на коня -- и всё
мне (при этом она махнула грациозно рукой) трын-трава! Но что будешь делать? я козачка. У
бога не вымолишь, чтоб переменил долю... Еще бы я кинула, может быть, когда бы она была на
руках у добрых людей, хоть даже одна; но ты знаешь, каков отец мой. Он прибьет ее; жизнь
ее, бедненькой моей матери, будет горше полыни. Она я то говорит: "Видно, скоро поставят
надо мною крест, потому что мне всё снится то, что она замуж выходит, то, что рядят ее в
богатое платье, но всё с черными пятнами".
-- Может быть, тебе оттого так жаль своей матери, что ты не любишь меня,-- говорил
Остраница, поворотив голову на сторону.
-- Я не люблю тебя? Гляди: я как хмелинонька около дуба, вьюсь к тебе,-- говорила она,
обвивая его руками.-- Я без тебя не живу.
-- Может быть, вместо меня, какой-нибудь другой с шпорами, с золотою кистью?., что
доброго, может быть, и лях?
-- Тарас, Тарас! пощади, помилуй! Мало я плакала по тебе! Зачем ты укоряешь меня так?
-- сказала она, почти упав на колени и в слезах.
-- О, ваш род таков,--продолжал всё так же Остраница.-- Вы, когда захотите, подымете
такой вой, как десять волчиц, и слез, когда захотите, напускаете вволю, хоть ведра
подставляй, а как на деле...
-- Ну, чего ж тебе хочется? Скажи, что тебе нужно, чтоб я сделала?
-- Едешь со мною или нет?
-- Еду, еду!
-- Ну, вставай, полно плакать; встань, моя голубочка, Галочка! -- говорил он, принимая
ее на руки и осыпая поцелуями. -- Ты теперь моя! Теперь я знаю, что тебя никто не отнимет.
Не плачь, моя... За это согласен я, чтоб ты осталась с матерью до тех пор, пока не пройдет
наше горе. Что делает отец твой?
-- Он спал в саду под грушею. Теперь, я слышу, ведут ему коня. Верно, он проснулся.
Прощай! Советую тебе ехать скорее, и лучше не попадаться ему теперь: он на тебя сердит.
При этом Ганна вскочила и побежала в светлицу... Остраница медленно садился на коня и,
выехавши, оборачивался несколько раз назад, как бы желая вспомнить, не позабыл ли юн чего,
и уже поздно, почти около полуночи, достигнул он своего хутора.
ГЛАВА 3
Небо звездилось, но одеяние ночи было так темно, что |рыцарь едва мог только приметить
хаты, почти подъехав к самому хутору. В другое время путешественник наш верно бы досадовал
на темноту, мешавшую взглянуть на знакомые хаты, сады, огороды, нивы, с которыми срослось
его детство. Но теперь столько его занимали происшествия дня, что он не обращал внимания,
не чувствовал, почти не заметил, как заливавшиеся со всех сторон собаки прыгали перед
лошадью его так высоко, что, казалось, хотели ее укусить за морду. Так человек, которого
будят, открывает на мгновение глаза и тотчас их смежает: он еще не разлучился со сном,
ленивою рукою берется он за халат, но это движение для того только, чтобы обмануть
разбудившего его, будто он хочет вставать; а между тем он еще весь в бреду и во сне, щеки
его горят, можно читать целый водопад сновидений, и утро дышит -свежестью, и лучи солнца
еще так живы и прохладны, как горный ключ. Конь сам собою ускорил шаг, угадав родимое
стойло, и только одни приветливые ветви вишен, которые перекидывались через плетень,
стеснявший узкую улицу, хлестая его по лицу, заставляли его иногда браться рукою. Но это
движение было машинально. Тогда только, когда конь остановился под воротами, он очнулся.
"Кто такой?.." Наконец ворота отворились. Остраница въехал в двор, но, к изумлению своему,
чуть не наехал на трех уланов, спящих в мундирах. Это выгнало все мечты из головы его. Он
терялся в догадках, откудова взялись польские уланы. Неужели успели уже узнать о его
приезде? И кто бы мог открыть это? Если бы, точно, узнали, то как можно в таком скором
времени совершить эту экспедицию? И где же делись его запорожцы, которые должны были еще
утром поспеть в его хутор? Всё это повергло его в такое недоумение, что он не знал, на что
решиться: ехать ли опрометью назад или остаться и узнать причину такой странности? Он был
тронут тем самым, который отпер ему ворота. Первым движением его было схватиться за саблю,
но, увидевши, что это запорожец, он опустил руку. "Но пойдемте, добродию, в светлицу: здесь
не в обычае говорить, и слишком многолюдно",-- отвечал последний. В сенях вышла старая
ключница, бывшая нянькою нашего героя, с каганцем в руках. Осмотревши с головы до ног, она
начала ворчать: "Чего вас чорт носит сюда? Всё только пугают меня. Я думала, что наш пан
приехал. Что вам нужно? Еще мало горелки выпили!" -- "Дурна баба! рассмотри хорошенько:
ведь это пан ваш". Горпина снова начала осматривать с ног до головы, наконец вскрикнула:
"Да это ты, мой голубчик! Да это ж ты, моя матусенька! Да это ж ты, мой сокол! Как ты
переменился весь! как же ты загорел! как же ты оброс! Да у тебя, я думаю, и головка не
мыта, и сорочки никто не дал переменить". Тут Горпина рыдала навзрыд и подняла такой вой,
что лай собак, который было начал стихать, удвоился. "Сумасшедшая баба! -- говорил
запорожец, отступивши и плюнувши ей прямо в глаза.-- Что сдуру ты заревела? Народ весь
разбудишь".
-- Довольно, Горпина,-- прервал Остраница. -- Вот тебе, гляди на меня! Ну, насмотрелась?
-- Насмотрелась, моя матинько родная! Как не наглядеться! Еще когда ты маленьким был,
носила я на руках тебя, и как вырастал, всё не спускала глаз, боже мой! А теперь вот опять
вижу тебя! Охо, хо! -- И старуха принялась рыдать.
-- Слушай, Горпино! -- сказал Остраница, приметив, что ключница для праздника наградила
себя порядочной кружкой водки.-- Лучше ты принеси закусить чего-нибудь и наперед подай
святой пасхи потому, что я, грешный, целый день сегодня не ел ничего, и даже не попробовал
пасхи.
-- Да ты ж вот ото и пасхи не отведывал, бедная моя головонька! Несчастная горемыка я на
этом свете! Охо, хо! -- Тут потоки слез, разрешившись, хлынули целым водопадом, и, подперши
щеку рукою, ключница снова была готова завыть, если б не увидела над собою замахнувшейся
руки запорожца.
-- Добродию! позволь кием угомонить проклятую бабу! Что это за соромный народ! Пришла ж
охота господу богу породить этакое племя! Или ему недосуг тогда был или бог знает, что ему
тогда было...
Остраница вошел между тем в светлицу и, снявши с себя кобеняк, бросился на ковер.
Дорога, голод и встречи привели его в такую усталость, что он растянулся на нем в
совершенной бесчувственности, не обращая ни на что глаз своих, а потому наше дело
представить описание светлицы, замечательной тем, что постройка ее принадлежала еще деду.
Очень замечательная достопамятность в той стране, где древностей почти не было, где брани,
вечные брани, производили жестокое опустошение и обращали в руины все то, что успевали
сделать трудолюбие и общежительность. Это была просторная, более продолговатая комната и
вместе с тем низенькая, как обыкновенно строилось в тот век. Ничто в ней не говорило о
прочности, как будто, кажется, строитель был твердо уверен, что ее существование должно
быть эфемерно; но, однако ж, поправками, приделками ветхое строение простояло около 50 лет.
Стены были очень тонки, вымазаны глиною и выбелены снаружи и внутри так ярко, что глаза
едва могли выно-сить этот блеск. Весь пол в комнате был тоже вымазан глиною, но так был
чисто выметен, что на нем можно было лечь, не опасаясь запылить платья. В углу комнаты, у
дверей, находилась огромная печь и занимала почти четверть комнаты; сторона ее, обращенная
к окнам, была покрыта белыми изразцами, на которых синею краскою были нарисованы подобия
человеческим лицам, с желтыми глазами и губами; другая сторона состояла из зеленых гладких
изразцов. Окна были невелики, круглы; матовые стекла, пропуская свет, не давали видеть
ничего происходящего на дворе. На стене висел портрет деда Остраницы, воевавшего с
знаменитым Баторием. Он был изображен почти во весь рост, в кольчуге, с парою пистолетов,
заткнутою за пояс; нижняя часть ног до колен не была только видна. Потемневшие краски едва
позволяли видеть суровое, мужественное лицо, которому жалость и всё мягкое, казалось, было
совершенно неизвестно. Над дверьми висела тоже небольшая картина, масляными красками,
изображающая беззаботного запорожца с бочонком водки, с надписью: "Кодак душа правдивая,
сорочки не мае", которую и доныне можно иногда встретить в Малороссии. Против дверей --
несколько икон, убранных калиною и зелеными цветами, а под ними на длинной деревянной доске
нарисованы сцены из священного писания: тут был Авраам, прицеливающийся из пистолета в
Исаака; святой Дамиян, сидящий на колу, и другие подобные. Подалее висело несколько
турецких саблей, ружье и разной величины пистолеты; неподвижный под образами стол, накрытый
чистою скатертью, шитою по краям красным шелком и потемневшим серебром; два странного вида
складных стула. В этом состояло убранство комнаты... Остраница между тем теперь только
заметил, что стол был уставлен деревянными блюдами с яйцами, маслом и бараниною. Первым его
делом было приблизиться к столу и утолить голод, который теперь начал сильнее докучать ему.
В это время вошла старая ключница с пасхой, с сметаной, сыром...
-- Вот тебе, паночиньку мой, и разговены! Вот тебе и сметанка!-- говорила она.-- Куда ж
как он проголодался, бедная дытына! Вот как не подавится, бедненький! А я-то думала, а я
хлопотала, а я бегала, как бы ему, моему сердечному... А вот господь сподобил, опять вижу
тебя. Охо, хо, хо!
Горпина опять было хотела всплакнуть, но запорожец Пудько, который начал было
подремывать,, ёидя возле насыщавшего свой голод рыцаря, устремил на нее глаза и проговорил:
-- Ну, ну, ну! попробуй только зареветь!..
Это остановило намерение Горпины...
-- Кушай, кушай, сынку мой! ешь на здоровье, ешь, я не мешаю тебе! Голубчик мой! Мы с
тобою только раз христосовались. Похристосуемся, мое серденько, похристосуемся!..
-- Еще и христосоваться!-- проговорил Пудько сквозь сон и схватил вместо пуги Горпинину
ногу.-- Пошла, проклятая баба!
-- Ступай, Горпино! полно тебе!-- проговорил, поднявшись, Остраница.-- А не то я,
несмотря на то, что ты стара и что няньчила меня, сниму со стены вот этот батог; видишь ты
этот батог?
Горпина, которая привыкла бояться повелительного голоса своего пана, немедленно
повиновалась.
-- Ну, Пудько, где ж Тарас? Что он делает? Что я его не вижу?
-- А что ж ему делать? Известно, что делает: спит где-нибудь.
-- Ну, так пойдем же и мы спать! только не в душной хате, а на вольной земле, под небом.
Запорожец натянул на себя кобеняк и пошел вслед за Остраницею из светлицы, в которой
чуть было не упал, зацепившись за что-то, лежавшее у порога, но голосу которое не дало,--
завернувшееся в кожух туловище. Остраница узнал Курника, но заметно было, что он хватил не
меньше других, потому что в его словах была страшная противоположность тому, что он говорил
в дверях. Даже самый образ выражения был не тот; множество слов вмешивалось таких, которых
странно и смешно было от него слышать. Заметно было, что на него много сделали влияния
запорожцы. "Эх, славная конница у запорожцев! Торо, торо, торо, гайда, гоп, гоп, гоп! Эка
славная конница у запорожцев! Торо, торо, гоп, гоп, гоп! Экая конница! Послушай, любезный,
скажи мне: какая у тебя конница? У меня конница запорожская. Откуда ты, мужичок? Зачем ты
пришел? Не могу, у меня конница запорожская! Торо, торо, торо, гоп, гоп, гоп!"-- и тому
подобное. Остраница попробовал было подойти к атаману, которого указал ему Пудько и который
лежал, подмостивши себе под голову бочонок, но услышал от него одни совершенно бессвязные
слова, из чего он заключил, что все гуляли, как следует, и решился оставить их в покое и
присоединиться к другим, которых храпение составляло самую фантастическую музыку. Скоро все
уснули.
ГЛАВА 4
Однако ж Остраница долго не мог заснуть; напрасно переворачивался он с боку на бок и
пробовал все положения: сон убегал его, а думы незваные приходили и силою ложились в его
мозгу. Итак, его приезд понапрасну; и столько приготовлений, столько забот -- всё
по-пустому! Она не хочет ехать с ним. Так вот это та любовь, та горячая, безграничная
любовь! Ей жаль матери: для матери готова она забыть свою любовь. Способна ли она для
страсти, когда может еще думать при нем об другом, об отце или матери? Нет, нет! Где любовь
настоящая, такая, как следует, там нет ни брата, ни отца. "Нет, я хочу,-- говорил он,
разбрасывая руками,-- чтоб она или меня одного, или никого не любила. Целуй, прижимай меня!
Пусть жар дыханья твоего пахнёт мне на щеки! Обнимая дрожащие груди твои, прижму тебя к
моим грудям... И еще при этом думать об другом!.. О, как чудно, как странно создана
женщина! Как приводит она в бешенство! Весь горишь! пламень в сердце, душно, тоска,
агония... а сама она, может, и не знает, что творит в нас; она себе так, как ни в чем не
бывало, глядит беспечно и не знает, что за муку произвела". Но между тем луна, плывшая
среди необозримого синего роскошного неба, и свежий воздух весенней ночи на время успокоили
его мысли. Они излились в длинном монологе, из которого, может быть, читатели узнают
сколько-нибудь жизнь героя. "И как же ей, в самом деле, оставить бедную мать, которая
когда-то ее лелеяла и которую теперь она лелеет, для которой нет ничего и не будет уже
ничего в мире, когда не будет ее дочери! Она одна для нее радость, пища, жизнь, защита от
отца. Нет, права она. И странная судьба моя! Отца я не видал: его убили на войне, когда
меня еще на свете не было. Матери я видел только посинелый и разрезанный труп. Она,
говорят, утонула. Ее вытянули мертвую И из утробы ее вырезали меня, бесчувственного,
неживого. Как мне спасли жизнь -- сам не знаю. Кто спас? Зачем спас? Лучше бы пропал, не
живши! Чужие призрели. Еще мал и глуп, я уже наездничал с запорожцами. Опять случай: меня
полонили татары. Не годится жить меж ними христианину, пить кобылье молоко, есть конину.
Однако ж я был весел душой; ну, вырвусь же когда-нибудь на волю! И вот приехал я на родину,
сирота-сиротою. Не встретил никого знакомого. Хотя бы собака была такая, которая знала меня
в детстве. Никого, никого! Однако ж, хотя грустная, а всё-таки радость была -- и печально,
и радостно! Больно было глядеть, как посмеивался католик православному народу, и вместе
весело. Подожди, ляше, увидишь, как растопчет тебя вольный рыцарский народ! Что же? Вот
тебе и похвалился! Увидел хорошую дивчину -- и всё позабыл, всё к чорту. Ох, очи, черные
очи! Захотел бог погубить людей за беззаконья, и послал вас. Собиралось компанейство
отмстить за ругательства над Христовой верой и за бесчестье народу. Я ни об чем не думал,
меня почти силою уже заставили схватиться за саблю. В недобрый час затеялась эта битва.
Что-то делают теперь в Польше коронный гетьман, сейм и полковники? Грех лежать на печке.
Еще бы можно было поправить; вражья потеря верно б была сильнее, когда бы ударил из засады
я. Бежат все запорожцы, увидав, что и Галькин отец держит вражью сторону. А всё вы, черные
брови, вы всему виной! И вот я снова приехал сюда с ватагою товарищей; но не правда, и
месть, и жажда искупить себе славу силой и кровью завели меня,-- всё вы, всё вы, черные
брови! Дивно диво -- любовь! Ни об чем не думаешь, ничего на свете не хочешь, только сидеть
бы возле ней, уставивши на нее очи, прижавши ближе к себе, так, чтобы пылающие щеки
коснулись щеки, и всё бы глядеть. Боже, как хороша она была, смеясь! Вот она глядит на
меня. СерденьКо мое, Галя, Галюночка, Галочка, Галюня, душка моя, крошка моя! Что-то теперь
делаешь ты? Верно, лежишь и думаешь обо мне! Нет, не могу, не в силах оставить тебя, не
оставлю ни за что... Как же придумать?.. Голова моя горит, а не знаю, что делать! Поеду к
королю, упрошу Ивана Остраницу: он добудет мне грамоту и королевское прощение, и тогда,
тогда... бог знает, что тогда будет! Только всё лучше, я буду близ нее жить..." Так
раздумывал и почти разговаривал сам с собою Остраница; уже он обнимал в мыслях и свою Галю;
вместе уже воображал себя с нею в одной светлице; они хозяйничают в этом земном рае... Но
настоящее опять вторгалось в это обворожительное будущее, и герой наш в досаде снова
разбрасывал руками; кобеняк слетел с плеч его. Его терзала мысль, каким образом объявить
запорожскому атаману, что теперь уже он оставляет свое предприятие и, стало быть, помощь
его больше не нужна.
ГЛАВА 5
Как только проснулся Остраница, то увидел весь двор, наполненный народом: усы,
байбараки, женские парчевые кораблики, белые намитки, синие кунтуши; одним словом, двор
представлял игрушечную лавку, или блюдо винегрета, или, еще лучше, пестрый турецкий платок.
Со всею этою кучею народа он должен был перецеловаться и принять неимоверное множество яиц,
подносимых в шапках, в платках, уток, гусей и прочего -- обыкновенную дань, которую
подносили поселяне своему господину, который, с своей стороны, должен был отблагодарить
угощением. Подносимое принято; и так как яйца, будучи сложены в кучу, казались пирамидою
ядер, выставленных на крепости, то против этого хозяин выкатил две страшные бочки горелки
для всех гостей, и хуторянцы сделали самое страшное вторжение. Поглаживая усы, толпа
нетерпеливо ждала вступить в бой с этим драгоценным неприятелем. И между тем как одна толпа
бросилась на столы, трещавшие под баранами, жареными поросятами с хреном, а другая к
пустившему хмельный водопад, боясь ослушаться власти атамана, который наконец гостей
принимал, держа в руках плеть. Он хлестал ею одного из подчиненных своих, который стоял
неподвижно, но только почесываясь я стараясь удерживать свои стенания при каждом ударе.
Атаман приговаривал таким дружеским образом, что если бы не было в руках плети, то можно
подумать, что он ласкает родного сына. "Вот это тебе, голубчик, за то, чтоб ты знал, как
почитать старших! Вот тебе, любезный, еще на придачу! А вот еще один раз! Вот тебе еще
другой! Да, голубчик, не делай так! А вот это как тебе кажется? А этот вкусен? Признайся,
вкусен? Когда по вкусу, так вот еще! Что за славная плеть! Чудная плеть! Что, как вот это?
Нашлись же такие искусники, что так хитро сплели! Что, танцуешь? Тебе, видно, весело?
То-то, я знал, что будет весело. Я затем тебя и благословляю так..." Тут атаман, наконец,
увидев, что молодой преступник, несмотря на всё старание устоять на месте, готов был
закричать, остановился. "Ну, теперь подойди, да поклонись же, да "иже поклонись!"
Принявший удары, с опущенными глазами, из которых ручьем полились слезы, приблизился
и отвесил поклон в ноги.
-- Говори, любезный: благодарю, атаман, за науку!
-- Благодарю, атаман, за науку.
-- Теперь ступай! Гайда! Задай перцю баранам и сивухе!
-- Христос воскрес, атаман! Мы с тобою еще не христосовались.
-- Воистину воскрес!-- отвечал атаман.
-- Нет ли у тебя в запасе губки? Охота забирает люльку затянуть.--При этом Остраняца
вложил в зубы вытянутую из кармана трубку.
-- Как не быть! Это занятие, когда материя не клеится.
-- Я хотел сказать тебе дело,-- примолвил Остраница с некоторою робостью.
-- Гм!-- отвечал атаман, вырубливая огонь.
-- Мое дело не клеится.
-- Не клеится?-- промолвил атаман, раскуривая трубку.-- Погано!
-- Вряд ли нам что-нибудь достанется здесь.
-- Не достанется?.. Погано!
-- Придется нам возвратиться ни с чем.
-- Гм!..
-- Что ж ты скажешь?-- спросил Остраница, удивленный таким неудовлетворительным ответом.
-- Когда воротиться,-- отвечал запорожец, сплевывая,-- так и воротиться.
Остраницу ободрило такое равнодушие,
-- Только я не пойду с вами; я поеду на время в Варшаву.
-- Гм!-- отвечал атаман.
-- Ты, может быть, сердит на меня, что я так обманул и поддел вас? Божусь, что я сам обманут!
При этом слове грянула музыка, и, вместе с нею, грянуло топанье танцующих. Атаман, с
трубкою в зубах, ринулся в кучу танцующей компании, очистил около себя круг и пустился
выбивать ногами и навприсядку.
ГЛАВА 6
"Что он себе думает, этот дурень Остраница?-- говорил старый Пудько.-- Щенок! Еще и
родниться задумал со мною! Поганый нечестивец! Поди к матери своей, чтоб доносила наперед!
И достало духу у него сказать это! Дурень, дурень!-- говорил он, дергая рукою, как будто
драл кого-нибудь за волоса.-- Молод козак, ус еще не прошибся!" Старый Кузубия не мог
вынести, когда видел, что младший равняется с старшими. "Знать должен, что кто задумал
мстить, тот у того не жди уже милости. Скорее солнце посинеет, вместо дождя посыплются раки
с неба, чем я позабуду прошлое. Пропаду, но не забуду! Не хочу! Не хочу! Жинко! Жинко!"
Этим восклицанием обыкновенно оканчивал он свою речь, когда бывал сердит, и боже сохрани
жинке не явиться тот же час! На эту речь, едва передвигая ноги, пришло или, лучше сказать,
приползло иссохнувшее, едва живущее существо. Вид ее не вдруг поражал. Нужно было
вглядеться в этот несчастный остаток человека, в это олицетворенное страдание, чтобы
ощутить в душе неизъяснимо тоскливое чувство. Представьте себе длинное, всё в морщинах,
почти бесчувственное лицо; глаза черные, как уголь, некогда -- огонь, буря, страсть, ныне
неподвижные; губы какого-то мертвого цвета, но, однако ж, они были когда-то свежи, как
румянец на спеющем яблоке. И кто бы подумал, что эти слившиеся в сухие руины черты были
когда-то чертовски очаровательны, что движение этих, некогда гордых и величественных,
бровей дарило счастие, необитаемое на земле? И всё прошло, прошло незаметно; образовалось,
наконец, лишь бесчувственное терпение и безграничное повиновение.
>>продолжение
|
