Что нам стоит завод построитьХарактеристика объектов строительстваЭлектросталеплавильный цех №2
Крупнейший в мире цех особо высококачественного металла. Самая большая удача и самая большая неудача в моей инженерной жизни. Начал заниматься этим цехом в стадии подготовки задания на проектирование реконструкции завода. Скляренко, представлявший в комиссии интересы авиационной промышленности, доложил потребность в изделиях: дисках из нимоников и хребтовых балках для самолётов. Технология на то время уже была известна достаточно определенно: Для дисков только вакуумный дуговой переплав, для балок – что-то проще, вероятнее всего, электрошлаковый переплав, входивший тогда в моду. Проблема была в размерах агрегатов и в объёме производства. В США имелись агрегаты ВДП подходящего размера, но предназначенные для получения единичных изделий, без механизации, без серьёзной автоматики. ЭШП большого размера еще нигде не было, но проектирование их не представляло трудностей. Посему уже в процессе выполнения Проектного задания реконструкции завода были выданы достаточно проработанные задания на проектирование плавильных агрегатов. Задания с интересом принял ВНИИЭТО , Москва. (Всесоюзный НИИ электротермического оборудования). Он же вскоре выдал исходные данные для проектирования здания Отделения вакуумных и электрошлаковых печей. Мне пришлось этим заниматься довольно плотно потому, что ЭСПЦ-2 размещался на генплане западнее цеха легированной проволоки, между ЦЛП и перспективным кузнечнопрессовым цехом, а места там было в обрез. Возможности расширения завода на запад определял магистральный ж.д. путь, т.н. «Кировская линия». Поэтому мы априори ограничили длину пролетов ЭСПЦ-2 размером144 метра. Как впоследствии оказалось, этого было достаточно. Технологическую часть проекта Отделения вакуумных и электрошлаковых печей (и обдирочного отделения) выполнил Московский Гипромез. Строительную – Ленинградский Промстройпроект, наш бывший заводский работник Бадалян. Электрическую – волгоградцы. Качество проектов было хорошее, больших трудностей в процессе строительства не возникало. Единственная ошибка – в здании Обдирочного отделения оказалось 2,5 лишних пролета, около 11 тысяч кв. метров производственных площадей. Там было установлено ненужного уникального оборудования на сумму более 2 миллионов рублей. Но это вина не проектантов, а науки, института им Патона. Может быть, и не их вина. В то время просто не знали, что перед ЭШП производить обдирку электродов не требуется. «Лишние» 11 тысяч кв. м площадей использовали для размещения механического цеха. Проектирование Отделения выплавки электродов целиком, во всех частях выполнил Московский Гипромез (Не помню точно, кто делал электрочасть проекта). По времени эта работа опережала, отделы были не загружены, и москвичи не захотели её отдать. Московский Гипромез еще пару лет до того времени назывался Центральным Гипромезом. Он специализировался на выполнении типовых проектов, составлении нормативов, наставлений, инструкций. Поэтому Главный инженер проекта Иофинов, и я, были обеспокоены. Ходили в дирекцию, но нас заверили: ОВЭ – простейший цех из типовых 25-тонных дуговых электропечей, есть типовой проект цеха, речь идет о привязке типового проекта. Так что беспокоиться не о чём… и когда-то начинать заниматься рабочими проектами надо… На урост, говорит русская пословица, и палка стреляет… Главный конструктор сталеплавильного отдела Хвощинский Алексей Владимирович, который решал все принципиальные вопросы по цеху, от этой работы отошел. Технологическую часть проекта ОВЭ отныне почти единолично вёл Владимир Розенцвейг, из молодых, да ранний. Строительная часть от главного конструктора Левит перешла в группу главного конструктора Бориса Соколова, тоже не обладающего крепким разумом. Типовой проект применить не удалось, существенно сменилась конструкция печей. Пришлось выполнять индивидуальный. Пусковая группа (по памяти – её тогда возглавлял ещё Киреев) опыта совершенно не имела. Я сам в это время гонялся не за качеством проектов, а за количеством рабочих чертежей, передаваемых подрядчику на 1 сентября: финансирование не ограничивали, подрядчик рвался в бой, забивку свай и бетонирование ростверков под здание Отделения начал, не имея даже смет. В результате при рабочем проектировании Отделения выплавки электродов допущено множество ошибок, важнейшие: По технологической части:
В ретроспективе, не могу оценить свою роль в проектировании Отделения выплавки электродов иначе, как в высшей степени безответственную. Мог, и должен был не допустить грубых ошибок. Оправдание – гонялся за количеством, доверился пусковой группе, которую усыпил своим красноречием сладкоязычный Розенцвейг, простота объекта - не может быть принято. Более того, если бы мы предстали перед строгим судом совести, прокурор мог бы доказать, что я причастен даже к неудачным решениям по механизации подачи сыпучих и ферросплавов. Дело было так: Игорь Соломенцев дважды ездил в Одессу, чтобы разместить там заказ на проектирование специальной весовой тележки в Бюро по измерению масс (Может быть, я ошибаюсь в названии, речь идет о проектном бюро при изготавливающем всевозможные весы заводе имени Старостина). Там ему втолковывали, что они перегружены заказами и работают только по постановлениям правительства. Зная, что я одессит, Игорь пришёл за помощью ко мне. Хочу расслабиться. Сделать лирическое отступление от делового текста. Моя бумага, мой компьютер, моя клавиатура, стучу своими пальцами. Неужели не имею я права сделать себе нечто приятное? Лето 1967 года. У меня скопились отпуска за 3 года. Сдал подрядчику техдокументацию на будущий год. Получил моральное право на отпуск. Сел за руль своего «Москвича – 407» и покатил в Одессу. Легко сказать: покатил. Машина у меня всегда была в приличном состоянии, но все 6 колес (две запаски) с наварным протектором. Колеса в Ижевске были в большом дефиците, можно было задействовать связи, но реклама меня убедила, что наварные чуть ли не лучше новых. Вскоре после Горького одно за другим безнадёжно вышли из строя два колеса. Автомобилист меня уже понял, другим, не знающим автомобиля объяснять бесполезно – всё равно не поймут. У меня в машине жена, две дочери, сынишка. Перетрусил страшно, но деваться некуда – только вперед, в надежде в Москве купить колеса. В Москве сразу же на Молодёжную – колес нет. «Зайдите через пару недель, будут»… Опять вперед, на Киев. Еду медленно, в щадящем режиме, дрожу. Пытался что-нибудь купить в киевском кемпинге, хоть подержанные, хоть не совсем подходящие – ничего. Кемпинг этот запомнился тем, что на ужин мы купили огромный торт «Киевский», изумительно вкусный, с ним не смогли справиться, жалко было выбрасывать, а стояла жара, и до ут ра оставлять нельзя было. На утро выезжаем на Одессу, опять без запаски. Кто-то надоумил меня заехать в Бровары. Это немного назад. Около Бровар – деревенский магазин. Типичное сельпо. Не помню, зачем зашёл – гляжу, в углу целый штабель нужных мне колёс. Купил сразу пять, свои наварные выбросил, и дальше ехал «кум королю». Детишкам обещано много моря. Несколько дней провели в кемпинге за посёлком Котовского. Не очень понравилось. Слишком шумно, ни малейшего благоустройства. Песок и солнце, больше ничего. Решили провести пару дней в городе, у тёщи. Вечером у тёщи гости, родня, двоюродный дядя жены с семьей. Я рассказал, что завтра с утра хочу сходить на завод имени Старостина. Гости между собой переглянулись. «Зачем тебе на завод?» В двух словах поведал о просьбе Соломенцева. Показал бумаги – задание на проектирование, письма, гарантию оплаты. Дядя жены оказался Главным Инженером завода им. Старостина, не проектной организации а, держи выше! – головного предприятия. Он велел через день зайти прямо к начальнику СКБ. Там меня уже ждал подписанный исполнителем договор. Коллектив завода им Старостина владел массивом виноградников на косе под Белгород-Днестровским. Это вроде дачного массива или массива садов в Ижевске. У дяди там был свой участок. Трехкомнатный домик с мебелью, выносная кухня, службы. В 100 метрах – Днестровский лиман с почти пресной водой. В 150 метрах в другую сторону – Чёрное море. Только вода в колодце солоноватая – пить неприятно. Питьевую воду возили в канистрах из Белгорода (по-старому – из Акермана). Утром умываться в лиман, там же поплавать приятно, После завтрака в море. В огороде (или как это назвать?) обилие чудесного винограда разных сортов. В Белгороде отличная столовая, любые продукты, шашлыки, митетяи, и фрукты. Из этой нашей временной базы проехали по побережью до самого Вилково. По дороге удивлялись: обочины сплошь усажены не тополями, как у нас, а абрикосами мелких сортов, жорделями. Вилково называли молдавской Венецией. Якобы там каналы, по которым плавают гондолы. Ничего подобного мы не увидели. Из-за чрезмерно сухой погоды кан алы пересохли, обратились в лужи. Неинтересно. Побывали в Шабо, центр виноделия. Попили молодого вина. Вкусно, и говорят, полезно. Прожили на даче 8 дней, пока не испортилась погода. Вернулись в Одессу, последнюю неделю прожили у тёщи, походили по Одессе. Домой, в Ижевск, доехали без приключений. Впрочем, в дороге было два интересных события. Ехали по трассе Одесса – Ленинград, она проходит по белоруской земле. Никогда в жизни мы не видели такого обилия белых грибов. Поели грибов досыта, но сохранить грибы до дому не сумели. Сушатся они медленно, жареные закисают в жаркую погоду за 2 дня. Второе происшествие: впервые в жизни побывал я на станции технического обслуживания автомобилей. Сделали мне ТО так плохо, что до самого расставания с автомобилем больше на СТО я не появлялся. У тёщи была крохотная собачка по кличке «Зорька». В породах я не разбираюсь, но настолько маленькая, что спала она на кукольной кроватке. Собачка за неделю привязалась ко мне: я её кормил косточками, я с ней подолгу гулял. Через 3 года я снова попал в Одессу (приехал по случаю 30-летия окончания школы). Вхожу во двор. До квартиры ещё не менее 100 метров. Слышу – Зорька на балконе лает – заливается, узнала, почуяла меня на расстоянии… Мне удалось всего три раза провести отпуск за рулем. Первый раз – в 1965 году я, по приглашению Гриши Топаза поехал на уральские озёра. Красота необыкновенная. Озеро Айгази удивило нас обилием раков. Набрали полное 12-ти литровое ведро, с трудом съели. Озера Чебаркуль и Кисегач запомнились тем, что очень посещаемы. Мест для уединения не найти. На Кисегач приехал в тёмную ночь, ничего не видно. Впереди, в сотне метров, в свете фар блестит вода. Ставить палатку не было сил и желания. Детишек завернули в палатку и одеяла, сами уснули в машине. Утром просыпаемся – вокруг нас не менее 20 чужих машин. Позавтракали и уехали на озеро Увельды – самое большое и самое красивое. Здесь действительно есть место для уединения. Пока мы отдыхали на Увельды, меня по всей Челябинской области искала милиция. 21 июля в Ижевске умерла от обширного инфаркта моя мама. Соседи знали, что я в Каменск-Уральске у Гриши. Но Гриша знал только то, что я на озерах. А озёр в Челябинской области чёртова уйма. Но тут испортилась погода, и мы приехали под крышу квартиры Топаза, где и услышали скорбную весть. Наутро уехали на Свердловск и далее на Ижевск. 25 или 26 июля маму похоронили. Вторая поездка состоялась в 1967 году. В книге «Трудная дорога…» я ошибочно написал 1965 год. Вначале у меня были наполеоновские планы. Решил показать детям Крым, и только из Крыма поехать в Одессу, благо денег и, как мне казалось, времени, достаточно, дети с удовольствием согласились с перспективой опоздать к началу учебного года на одну – две недели. Но в дороге мы наслышались много ужасов о крымских делах (кемпинги переполнены, не организовано питание, воровство). Да еще плохие колеса! Поэтому в пути воспользовался новой «хрущёвской» автотрассой и переехал к Орлу, на кратчайший путь к Одессе. И времени тоже оказалось в обрез. У тёщи меня ожидала телеграмма Директора с «просьбой» 1 сентября выйти на работу. Третья поездка состоялась в 1970 году, уже на новой машине «Москвич-412». Маршрут: Москва, Ленинград, Репино, Прибалтика «от и до». Минск, Смоленск, Горький, баржой до Елабуги, Ижевск. Самое интересное в этой поездке – недельный отдых в Репино. Сказочное место. Самое трудное – дорога от Елабуги до Ижевска. Самое больное воспоминание – мой сын едва не утонул в реке Кама. Но вернемся к нашим неприятным делам. 18 марта1967 года, около 23 часов, когда здание ОВЭ ЭСПЦ-2 было в стадии монтажа металлоконструкций последних осей, обрушилась кровля печного и литейного пролетов. В пролетах днём работало не менее 100 человек, главным образом солдат-строителей, в момент обрушения осталось всего четверо солдат, которые погибли. В. С. Тарасов поднял меня с постели и привез на место аварии в 3-30 утра. Цех, который накануне был уже под крышей, выглядел наподобие развалин Хиросимы. Даже мощные колонны среднего ряда были побиты и изуродованы. Обрушилась полностью кровля печного и литейного пролётов, по несколько шагов в шихтовом и в уборочном пролётах. 17 дней я ползал по развалинам. Отделом реконструкции командовал мой заместитель Константин Алексеевич Поздняков, чудесный человек, достойный не строчки в воспоминаниях, а целой книги в серии «Жизнь замечательных людей». Я собрал сотни образцов разрушенных конструкций, сделал сотни фотоснимков, несколько сот химических анализов. В сборе образцов, передаче их на анализы мне помогали мои, оксовские работники, пусковой группе якобы Пономарёв посоветовал «не мешать следствию». Анализы, фотоснимки, документы, журналы производства работ, объяснительные документы мы систематизировали и переплели в 4 толстых тома, Сделали несколько экземпляров. Выявили нарушения: У изготовителя металлоконструкций, Кулебакского завода:
Мы понимали, что хотя собранные нами факты нарушений вовлекают в круг виновников исполнителей, они, факты нарушений, указывают на плохую организацию технического надзора, за которую отвечаем я и мой начальник бюро технадзора, Василий Георгиевич Лаптев. Лаптев практик, без образования. Следовательно, виновник – я. Начиная со второго дня после аварии, меня к 10 часам утра приглашал на беседу военный прокурор. Выяснял, почему технадзор ведет Отдел реконструкции, а не ОКС. Подробно расспрашивал, заполнял несколько листов бумаги. Был вежлив, даже предупредителен. Но листы бумаги имели сверху отвратительный гриф «Протокол допроса». Пока всё было в норме, вокруг стройки вертелось множество людей, чего-то требовали, на что-то указывали, шумели. Тут их всех как ветром сдуло. Пусковая группа на развалинах не появлялась. Боря Соколов несколько дней походил, установил, что «у вас тут полный бардак» и уехал в Москву. Только Тарасов старался чуть ли не ежедневно увидеть меня, приносил мне в будку на шихтовом пролёте то бутылку коньяку, однажды даже «Хванчкара». Почти каждый вечер заезжал на машине ко мне в будку, увозил меня домой. Между тем, стало ясно, что мы ходим мимо. Не находим главной причины, выявленные мной мелочи вряд ли вызвали обрушение. На второй или третий день после аварии была создана Комиссия во главе с Главным Инженером ГУПИКСа, строительного главка нашего министерства, Соболевым. Соболев старый, очень толковый и грамотный инженер. В комиссию вошли не только официальные лица, но и очень крупные специалисты, к примеру, лучший в Союзе расчётчик металлоконструкций Гордон, главные конструкторы нескольких институтов. Комиссия работала уже 2 недели, без выводов. Почувствовал, что дело запахло жаренным. Тут я вспомнил, что у меня где-то припрятан тайный телефон Д.Ф.Устинова. Он был в это время секретарем ЦК КПСС. Звоню поздно вечером. Сразу же отвечает секретарь, или дежурный, но мужчина. Прошу соединить меня с Д.Ф., я такой-то. Откуда у Вас номер телефона? – Мне его дал лично Д.Ф, в 1953 году. «Пока положите трубку». Через минут 10 – 15 звонок. Голос Устинова. Поздоровался, спросил о здоровье, далее: «Я Вас слушаю». Я подробно и, мне кажется, правдиво изложил обстоятельства дела. «Не беспокойтесь, решим». Со следующего дня что-то изменилось. Хотя прокурор более часа меня мучил вопросами, но в средине дня Соболев пригласил Тарасова и руководителей подрядчиков (без меня!) и потребовал предложения, как ликвидировать последствия аварии. Еще через день прилетел заместитель Министра Рудаков, здесь уже при обсуждении плана мероприятий потребовали моего присутствия. Комиссия свернула свою работу. Свои выводы (увы, основанные исключительно на материале, содержавшемся в моих 4х томах) доложила на заседании Бюро Обкома КПСС. Я ожидал решения об исключении из партии, что означало передачу дела в суд и непременно осуждение. Был уверен, что малый срок мне не дадут, врежут на полную катушку. Был удивлен, когда предложение секретаря Обкома Валерия Константиновича Марисова «Дать ему, чтобы никогда более неповадно было, строгий выговор», приняли единогласно. Взыскания получили также руководители подрядных организаций. Никого под суд не отдали. Дали выговора. Их, выговоров, у любого дельного строителя – хо ть соли, хоть пруд пруди! Третьяков, мне показалось, отнесся с уважением к проделанной мной работе, 4 тома документов увез с собой в Москву, предложил продолжать работу по выявлению истинной причины аварии. Просил через пару месяцев зайти к нему, он тоже озадачит своих специалистов. Решением Правительства нам увеличили сметную стоимость цеха на 1,2 миллиона рублей, перенесли срок ввода объекта, разрешили использование вместо ПКЖ металлических плит покрытия. Крови не потребовали. Мы обошлись партийными взысканиями, Боря Соколов даже на этом заработал: его отправили на 2 года в заграничную командировку в Болгарию. С глаз долой. Прошло 5 месяцев. Был в Ленинграде в командировке по другим делам, зашёл к Бадаляну повидаться и рассказать ему об аварии. Бадалян сам не взялся за решение задачи, но посоветовал обратиться к начальнику строительного отдела Ленинградского проектного института нашего Министерства, точное название я забыл, что-то вроде «Транспромпроект». Его фамилия Осипов, очень серьёзный специалист, но и очень старый. На другой день я был у Осипова, он взял мои полупудовые 4 тома. Через несколько дней меня находят в Гипромезе, приглашает Осипов. Очень нелестно отозвался обо всех строителях, занимавшихся проблемой. Показал мне овальные отверстия в верхней стойке фермы фонаря. Показал, что кто-то изменил направление подкоса в этой ферме. На листочке бумаги доказал, что вследствие этого изменения усилия в стойке превзошли прочность металла в несколько раз. Обозвал всех, кто заседал в комиссии м-ками, а меня – глупым котёнком. Я слушал его брань, словно музыку. Я был невиновен. По дороге домой специально остановился на сутки в Москве и пошёл в Госстрой, к начальнику Главстройинспекции Третьякову. К нему на приём записываются за месяц. Пишу записку: «нашёл причину аварии, если интересно – примите на 5 минут». Выходит сам в приёмную, «Заходи, только быстро». «Давай обменяемся бумажками. Рисуй эскиз». Я нарисовал узел фонаря, он тот же узел. Посмеялись, я рассказал о чуде - специалисте Осипове, он так и не сказал, кто ему открыл истину. Но признал, что сам бы никогда не догадался. На прощанье пожал мне руку, приглашал заходить. Когда я понял, что происшествие сошло мне с рук, я обнаглел и потребовал передать мне в подчинение всю проектную службу завода. Тарасов поддержал, так, невзирая на сопротивление Пономарёва, был организован УКСИП, Управление капитального строительства и проектирования. Объём моей личной загруженности вырос, но работать стало интереснее, возможности коллектива выросли значительно. Думаю, что с созданием УКСИП мои отношения с главным инженером завода нарушились окончательно и бесповоротно. И виноват в этом лично В.С. Тарасов. В.С., я думаю, не уважал и не любил Пономарёва за умственную ограниченность, подозревал в нем наличие подлости. Все принципиальные технические проблемы обсуждались на заводских технических советах. Так принято у оборонцев. Если дело касалось объектов капитального строительства, доклад делал я, затем выступали все желающие, затем директор требовал выступления Пономарёва, потом давал мне слово «для ответа на замечания». Совершенно невольно получалось, что я вынужден был критиковать Пономарёва. После меня В.С. подводил итоги, из которых следовало, что мнение Пономарёва поверхностное, ошибочное, и его не следует принимать во внимание. Мне эта игра не нравилась, не я её затевал, но и избежать не мог. Откровенная демонстрация в виду всей элиты завода интеллектуального ничтожества Пономарева устраивала В.С., но никак не устраивала меня. Я был уверен, что Н.А. отомстит и Тарасову, и пуще того, мне. Это ещё не все о строительстве ЭСПЦ-2. Осталась стадия «награждения непричастных». Когда после всего цех сдали в эксплуатацию, оказалось, что его продукция авиаторам уже не нужна. Авиаторы сменили конструкцию реактивных двигателей, вместо дисков большого диаметра потребовались диски малого диаметра, а такие мощности у авиаторов были. Но нашлось немало других потребителей металла особо высокого качества. Строители, натерпевшиеся страху после аварии, службы нашего министерства и проектанты требовали представления цеха на Государственную премию. Проконсультировались в Госстрое: т.к. была авария, выходите не на Государственную, а на премию Совета Министров СССР, почти столь же престижную. Тарасов поручил составление записки мне. Больше некому, только я был в курсе всех вопросов. Мне в помощь дали Жильцова, ещё несколько человек. Сделал, напечатал, переплёл. Список участников – более 20 человек. Список утвердили на бюро Обкома. Кислов, наш начальник Главка в Министерстве, уже полгода болел, кажется, после инсульта. В день, когда Лебедев должен был идти к министру подписывать список, Кислов выходит на работу. Он перехватывает инициативу, сам идет к министру, в результате чего из списка вычеркивают фамилии Лебедева, Верховцева и мою, но вписывают Кислова. Он ни разу не знакомился с проектом, ни разу не бывал на стойке. Полностью непричастен, ему и награда… Теперь об ЭСПЦ-2 всё. Объект самый сложный по технологии, строительной и электро части, самый нужный по задумке, самый лишний после окончания строительства, самый трагичный для строителей. И самый фарс при награждении… Беда в одиночку не ходит. «Пришла беда, отворяй ворота»…авария на стройке откликнулась моей семье крупными неприятностями. В декабре 1973 года и январе 1974 Анне потребовались последовательно три операции, последнюю делали в институте имени Герцена в Москве. Чтобы как-то помочь ей в послеоперационный период, я на январь взял отпуск и путевку в дом отдыха «Звенигород». Место чудесное, сосновый бор, но режим мой был ужасный. Я выезжал с базы в 6-30 утра, в 8-30 был в больнице к врачебному обходу, возвращался на базу к ужину. Только после ужина позволял себе расслабиться: выходил на лыжах в лес. Странное дело: в Подмосковье воздух, особенно ночной, какой-то особенно легкий, так и просится слово: «лепота»… так все 20 дней. Летом 1974 года – курс рентгенотерапии, тоже Москва. Июль 1975 года, для реабилитации, взял семейную путевку в подмосковный военный санаторий «Можайский». Тоже место сказочное, рядом водохранилище, почти девственный лес. На редкость неназойливое обслуживание, проживание в отдельных домиках, с другими отдыхающими встречаетесь только в столовой и в клубе. Одним словом, генеральский…но в памяти остались не генералы и полковники, а взбалмошная девчонка, балерина Людмила Семеняка. Её хохмочки были у всех отдыхающих на слуху.
|