Становление личностиДЕТСТВО
Родители рассказывали, что до 7 лет я часто болел. В годовалом возрасте перенес крупозное воспаление легких, едва остался жив. Перенёс все детские инфекции, рос слабым ребёнком. Из самых ранних впечатлений: у моего отца был друг по фамилии Кляйнер, очень видный, красивый мужчина, с лихими усиками. Он с папой вместе делали революцию в Баре. Холостой. Меня баловал. Тайком, чтобы мама не видела, угощал меня козинаки, конфетами, рахат-лакумом. Он и папа частенько ходили в ближайший лесок практиковаться в стрельбе из наганов. Однажды я, трехлетний или 4х летний, увязался за ними, и они меня чуть было не подстрелили. В другой раз их выследила милиция и посадила на 7 суток в кутузку. Наганы не отобрали, они у них были именные, с революции. Наган папа сдал уже в Одессе, боялся, что из общежития украдут. Из самого раннего детства помню: была у нас большая мохнатая беспородная собака по кличке «Мопс». Она выросла из щенка в одно время со мной, очень любила меня. Все дворовые мальчишки лихо катались на Мопсе верхом, псу это очень нравилось. Но чужих взрослых Мопс не терпел. Меня и мальчишек пёс баловал, хотя наш авторитет не признавал. Мы для него были вроде игрушек. Когда наша семья переезжала из Деребчина в другое местечко, Мопс всю дорогу бежал за бричкой и скулил. Балагула (или фурман, так в наших местах именовали возниц) пытался достать Мопса кнутом, тот ловко увертывался. Пяти лет я впервые попал в Одессу, куда родители приехали погостить. В первый же день я потерялся. Меня нашли только к вечеру, хорошенько отшлепали и больше не отпускали от себя ни на шаг. В1930 году родители окончили краткосрочные учительские курсы и стали работать учителями в селе Слобода Ялтушковская, Барского района, Винницкой области. В школе было всего 4 классных комнаты, 4 учителя. Директор школы, молодой человек лет 25 по фамилии Кисиль, его жена Ксения Ивановна, да мои родители, им было по 28 лет. У Киселей детей не было, Ксения Ивановна тоже меня баловала. Пока родители были на работе, девать меня было некуда, Ксения Ивановна брала меня с собой на уроки, она вела 1й класс. Записать меня учеником вышестоящее начальство не разрешило, тогда в школу брали только с 7 лет. Я был в классе нелегалом. В 6 лет, до школы, я уже свободно читал, писал, знал счёт и очень мешал учительнице работать. Писал я левой рукой, за что она меня по этой руке легонько била линейкой. Я приспособился: держал карандаш в правой руке и старательно выводил каракули, пока учительница за мной наблюдала. Как только она отворачивалась, перекладывал карандаш в левую и быстренько выписывал строку. В 7 лет я стал списочным учеником второго класса. Помнится мне, школа размещалась внутри огромного (по моим понятиям, я то был маленький!) сада. Кисели жили в квартирке при школе, наша семья в бывшем поповском доме. Вся усадьба, со школой, церквушкой и кладбищем, была в прошлом поповской. В саду было все, что угодно. Десятки яблонь, груш, вишен, слив, черешни, других плодов. Помню огромное дерево «Спасовки», ранней яблони, которую обирала вся деревня, всем хватало. Ещё было дерево, одно на всю деревню, по названию «рожки». Какие на нем были плоды, не помню. В усадьбе были большие огороды, мы высаживали много кукурузы и картофеля, поэтому в голодные зимы 32 и 33 годов мы и близкие к нам крестьянские дворы не голодали: нам помогали обрабатывать огород, мы делились урожаем. По моей, детской памяти, природные условия в эти годы не были плохими: Все чердаки были забиты початками кукурузы, погреба при хлеве картофелем. Питались в те годы незатейливо, но сытно. Дежурное блюдо, вместо хлеба: жидкая кукурузная каша, «мамалыга» (не путать с молдавской крутой мамалыгой, которую режут ножом). К мамалыге полагались либо молоко, либо свиная поджарка, либо курятина. Из воспоминаний: в доме была небольшая комната, моё хозяйство. Осенью эту комнату чуть не до потолка забивали антоновкой. Какой дух стоял, по сей день помню…свои яблоки ели по самый май. Собирали десятки мешков грецких орехов. Учителя жили коммуной, скот в хлеву был общий. Мои «друзья»: кабанчик, гуси, куры. Корову не помню. То ли мы с ней не дружили, то ли молоко приносили из деревни. Помню, моей обязанностью было колоть орехи и последние 2 недели перед забоем кормить гусыню одними орехами. На короткое время мне взяли няню, красавицу, румяную хохлушку Ганну. Она продержалась совсем недолго: выхватили замуж. Один из её ухажёров обучил меня первому в моей жизни похабному стишку: «Люблю я щыру Украину»…Ещё из воспоминаний о Ганне: отец подарил мне голубя, которого я обожал. Зима, голубь летал по горнице и, понятное дело, гадил. Пока я гулял по саду, Ганна поймала голубя, свернула ему шею, ощипала и зажарила. Я вернулся с прогулки, с удовольствием съел жаркое и только потом понял, что съел своего любимца. Что тут было! В деревне - всего 2 еврейских семьи: наша, учителей и семья кооператоров, тоже молодых. У них дочурка Идочка, примерно моего возраста. Она стала моим первым другом и первой моей любовью. Но уже через полгода я сменил симпатии с девчонки на мальчишек. Соседские хлопцы Василь и Грыцько стали мне неразлучными друзьями. Любопытно: в нашем, бывшем поповском саду, который не охранялся, было всего в изобилии, но мы лазили по ночам воровать яблоки в чужие сады. Особый шик было обобрать сад, который охранялся собаками. Обобрать и уйти с целыми штанами! Чужие зеленые яблоки казались нам вкуснее своей спасовки. Сейчас, в ретроспективе, вспоминая, как свирепо собаки лаяли, но не бросались на нас, думаю, что хозяева собак привязывали: ведь среди «воришек» был и их собственные дети! Осталось в памяти: семи и восьмилетние мы в деревне считались детьми, а с 9 лет уже взрослыми. Ходили пасти скотину, гоняли «в ночное» лошадей, пололи огород, собирали овощи. Я, учительский сынок, не был исключением. Образовавшаяся с 9 летнего возраста привычка все время что-то делать, трудиться, осталась на всю жизнь. Всю жизнь я не знаю, что такое «свободное время», по сей день не терплю ничегонеделания. Бездельничать для меня некомфортно. Листаю старые-старые фотографии. Где мне 12 лет и больше – папа и я выглядим как старший и младший братья. Отец красивый, веселый, всегда вызывал интерес у женщин. Я рядом с ним - очень похож на него, с такой же роскошной шевелюрой, но – более серьёзный. Друзья отца по учёбе в университете: Фукс и Бурштейн - впоследствии учёные-химики. Петя Сивер – весёлый, талантливый, погиб в первый же год войны. После смерти деда по отцу (бабушка умерла ещё раньше), брат отца Юзик и сестра Галя перебрались в Тулу, где их приютили бездетные родственники Хава и Наум Губерблаты. Кроме Гали и Юзика, Губерблаты взяли на воспитание ещё Мишу по прозвищу «Рыжий». Помню, как лихо они пели «Тула, Тула, первернула, Тула родина моя!», а вот когда и где слышал их пение, не помню. Брат отца Юзик, красавец, обладатель неотразимых усиков, добрейший человек. Его жена Катюша Страз, первая красавица Тулы. Галя, сестра отца. Муж Гали Володя, Владимир Кириллович Велюханов, тульский комсомольский активист. В войну Володя был интендантом полка, после Победы вывез из Германии немало добра. Помню, осенью 1945 года был я в Москве в командировке, забрел в военторговскую столовую пообедать по талону. Гляжу – заходит крупный, толстый капитан интендантской службы, все официантки – к нему. Он вытащил из кармана гимнастёрки горсть талонов, не считая, бросил на стол…, Не я его, он тогда узнал меня. Увез на 2 дня в Тулу. Вот фото дочери Галины и Володи, Инны. Писаная южная красавица…Володя совсем молодым, лет 45-ти , заболел раком. За несколько месяцев его вес упал со 120 кг до 40 килограмм, тяжелейшая смерть. Инна отбоя не знала от женихов, но вышла замуж за пьяницу, маялась с ним много лет. Вот уж, правда: не родись красивой, а родись счастливой… У Юзика и Катюши две дочери. Старшая, Юдинька, вышла замуж за югослава (такой нации нет, я думаю, за хорвата) и живет с ним там, в Заторе. У них с Любомиром свои трудности. Один сын, Мирослав, «Микитка», кажется, есть уже внуки. Не переписываемся, там жуткий национализм, письма из Израиля могут вызвать недобрую реакцию. Вторая дочь, Иришка, живет в Москве, замужем за болгарином (кто он по документам – не знаю). Двое сынов – переростков, а внуков – нет! Немного фотографий семьи мамы. Прабабушка из рода Брилей. Фото деда и бабушки нет. Нет фото моих дядей Мотла и Сруля (Израиля). Сестры Поля, Маня, Шура, двоюродные: сестра Лима, брат Саша. Все – люди тяжелейшей судьбы. Перечитал предыдущую страницу и удивился: все для меня красивые, хорошие. Может быть потому, что всех их я любил, все меня любили, нелегкая им досталась доля, труднейшая, трагическая судьба. Ранней весной 1931 года отец уехал в Одессу, где поступил на рабфак, а затем и в Одесский университет. Мы с мамой, чтобы прожить, вынуждены были вкалывать на огороде. Не считали работу повинностью – надо! Были сыты сами, посылали харчи отцу. Нужно работать всегда и везде. Когда меня в зрелые годы называли трудоголиком – я с этим не соглашался. Я не знаю другого время провождения, кроме работы. Повторяю: бездельничать мне скучно! Специфически еврейской жизни в детстве я не видел. Первые свои слова произнес на «украинской мове», идиш так и не освоил. Учился, даже окончил школу, даже писал первые стихи по-украински. Мне было 9 лет, когда семья переехала в Одессу. Мы получили комнату №101 в общежитии Университета по улице Пастера, 29. Отец учился уже на 3 курсе химического факультета, мама поступила на первый физмата. Я – в 4й класс «С» школы №36, что на углу улиц Щепкина и Торговой. (Младшие классы размещались по ул. Пастера, 19. Потом на их базе создали школу №105). Осталась в памяти Фабрика-кухня №1, в которой вся посуда, включая ножи и вилки, была украшена монограммой «Украдено на фабрике-кухне №1». Соответственно, вся посуда по всему общежитию была украшена этой монограммой. Никого это не смущало. Без тарелки, без ложки есть невозможно. Дежурные блюда на фабрике-кухне были суп-кандёр и каша-шрапнель. В конце июля 1933 года отец уехал в Москву – ради заработка он повез экскурсию студентов, мама внезапно заболела сыпным тифом. В то время сыпнотифозная вошь в общежитии была не в редкость. Остался в комнате один-одинёшенек, к тому же без денег и без хлебной карточки, где-то её потерял. Две недели кормился тем, что ходил по Новому базару и пробовал у продавцов виноград. У меня был приличный вид домашнего мальчика, в блузе-матроске, с солидной корзиной, первые дни мне разрешали пробовать даже виноград «дамские пальчики», даже кусочки дынь. Как-то пришёл я с базарной несытной кормёжки злой и голодный – меня продавцы стали узнавать и гонять прочь от винограда. Подхожу к своей комнате – дверь не на замке. Вхожу и вижу: на столе дымится блюдо отварной картошки. Картошку увидел, папу – нет! Мой отец не отличался сентиментальностью. Но даже через 7 лет, перед самой войной, он со слезами на глазах вспоминал, как я заворожено произнес: «справжня бараболя!» (настоящая картошка!). Концом детства считаю эпизод, случившийся вскоре после начала учебного 1934 года. Я уже рассказывал, что рос слабым ребёнком. Двое хулиганистых мальчишек из двора напротив (Пастера, 54), меня крепко поколотили. Даже остался след на всю жизнь, уплотнение в правом углу рта. Я пожаловался отцу, впервые в жизни пожаловался. В деревне не было надобности: жили мирно. Сколько раз я вспоминаю рано погибшего отца, столько раз восторгаюсь его мудростью. Отец не стал рассчитываться с мальчишками, это бесполезно. Он меня за руку свёл в наш двор. Двор за домом №29 тогда был огромный, на целый квартал, назывался он у одесситов «Колизей», позднее на его месте построили комплекс зданий Консервного института и еще несколько жилых домов. Там же был вход в одесские катакомбы, который мы впоследствии освоили. На нашем дворе базировалась детско–юношеская футбольная команда, одна из лучших в городе. Папа упросил, меня приняли сперва условно, а затем и по настоящему. Так футбол стал на несколько лет моей главно й любовью. Впоследствии увлечение футболом переросло в любовь к спорту вообще. Со знакомства со спортом, я думаю, кончилось моё детство, и начались отрочество – юность. Футбол – игра коллективная, в ней важно не только уметь быстро бегать и точно бить по мячу, но и чувствовать локоть товарища, предугадывать поведение противника. Футбол вырабатывает характер, интеллект, сообразительность, смелость, силу, резвость, коллективизм. Уже через два года мои обидчики, которые вытянулись в астеников чуть ли не на 2 головы выше меня, завидев меня, переходили на другую сторону улицы. Не только потому, что я окреп и уже их не боялся, мог дать сдачи. Футбольная команда – это не 11 полевых игроков, как кажется на первый взгляд. Футбольная команда – это больше 30 спортивных братьев, которые «один за всех, и все за одного». Это рота мушкетеров, и ввязываться с ними в драку решится только безумец. Тренировались мы ежедневно и очень добросовестно. Кроме сыгровок и матчей запомнились 1,5 часовые пробежки рывок-замедление, с 15 лет обязательное упражнение 50х50х50 (50 кг вес штанги на плечах, 50 приседаний с этой штангой, 50 подходов за неделю), бокс, стрельба из малокалиберной винтовки, плавание. В 10м классе меня уже дразнили «батько-квадратько». Дядя Мотл из Бара демобилизовался и подарил мне свою, застиранную чуть ли не добела, красноармейскую гимнастёрку, на которую я прикреплял свои спортивные регалии: здесь были БГТО и ГТО всех категорий, всевозможные «Ворошиловские стрелки», химики, санитары и т.п. Особую гордость вызывали редкие значки, вроде «Ворошиловский кавалерист», «Парашютист» и другие. У меня было более 40 различных значков, целый иконостас. На первый взгляд, это несерьёзно: навешал на гимнастёрку, которую ни разу на себя не одевал, массу значков. С другой стороны – путь неглубокие, но элементарные знания по многим спортивным и военно-прикладным дисциплинам получил уже в детстве. Другое увлечение, тоже полушутливое, полусерьёзное – овладеть всеми видами транспорта. Начиная с детства, освоил (не по хронологии): самокат, греблю, кавалерийскую лошадь, велосипед. А также: трактор, мотоцикл, автомобиль (грузовой и легковой), самолёт, буер, парашют, лыжи. Где это требуется, получил профессиональные или любительские права. Не освоил велосипед с мотором и ишака: эти два вида транспорта вызывали у меня аллергический смех. Перечитал предыдущие несколько абзацев и остался недоволен. Поскромничал, не сказал всего, что думаю о футболе и о спорте. Мысленно я, оголтелый атеист, стою на коленях и молюсь своему кумиру, футболу. Мне представляется: рядом молится хоккеист Фетисов, затем здоровенный двухметровый детина, баскетболист. Галина Кулакова истово шепчет молитву лыжам. Витя Основин – бадмингтону, Олеров – бегу. Футбол, баскетбол, хоккей, лыжи, бег, некоторые другие виды спорта делают из слабого человека крепыша, из тугодума – быстро соображающего, из индивидуалиста - общественника, из лоха – лидера. Раз уж упомянули Кулакову, хочу рассказать о том, как я «соревновался» с ней на лыжне. Дело было примерно в 70 году. Как обычно, я выехал утром в воскресенье на свою любимую лыжню вдоль Якшур-Бодьинского тракта. В тот раз я опробовал новые пластиковые лыжи отечественного производства, не больно хорошие, но всё же лучшие, чем деревянные. Бегу себе довольно резво, вижу впереди, метров в 100, женщина. Я ускорил бег, намереваясь обогнать. Она тоже прибавила скорость. Я включил всю свою прыть, она от меня, не подпуская ближе 50 метров. Так продолжалось минут 20 – 25. Бежал на пределе своих возможностей, весь мокрый…вдруг женщина остановилась, подождала меня, улыбается. «Вы, говорит, молодец. Давайте знакомиться. Я – Галина Кулакова». Я тоже представился, как работник Ижстали. Больше я один на один с Кулаковой не встречался. В 16 лет, поступив в Институт, оставил футбол, так и не дотянув до уровня профессионала. Увлекся бегом и прыжками в длину. В мае 1941 года состоялось открытие нового стадиона в парке им. Шевченко, Одесса. Открытию стадиона посвятили всеукраинские легкоатлетические соревнования, на которых я выступил в спринтерском беге и выполнил норму мастера спорта, побежав «стометровку» за 10,8 секунды. Мне легко давались виды спорта, требовавшие силы и резвости: бег, прыжки в длину, штанга, лыжи. Не давались виды, требовавшие координации движений: гимнастика, снаряды, коньки, прыжки в высоту. Спортивная закалка очень помогала во время военной службы и при работе на металлургическом заводе. Где другие валились с ног от усталости, я держался. Моя неутомимость импонировала начальству, вызывала уважение товарищей. Мне было легче, чем другим. Я оказался хорошо подготовленным к жизни и борьбе. После войны, когда для спринта мне уже недоставало резвости, неплохо бегал на средние дистанции 800 – 1500 метров. Ещё позже, после 40 лет перешёл на медленный длительный бег. Увы, «года шалунью рифму гонят»… Чувствую, что сказанного о спорте мало. Нужна высокая ода физической подготовке, но таланта для написания оды у меня недостаточно. «О спорт, ты – мир!» В Ижевске до самого последнего времени я заботился о работоспособности своего тела. Почти каждое утро совершал пробежки вдоль берега пруда от управления института до водной станции, что в 300 метров за улицей «Прудовый», это туда – обратно 5400 м. Бегал со средней скоростью 6 минут на километр. Два раза в неделю – плавательный бассейн по 30 минут. Проплывал 1000 м за 25 – 26 минут. Зимой в субботу и воскресенье непременно по 30 км на лыжах. В 67 лет пробегал лыжную дистанцию 10 км за 50 минут. Последние годы в Ижевске не пропускал ни одного марафона «Лыжня Удмуртии». В Израиль приехал 67 лет, и первые годы в Ор Акиве продолжал тренировки. По утрам бегал на школьном стадионе 1 час 10 минут, ходил в тренажёрный зал и в сауну, где кроме обычных упражнений для бицепса – трицепса, пытался восстановить 50х50х50, дошел до уверенного 30х30х30. Держал свой вес в пределах 70 кг. В 1994 году мы переехали в Нацерет Илит, я ещё год бегал по утрам дорогой через Яар Черчилль, тоже около 5 км. Этот год для меня был переломный. Я ещё не спустился с романтических небес, закончил свою книжечку «Две родины, две любви». Вскоре претерпел моральный удар, разочарование в жизненных ценностях. Впервые в жизни почувствовал себя ненужным, лишним, бесправным, отверженным. Впервые в жизни перестал чувствовать себя личностью, хозяином страны, всего, что меня окружает. Не сломлен я, не раздавлен. Меня обворовали, украли Родину. Мою Родину, СССР, где большинство граждан жили по девизу: «СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО», у меня украли. Я ехал в сионистский, социалистический Израиль, о котором много читал, в Израиль Бен Гуриона и Голды Меир. Здесь тоже произошла контрреволюция, криминальный, преступный и постыдный капитал украл у меня и эту родину. У власти, что в России, что в Израиле оказалась торговая и политическая аристократия. Революционное творчество молодого Израиля сменилось бюрократическими буднями. Дух гуманизма сменился духом меркантилизма. Не доблесть, а жадность правит бал. С новой родиной тесного контакта не получилось. Израиль оказался страной вопиющего неравенства, несправедливости, всеобщей ненависти. П одъём экономики, свойственный революционному процессу, сменился упадком. Бестолковость. Всесилие полиции, чиновников, полная беззащитность простых граждан против жуликов, хозяйчиков. Нет уверенности в справедливости общества, нет уверенности в будущем страны. Эти и другие обстоятельства лишили меня вкуса к жизни. Я стал «искателем правды», пишущим человеком. Вскоре убедился, что моим филиппикам грош цена. Здесь пресса никакая не власть, а продажное средство обмана, пропаганды и агитации. Стал задумываться «за жизнь», Стал много читать, писать статьи и книги. Когда нет острого желания жить, нет стимула тренироваться. Набрал лишних 20 кг. Перечитал предыдущий, непомерно длинный абзац, остался недоволен. То же можно было сказать одной строчкой: я, работник великой, всемирной армии труда, опущен, унижен празднующим ныне победу фашиствующим глобальным капиталом. Современное общество мне видится подобным старинной карете. Впереди бегут лошади, тяглые люди, труженики. Их глаза прикрыты шорами, чтобы не видели всей несправедливости жизни. В карете сидят владельцы, их лица нам неведомы. Они заботятся, чтобы, упаси Бог, лошадям не досталась лишняя пайка овса, проживут и на соломе. У кареты впереди облучок, на облучок взобрались особо усердные слуги, в ранге министров и депутатов. Их дело следить, чтобы лошади выдерживали заданное направление, не оглядывались. Сзади кареты – запятки. На запятках ездят слуги помельче. Некоторые уже свалились с запяток в придорожную пыль… Не общество, а мерзость!
|