| H. В. Яковлев
ДАЛЕКИЕ ГОДЫ
1
"Он был из вдохновенных и глубоко взирал на жизнь" 1.
1 Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 3, кн. 2. 1949, с. 943.
Эти слова Пушкина о Мицкевиче приходят мне на ум, когда я вспоминаю о
выступлении Ю. Н. Тынянова по одному докладу о стихотворении Пушкина "Роза".
Вспоминаются вполне естественно, хотя, конечно, mutatis mutandis,
применительно к нашим скромным студенческим персонам.
Происходило это во время первой мировой войны, в 1915/16 учебном году,
в Пушкинском семинаре или в студенческом Пушкинском обществе при
Петроградском университете, под руководством в обоих случаях проф. С. Л.
Венгерова.
Доклад этот носил обычный характер -- историко-литературный,
библиографический, текстологический, биографический. Выступления по нему
слушателей были в том же роде. И вдруг надо всем этим
литературно-академическим разговором пронеслось некое вдохновенное
поэтическое слово.
Как убежденный сторонник сравнительного метода, я немедленно начал
сравнивать это выступление с тем, что мне приходилось ранее слышать, и не
только на университетских занятиях, от товарищей-студентов. Как-то сразу
вспомнились лучшие лекторы, историки литературы, и в противовес им --
"мэтры" модернизма.
В 1908/09 учебном году целый курс русской литературы XVIII--XIX веков
прочел у нас, в VII классе Первого реального училища, В. Е. Максимов
(позднее известный исследователь Некрасова, Евгеньев-Максимов). А в феврале
-- марте 1909 года в зале Тенишевского училища (где позднее находился ТЮЗ)
читал лекцию о Гоголе Андрей Белый. И вот при всем своем красноречии, а в
необходимых случаях пафосе В. Е. Максимов говорил и держался просто и
естественно. Андрей Белый вещал о Гоголе точно жрец во храме или
древнегреческий актер на котурнах.
В 1914/15 году такое же противопоставление возникло между Д. Н.
Овсянико-Куликовским и К. Бальмонтом. В том же Тенишевском зале Дмитрий
Николаевич говорил о Добролюбове с такой теплотой и неподкупной
искренностью, читал его стихи с таким украинским юмором, что молодежная
аудитория, казалось, забыла все на свете. В замечательном университетском
Музее древностей К. Бальмонт выступал так напыщенно-самодовольно, что
испортил впечатление от ряда своих стихотворений о природе, заслонив их
известной саморекомендацией ("Я -- изысканность русской медлительной речи"),
эротикой и т. п.
Даже в таком высоком ряду выступление Тынянова, и по содержанию и по
форме, представлялось мне и вдохновенным поэтическим полетом и плодом
разумно-трезвой и правдивой художественной мысли.
Что уж и говорить о некоторых претенциозных наших студенческих
выступлениях в Пушкинском семинаре. Ряд своих докладов о Байроне Вениамин
Краснов провел в плане какого-то пошловато-либерального "красноречия".
Василий Гиппиус был братом Владимира Гиппиуса (в печати -- Бестужева),
преподавателя литературы в Тенишевском училище и организатора кружка
петербургских модернистов. Отсюда у Василия Гиппиуса была и сама тема
доклада -- "Об эротизме Пушкина", и напыщенная манера чтения.
На фоне обычного ученого разговора, с добавкой некоторой доли
либеральной болтологии и вымученно-жреческого вещания, выступление Тынянова
пронеслось как освежающее дуновение. Таково, по крайней мере, было мое
ощущение.
И сама наружность Тынянова и его манера держаться производили
благоприятное впечатление. Кудрявый, румяный юноша, почти мальчик, в полной
форме студента, он ничем не выделялся в толпе участников семинара. В
Тынянове никакой претенциозности, актерства, позерства никогда не
замечалось. То же надо сказать и о нашем талантливом поэте Григории Маслове
(его поэму "Аврора" издал, посмертно, Тынянов).
Наряду с интересом к поэтике Тынянов проявил большую заинтересованность
в архивных материалах. В библиотечном шкафу Пушкинского семинара (шкаф этот
стоял в так называемом "предбаннике", полутемной комнате, отделявшей XI
аудиторию, Гоголевскую, от знаменитого университетского коридора) до поры до
времени мирно стоял на полке 1-й том "Остафьевского архива князей
Вяземских". Затем на него начался спрос, но оказалось, что он кому-то выдан,
и довольно давно. Главный библиотекарь, Сергей Бернштейн, покопался в
записях и установил, что книга выдана Тынянову. Помощник библиотекаря,
Сергей Бонди, выяснив адрес Тынянова, сказал, что это по соседству со мною,
и просил навестить его. Тынянов жил в небольшом старинном каменном доме,
кажется на 5-й линии, между Большим и Средним проспектами. В маленькой
квартире его комнатушка представляла собой то, что называли "комната-пенал".
Перед окошком стол и стул. Справа у стены кровать, направо же в углу, у
двери, вешалка. Над кроватью полочка для книг. Виновник спал крепким сном. Я
забрал книгу и вызвал тем гнев Тынянова, но скоро доставил ему два тома
"Остафьевского архива" от Б. Л. Модзалевского из Пушкинского Дома.
Докладов самого Тынянова мне, к сожалению, слушать не довелось.
Полукурсовые и государственные экзамены и работа в Пушкинском Доме отвлекали
меня от Пушкинского семинара (где сам я тогда прочел доклад о "Пире во время
чумы").
У кого возникла мысль об организации студенческого Пушкинского
общества? Скорей всего, это произошло в живых разговорах среди таких
активистов, как С. Бонди, Г. Маслов, а также П. Будков, Г. X. Ходжаев. Я
подготовл проект устава и, после товарищеского обсуждения и утверждения,
проводил его в нашем ректорате. Тынянов всему этому сочувствовал.
При выборах правления общества, в составе пяти человек, по 14 голосов
получили С. Бонди и я, 12 -- П. Будков и Г. Ходжаев, по 11 -- Г. Маслов и
Тынянов. Но Будков отошел в семинар П. К. Пиксанова, Ходжаев -- в семинар Д.
К. Бороздина (по Достоевскому). Так в правление и вошли два художественно
одаренных человека, Маслов и Тынянов. Примкнула еще бестужевка Елена Тагер,
жена Маслова, в роли гостеприимной хозяйки.
Тынянов больше всех, и в семинаре и в обществе, интересовался Пушкиным
молодым, Пушкиным-лицеистом. Он присутствовал на организованной нами в
обществе дискуссии об "утаенной любви" Пушкина. Из Москвы прибыл на нее М.
О. Гершензон. По его мнению "утаенная любовь" была к М. А. Голицыной. П. Е.
Щеголев стоял за Марию Раевскую. Неожиданно появился Андрей
Семенов-Тяньшанский (зоолог) и выдвинул Елену Раевскую. Повторяю, Тынянов
был на этой дискуссии, но я не помню, чтобы он выступал. Однако впоследствии
он выдвинул собственную концепцию в известной статье "Безыменная любовь".
2
В 1920--1921 годах я виделся с С. Бонди в Москве и в 1921 году с
Тыняновым в Петрограде. (Г. Маслова в это время уже не было в живых.) При
этих встречах и беседах сам собою вставал вопрос о завершении сборника
"Пушкинист", для которого у Венгерова был ряд докладов-статей, не только
университетских, но и с Бестужевских курсов и из Психоневрологического
института (там также были венгеровские семинары по Пушкину). После кончины
Венгерова, осенью 1920 года, "Пушкинист, IV" естественно превращался в
сборник памяти нашего учителя.
Нашу инициативу поддержали и старшие товарищи: А. Г. Фомин написал о
самом Венгерове, В. М. Жирмунский -- о Пушкине и Байроне, А. С. Долинин -- о
Пушкине и Гоголе.
Бонди -- в Москве, в Петрограде только нас двое с Тыняновым. Оп
оказался хорошим соредактором, просматривал многие статьи, особенно в
отношении поэтики, дал и свою статью об "Оде графу Хвостову", делился со
мною своим, не слишком, конечно, богатым, литературно-издательским опытом.
Так в 1922--1923 году и вышел в свет "Пушкинский сборник памяти профессора
Семена Афанасьевича Венгерова".
В 1922 году образовался Научно-исследовательский институт сравнительной
истории литератур и языков Запада и Востока имени А. П. Веселовского (ИЛЯЗВ)
при Петроградском университете и в составе Российской ассоциации
научно-исследовательских институтов в Москве (РАНИОН). В числе научных
сотрудников были и мы с Тыняновым. Он решительно поддержал план издания
сборника "Пушкин в мировой литературе" (вышел в 1926 году).
Самое видное место в этом сборнике -- и по достоинству и по размеру --
заняла его работа "Архаисты и Пушкин". В оригинале она заключала в себе семь
печатных листов. Но пришлось два из них вынуть по причинам двоякого рода. В
обстановке обострявшейся дискуссии между так называемым "формализмом" и
вульгарным социологизмом надо было соблюдать максимальную методологическую
вдумчивость и осторожность, а в статье Тынянова были некоторые неясности в
этом отношении. А кроме того, сборник о "мировой" литературе необходимо
требовал привлечения материалов и об отношении к Пушкину в странах хотя бы
самого близкого Востока (Грузия, Греция -- в статьях К. Дондуа и И.
Соколова). В своей книге "Архаисты и новаторы" Тынянов скоро перепечатал
статью о Пушкине и архаистах в том же самом виде, в каком она появилась в
сборнике ИЛЯЗВа.
3
В середине 30-х годов (это можно установить совершенно точно) Тынянову
позвонили из протокольного отдела Ленсовета и спросили, нельзя ли дать
Моховой улице имя M. E. Салтыкова-Щедрина. Он ответил, что на ней долго жил
И. А. Гончаров и следовало бы сохранить ее за ним. Тогда ему предложили дать
свои рекомендации. Он обратился ко мне.
К этому времени у меня уже были на учете все салтыковские адреса.
Довольно долго он прожил на Фурштадтской улице (ныне Петра Лаврова) и дольше
всего на Литейном проспекте. Возникла мысль приблизить Салтыкова к его
великим учителям и соратникам. С одной стороны -- улица Белинского и
Некрасова, с другой -- проспект Чернышевского, а между ними Кирочная. Я и
рекомендовал ее Тынянову. Он вполне со мной согласился. Ленсовет принял наше
предложение.
Наша последняя встреча произошла незадолго до войны на улице Плеханова.
Он стоял опираясь на палку и упорно глядя в землю. День был светлый, и я
издали завидел его. По мере приближения лицо его становилось для меня все
яснее. Болезнь наложила на него свою тяжелую печать. Но когда я подошел еще
ближе, его лицо показалось мне как будто даже чем-то просветленным. Наконец
он заметил меня и поднял голову. А я точно потерял в тот момент свою обычную
память. Не помню, сказали ли мы друг другу какие-то приветственные слова,
пожимали ли друг другу руки. Помню только одно -- и на всю жизнь: он
протянул правую руку, коснулся моего плеча и сказал:
-- Вам нужно написать о салтыковском лицее!
И мы разошлись. И я сразу понял, почему он такой отрешенный от всего
окружающего и даже чем-то просветленный. Мощным усилием воли он преодолевал
и физические и нравственные страдания и весь целиком погрузился в самое
дорогое дело своей жизни -- в размышления о Пушкине молодом,
Пушкине-лицеисте, а потому и меня призывал к углубленному изучению лицея
салтыковской поры, 30--40-х годов.
Эта духовная мощь, эта сосредоточенность в последние годы на одной
излюбленной теме изучения и художественного претворения помогли ему бороться
с неизлечимым недугом и создать лучшую из всех до сих пор написанных книгу о
жизни и творчестве молодого Пушкина.
В ходе этой работы оказался неожиданно для нас затронутым и блестяще
разрешенным вопрос, поднятый на упомянутой выше дискуссии в Пушкинском
обществе, но оставшийся тогда без разрешения, -- вопрос об "утаенной любви"
Пушкина. Ее всегда до тех пор относили к более позднему времени. Но любовь
юноши к женщине в цвете лет совсем не такое редкое явление. Так и было у
Пушкина по отношению к Екатерине Андреевне, жене поэта, журналиста
историографа H. М. Карамзина. Их высокая духовная близость в последний раз
была запечатлена у смертного одра поэта.
1976
|