E. M. Иссерлин
ШКОЛА ТВОРЧЕСТВА
Впервые я познакомилась с Ю. Н. Тыняновым еще школьницей, не зная, не
предполагая, что судьба в дальнейшем одарит меня более близким и длительным
общением с ним.
Как-то, в самом начале 20-х годов, отец сказал мне, что вечером к нему
придет Юра Тынянов, сын его родственника, доктора Н. А. Тынянова, чтобы
вместе обсудить, как помочь их общему родственнику, больному и нуждавшемуся.
Меня это сообщение нисколько не заинтересовало, и все же я отчетливо помню,
как открыла дверь худенькому молодому человеку, внешность которого меня
чем-то пронзила -- наверное, некоторым сходством с Пушкиным и очень
выразительными задумчивыми глазами.
В 1923 году я окончила среднюю школу и стала студенткой Словесного
отделения Высших государственных курсов искусствоведения при Государственном
институте истории искусств.
Об этом очень своеобразном высшем учебном заведении уже писали, но,
может быть, и мои воспоминания о нем, гак тесно связанные с Ю. Н. Тыняновым,
будут небезынтересными.
Мне кажется теперь, да, пожалуй, казалось и тогда, что наш институт
мало был похож на обычный вуз. Скорее он чем-то напоминал средневековую
школу крупного художника, где были ученики и был мастер, у которого эти
ученики учились в тесном общении с ним, непосредственно следя за процессом
его творчества, стараясь в чем-то главном ему следовать, пытаясь при этом
выразить и свою индивидуальность. Не случайно мы своих самых любимых и
ценимых учителей называли мэтрами (менее любимых и менее ценимых --
полумэтрами). Сближало наш институт с такой "школой" и то, что уже со II
курса наше общение с мэтрами выходило широко за пределы самого института. Мы
бывали у них дома, дома они проводили занятия некоторых своих спецсеминаров
(мы шутливо называли их "трестами"), на которые они приглашали студентов не
по курсам, а по интересам и способностям, так что очень скоро образовались
тесные дружеские группы студентов с разных курсов. Общение это продолжалось
и на вечеринках, которые мы устраивали несколько раз в год.
Но в отличие от средневековых школ у нас был не одни мэтр, а несколько,
вернее, два главных -- Ю. Н. Тынянов и Б. М. Эйхенбаум. О них мы узнали от
наших старших товарищей еще на 1 курсе, хотя они у нас еще ничего не читали
и никаких занятий не вели.
Так я во второй раз услышала имя Ю. Н. Тынянова, но уже не как имя
безвестного юноши, а как, правда, по летам еще молодого, но уже овеянного
славой и признанного мэтра наших старших товарищей.
А со 11 курса Юрий Николаевич стал читать нам лекции по русской поэзии
XIX века. Мне трудно сейчас точно передать впечатление от них. Эти лекции
были для меня и моих товарищей всегда праздником -- праздником познания и
искусства. Юрий Николаевич на этих лекциях читал много стихов. Читал он их
без всякого внешнего эффекта, слегка монотонным и глуховатым голосом. Мы
были достаточно сведущи в поэзии, знали многое наизусть, но, странное дело,
в чтении Юрия Николаевича они казались мне как бы его, тыняновскими,
стихами, причем я понимала, что оп отбирает толь ко те из них, которые
соответствовали его тогдашним интересам и настроению, и что они служат ему
для самовыражения, не только литературно-философского, но в какой-то мере
чисто личного. Чужие стихи превращались в его стихи, и вместе с тем Юрий
Николаевич настолько "входил" в поэта, о котором он говорил, что сам
перевоплощался в него -- личность поэта и личность Тынянова становилась
единой. Мне казалось, что это давало ему особое право выступать от имени
поэта и именем этого поэта судить о нем самом.
Не знаю, как готовился Юрий Николаевич к своим лекциям, но убеждена,
что был в них элемент импровизации, подсказанный только что прочитанным
стихотворением и вместе с тем основанный на давно продуманном и глубоко
пережитом понимании поэта.
Теперь мне ясно, что уже тогда Юрий Николаевич Тынянов был не только
тонким исследователем, но и талантливым писателем, воссоздававшим образ
поэта и его эпохи.
Имитаторский дар Юрия Николаевича, о котором тоже уже писали, был,
несомненно, связан с его особой способностью восприятия поэта, одной из
граней его таланта проникновения в образ.
Хотя свой роман "Кюхля" Юрий Николаевич как будто писал, не
предполагая, что это будет первым произведением Тынянова-писателя, его
писательское мастерство подспудно к этому времени полностью созрело -- вот
почему "Кюхля" не оказался романом начинающего автора.
Не знаю, повезло ли еще кому-нибудь в молодости так, как мне и моим
товарищам, -- со студенческой скамьи общаться с людьми такого большого,
яркого таланта и творческого темперамента, как Ю. Н. Тынянов, Б. М.
Эйхенбаум, В. М. Жирмунский, Б. В. Томашевский.
Конечно, и в нашем институте была утвержденная программа, вернее,
список дисциплин, которые мы должны были пройти, и список экзаменов и
зачетов, которые мы должны были сдать. Но каждый преподаватель по своему
предмету читал только то и так, как это ему было интересно и важно. Был в
этом и свой порок -- мы не получали систематических знаний. Но были и свои
громадные преимущества -- мы слушали то, чем жили наши преподаватели, то,
что их волновало, то, о чем они думали, что было объектом их ищущей
исследовательской мысли, -- мы были сопричастны их творчеству. На наших
глазах, вернее, на наших занятиях рождались их труды -- книги Ю. Н. Тынянова
"Архаисты и новаторы", "Проблема стихотворного языка", Б. М. Эйхенбаума --
"Лев Толстой", В. М. Жирмунского -- "Введение в метрику", многие их статьи и
пылкие дискуссионные заметки.
Они нас учили главному -- самостоятельно и критически думать, идти
неготовыми дорогами, работать вдохновенно и творчески, внутренне раскованно.
А пройдя такую школу, мы позднее сами легко преодолели отсутствие
систематических знаний.
Для нас не были главными те сведения, которые необходимо было усвоить
для сдачи экзаменов, хотя, как все студенты, мы готовились к экзаменам,
волновались перед их сдачей, радовались благополучному окончанию сессии.
Мы знали, что наши преподаватели довольно равнодушно, а иногда с
открыто скучающим видом принимали эти экзамены. Сдавать их было нетрудно, а
учиться в институте было все же очень нелегко -- потому что важнее экзаменов
были наши самостоятельные работы-доклады: нам ведь и в голову не могло
прийти излагать в них чьи-то уже высказанные наблюдения и суждения!
Обложившись в Публичной библиотек со всех сторон стопками старых изданий и
журналов, из-под которых нас и видно не было, мы искали свой материал, чтобы
в нем найти свое его понимание. А изложить это надо было так, чтобы не
вызвать снисходительно-иронической улыбки наших учителей, да и товарищей
тоже.
Очень многие не выдерживали такого трудного искуса, и из года в год наш
курс таял. Впрочем, никто не огорчался оттого, что наиболее слабые студенты
покидали стены института.
Мы жили в атмосфере творческого накала, мы ходили на занятия как на
симфонические концерты, мы видели в наших преподавателях тонких
исследователей и вдохновенных творцов-художников одновременно. И ярче всего
эти черты проявлялись в Тынянове.
При всей радости соприсутствия на этих занятиях, я испытывала на них и
горькое чувство: все отчетливее я стала понимать, что литературоведение --
не только наука, но и в не меньшей степени искусство. А последнее мне было
не дано, и, следовательно, литературоведом мне не быть.
Счастливая встреча с двумя другими крупными учеными нашего института --
Л. В. Щербой и Б. А. Лариным -- помогла мне найти другое призвание,
обратиться к тому, что более соответствовало моим склонностям и
способностям,-- я стала языковедом.
Но глубокую благодарность к Юрию Николаевичу Тынянову и ко всем тем,
кто приобщил меня к радости творчества, помог пройти трудную школу
самостоятельной мысли и озарил мои юные годы блеском своего яркого таланта,
я пронесла через всю свою жизнь.
1974
|