ПЕСЕНКА-ВЕСЕНКА
Итак, вы снова в Дылицы?
Ну, что же, в добрый час.
Счастливица! счастливица! Я
радуюсь за Вас!
Запасшись всякой всячиной,
Садитесь вы в купе, Забыв
уже за Гатчиной О шуме и
толпе.
И сердце вновь
олетено, Кипит, как
Редерер... И вот —
Елизаветино! И вот —
дебаркадер!
Вдали столичной пошлости,
Сияя так светло, На рослой
серой лошади Вы едете в
село.
Уже кивает мельница Вам
ласковый привет, Вы снова
— карусельница, Ребенок и
поэт.
У дачи бродит курочка
И рядом с ней петух...
Ликует шумно
Шурочка Среди
веселых рюх...
Поймать стараясь зяблика,
Шалун бежит к лесам. Я
узнаю в нем Дьяблика,
Который — зяблик сам...
Вам сердце окудесила
Проказница-Весна. Бежите
в поле весело — Одна! одна!
одна!
Впивая радость рьяную,
Бросаетесь в траву,
Снегурочкой-Тианою
Мечтая наяву.
Как сладко этой девочке
Шепнуть: «Тоске капут»,
— А в парке пляшут белочки,
И ландыши цветут.
Пускай же сердце выльется
В бокал любви полней! О
Дылица! О Дылица!
Страна Мечты моей.
РОДНИК
Восемь лет эту местность я знаю.
Уходил, приходил, — но всегда В
этой местности бьет ледяная
Неисчерпываемая вода.
Полноструйный родник, полнозвучный,
Мой родной, мой природный родник,
Вновь к тебе (ты не можешь наскучить!)
Неотбрасываемо я приник.
И светло мне глаза оросили Слезы
гордого счастья, и я Восклицаю: ты
— символ России, Изнедривающаяся
струя!
МУЗЕЙ МОЕЙ ВЕСНЫ
О, милый тихий городок,
Мой старый, верный друг,
Я изменить тебе не мог И,
убежав от всех тревог, В
тебя въезжаю вдруг!
Ах, не в тебе ль цвела сирень, Сирень
весны моей? Не твой ли —
ах! — весенний день Взбурлил во
мне «Весенний день», Чей стих —
весны ясней?
И не окрестности твои ль, Что
спят в березняке, И
солнцесвет, и лунопыль Моих
стихов сковали стиль,
Гремящих вдалеке?
И не в тебе ли в первый раз Моя
вспылала кровь? Не
предназначенных мне глаз, — Ах,
не в тебе ль, — я пил экстаз И
думал: «Вот любовь!»
О, первый мой самообман, Мне
причинивший боль, Ты
испарился, как туман, Но ты не
даром мне был дан: В тебе была
эоль!
И только много лет спустя,
Ошибок ряд познав, Я
встретил женщину-дитя С
таким неотразимым «я»,
Что полюбить был прав.
Да, не заехать я не мог Теперь,
когда ясны Мои улыбки, в твой
шатрок, Мой милый, тихий
городок, Музей моей весны!...
- Северянин И. Стихотворения. Поэмы. — Архангельск:
Сев, Зап. кн. изд-во, 1988. — С. 93—94, 104—105, 157—158
ГАТЧИНСКАЯ МЕЛЬНИЦА
Неумолчный шум плотины;
Пена с зеленью в отливе;
Камни — в ласке теплой тины,
Ива, жмущаяся к иве;
Государя домик низкий —
Пункт во дни его охоты —
Скит у быстрой речки близкой,
Мрачно хмурясь отчего-то;
Историческое зданье Над
рекой стоит убого;
Зданье знатно по приданью,
Стариною зданье строго. Спеет
в холоде кротекус —
Диссонанс унынья фону;
Добродушно, смотрит Термос,
Встав на ржавую колонну. Не
в сверкающем чертоге Он
поставлен, — у плотины На
проселочной дороге, Встарь, во
дни Екатерины;
Вея прошлым, бюст чугунный
Выделяется в ракитах; Он
причудлив ночью лунной В
ветвях, инеем повитых. В старой
мельнице колеса Воду пенят
равнодушно. Здесь рождаются
вопросы, В голове теснятся
дружно. Здесь, где все так
элегично, Так пустынно, одичало,
Мысль с природой гармонична, И
для отдыха — причалы; Здесь,
где веяньем культуры Не
всколышены ракиты, Где
избушки дремлют, хмуры, Здесь
идеи не убиты. Приходи, усталый
духом Брат, изверившийся в
счастье, И лови здесь чутким
слухом В шуме вод слова
участья; Приходи, ослабший
верой В солнце, в утренние зори,
Приходи и вникни в серый
Колорит — целитель горя.
Исцелишься от кручины,
Наберешься сил счастливых Под
глубокий шум плотины, Под
напевы ив тоскливых.
ГАТЧИНСКИЙ ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ
Тридцатый год в лицо мне веет
Веселый светлый майский день.
Тридцатый раз сиреневеет В
саду душистая сирень.
«Сирень» и «день»! — нет рифм
банальней!
Милей и слаще нет зато! Кто
знает рифмы музыкальней И
вдохновенней — знает кто?!
«Сирень» и «день»! Как опьяненно
Звучите вы в душе моей! Как я на мир
смотрю влюбленно, Пьян сном
сиреневых кистей!
Пока я жив, пока я молод, Я буду
вечно петь сирень! Весенний день
горяч и золот — Виновных нет в
весенний день!
- Северянин И. Стихотворения./ Вступ. ст. В. А. Рождественского;
Сост., подгот. текста и примеч. Е. И. Прохорова, — Л.: Сов. писатель,
1979. — С. 52—53, 288.
ПАДУЧАЯ СТРЕМНИНА
(...) Итак, мы жили в Гатчине — я, мама
И старая прислуга, пятьдесят
Лет жившая у нас. Ее, ребенком
Лет девяти, не больше, взяли в дом.
Я Гатчину люблю: ее озера —
Серебряное, с чем тебя сравнить? —
И Приорат, и ферма, и зверинец,
И царский парк, где «Павильон Венеры»,
Не нравиться не могут тем, кто любит
Действительно природу, но, конечно,
Окрестности ее, примерно Пудость,
Где водяная мельница и парк
С охотничьим дворцом эпохи Павла,
Гораздо ближе сердцу моему.
Но эту местность я узнал позднее,
Спустя почти что год. Другое лето
Я проводил, само собой понятно,
Уже на мельнице. Однако, это
Я расскажу впоследствии. Тоска,
Терзавшая меня, в связи с Цусимой,
Мне не давала наслаждаться летом,
И даже парк мне был тогда не в парк.
Мы в Петербург уехали в июле,
Ни с кем знакомства не приобретя,
И если позабыть о Тимофее,
О старом дачном дворнике, пожалуй,
И вспомнить это лето будет нечем.
Но Тимофея позабыть нельзя. И я
сейчас вам объясню причину: Я, как-то,
разговария с ним, Обмолвился о
скуке. Пригласил он Меня к себе. Я, с
детства демократ, Зашел к нему
однажды. Проболтали До позднего мы
вечера. В беседе Бутылку водки
выпили. Со Златой, Своею дочерью, он
познакомил. Ей тоже восемнадцать лет.
Блондинка, Высокий рост, и чудный
цвет лица. Она вернулась вечером с
работы И, поклонясь слегка, прошла в
каморку К себе. Я мельком на нее
взглянул, Но все же различить успел и
свежесть Ее лица, и красоту походки, И
общее изящество. Не странно ль, Но
сразу я почувствовал влеченье К той
девушке. Я больше не встречал Ее ни
разу в это лето. Вскоре Уехали мы в город.
В сентябре
В осенний парк поэта потянуло, И я
поехал в Гатчину. Весь день Я
пробродил в безлюдном Приорате, А к
вечеру зашел и к старику, К отцу
красивой дочери. Приветлив Он был со
мной и чаем угостил. И в этот раз мы
выпили изрядно Убийственно-
живительного зелья. Я вскольз
спросил о Злате, но она Уже месяц, как уехала
работать, И в Петербурге у портнихи
модной, Вблизи Стремянной улицы,
жила. Ее же сестры — Маша, Анна,
Лиза И Феня — находились при отце.
Две первые, замужем, имели Уже детей
по два—четыре года, И красотой
совсем не отличались, Но Лиза, младше
Златы, миловидный Утонченный и
хрупкий был ребенок, Которому
двенадцатый шел год. И крошка Феня,
шустрая резвунья,
Была мила; ей было только семь.
Два месяца прошло. Настала
Зима, — мне захотелось в зимний парк.
Ах, Гатчина, излюбленное место
Моих прогулок на норвежских лыжах,
«Музей моей весны», как я однажды
Назвал тебя в одной поэме, много
Ты говоришь душе моей и сердцу!
Люблю благоговейно повторять
Упругое и звучное названье.
Ах, Гатчина, какая ты теперь?
Боюсь подумать. Скройся злободневность,
Минувшего собой не оскверняй!
И в этот раз зашел я к Тимофею
Из парка отдохнуть и посидеть,
Зашел к нему и в полдень отогреться:
Мороз трещал румяно на дворе.
Все были дома: было воскресенье,
И, как приятный для меня сюрприз,
Приехала из Петербурга Злата.
Одетая со вкусом, очень просто,
Она играла с маленькою Феней
И весело шутила. Я, любуясь,
Невольно засмотрелся на нее.
Она мгновенно взгляд мой уловила.
Слегка смутилась, волоса оправив,
И скромно села к чайному столу.
Я после чая предложил ей вместе
Со мною в парк пройтись; она охотно,
Без всякого ломанья, согласилась,
И, говоря вполне непринужденно,
Мы с ней пошли, так молодо смеясь.
О, белый снег, холодный и пушистый!
О, старый парк, дремотный и тенистый!
О, первая священная любовь! (...)
На дачу переехав, первым делом, Я начал
строить небольшую лодку По
собственному плану. Наш хозяин,
Крестьянин Александр Степаныч, плотник
Был превосходный. Через две недели Она
была уже совсем готова. С каютой
парусиновой и с носом,
Остро и резко срезанным, похожа
Была своей конструкцией на крейсер.
Я дал названье ей — «Принцесса Греза».
Она предназначалась мной для наших
Прогулок по Ижоре. Так для Златы
Был приготовлен маленький сюрприз.
Мне флаг она впоследствии в подарок
Андреевский, морской, своей работы,
Преподнесла, и я его хранил
До своего отъезда из России.
Белеет ночь изысканно — больная,
Мистическая, призрачная ночь.
Вздыхает Май, невидимый для глаза,
И отдыхает, лежа, перед дальним
Путем на юг до будущей весны.
Июнь во всем: и в шепоте дремотном
Зеленых струй форелевой реки,
И в золотисто-желтых ненюфарах,
И в еле уловимых тайных горах
Пьянительного воздуха ночного,
И в поволоке ненаглядных глаз.
Она поет вполголоса, склоняя
Свое лицо к волне, то сразу резко
Ко мне свои протянутые руки
И прижимает к пламенной груди
Меня, в уста целуя бесконечно,
То шепчет еле слышно, с тихой грустью,
Исполнена мучительных предчувствий:
«О, неужели можем мы расстаться
Когда-нибудь?» — и горько, горько плачет.
Вдали дворец нахмурен обветшалый,
И парк, — из кедров, лиственниц и пихт, —
На берегу реки затих. Он грезит
Пирами императора, когда
Безумствовал державный неврастеник
В тени его приманчивых ветвей.
Как говорит преданье, Павел Первый
3 болезненных неистовствах был страшен
И убивал опальных царедворцев
Во время вспышек злой неврастении.
И знает кто? Быть может, эти вопли
Нетопырей, летающих над речкой,
Невинно-убиенных голоса?
Шумит, шумит падучая стремнина,
Бежит, бежит зеленая волна,
Из-под плотины с брызгами и пеной
Река кристально-чистая течет.
Стремительным течением влекома,
К водовороту льнет «Принцесса Греза».
Задержана умелою рукою,
Как перышко, отпрядывает вспять.
Прозрачно дно реки. Бесшумной стрелкой
То там, то здесь, фунтовые форели
Скользят в воде, и сердце рыболова
В томленьи сладком томно замирает.
Ночь белая, форели, зелень струек.
И веяние невидимых жасминов,
И лирикой насыщенные речи, —
Как обоятельна на этом фоне
Неповторимая вовеки Злата! (...)
- Северянин И. Падучая стремнина: Роман в 2-х ч.— Берлин:
Изд-во Отто Кирхнер и К°, 1922. — С. 13—19, 46—49.
АЛЕКСАНДР IV
Что думал «Александр Четвертый»,
Приехав в Гатчинский дворец,
Обозревая пол протертый Людьми
без мозга и сердец?
Аллей векового сада, Бродя, он
понял их афронт, Что шел к
нему из Петрограда? Ужель
надеялся на фронт?
Как он, чей путь был сладко-колок,
Свой переоценил завет! Какой же он
плохой психолог И жалкий
государствовед!
Как символичен «милосердья
Сестры» костюм, который спас
Его: не то же ли в нетвердье И
сердобольности запас?
Да, он поэт! Да, он фанатик, Идеалист stile
decadence, Паяц трагичный на канате, Но
идеальность — не баланс.
- Северянин И. Стихи. — Рига: Изд-во товарищества «Слово»,
1987. — С. 92—93.
Источники:
- Cборник "Литературный портрет Гатчины", подготовленный
ЦГБ имени А.И. Куприна и посвященный 200-летию города Гатчины (1796—1996).
|