на головную страницу сайта | к оглавлению раздела "Гатчина. Литературное зеркало"

Возмездие. Вместо заключения


Геннадий Львович Оболенский

Император Павел I


Оглавление. О романе



                                         Мне противно    называть    имена
                                    кровопийц, которые отличились во время
                                    катастрофы   своим  варварством.  Хочу
                                    только сказать,  что я знал многих  из
                                    них  и знаю наверное,  что их смертный
                                    час  был  особенно  ужасен   страшными
                                    душевными и физическими страданиями.

                                                               Н. Саблуков

     Осенью  1801  года  в  Петербург приехал Лагарп.  Он  советует своему
воспитаннику,  пусть с  опозданием,  взять ответственность за  11 марта на
себя и  сурово наказать цареубийц за  превышение данных им полномочий.  Но
Александр  I   не   решился  на  это.   Зато  Мария  Федоровна  «неустанно
преследовала заговорщиков и  выражала явное  неудовольствие теми,  кто  не
разделял ее  собственное негодование на  преступление».  Она и  слышать не
хотела,  чтобы ее охрана состояла из тех полков, офицеры и солдаты которых
принимали хоть какое-нибудь участие в заговоре. Для своего сопровождения в
Павловск  Мария  Федоровна  приглашает эскадрон  конногвардейцев,  которым
командует полковник Саблуков (тех  самых  «якобинцев»,  удаление которых с
подсказки Палена сыграло решающую роль в ту роковую ночь).
     По  велению  императора  Александра  I  эскадрон  Саблукова  за  свою
верность императору Павлу I получил особое отличие, позже распространенное
на всю конную гвардию — Андреевскую звезду с надписью «За веру и верность»
на вольтрапы.
     «Через несколько дней, — пишет Бернгарди, — императрица отправилась с
двумя старшими сыновьями,  Александром и  Константином,  в часовню святого
Михаила и там заставила их поклясться, что они ничего не знали о намерении
лишить жизни императора Павла».
     Своих  приятелей Кнорринга и  Бенкендорфа,  вернувшихся в  Петербург,
Мария Федоровна встретила словами:  «Ах,  если бы вы оба были здесь, этого
несчастья не случилось бы».
     Уединившись в  Павловске,  она  отдается заботам,  посвященным памяти
погибшего мужа:  ставит ему  великолепный памятник и  как дорогую реликвию
хранит его постель и подушку,  запятнанные кровью.  Все, что связано с его
именем, окружено здесь любовью и уважением.
     Н.  А.  Саблуков:  «Императрица-мать не искала в  забвении облегчения
своего горя:  напротив,  она  как  бы  находила утешение,  выпивая до  дна
горькую  чашу  душевных мук.  Самая  кровать,  на  которой Павел  испустил
последнее дыхание,  с одеялами и подушками,  окрашенными его кровью,  была
привезена  в  Павловск  и  помещена  за  ширмами,   рядом  с  опочивальней
государыни,  и  в  течение всей  своей  жизни  вдовствующая императрица не
переставала посещать эту комнату».
     «Императрица Мария с отвращением относилась ко всем тем, кто принимал
участие в убийстве ее супруга,  —  пишет Ланжерон. — Она преследовала этих
людей  неустанно,  и  ей  удалось удалить всех,  устранить их  влияние или
положить предел их карьере...  Гвардейские офицеры,  принимавшие участие в
заговоре,  один за другим попали в  немилость и  были удалены так,  что по
истечении года  никого из  заговорщиков не  осталось в  столице,  если  не
считать Валериана и Николая Зубовых».
     Первым пал тот, чье дьявольское хладнокровие, энергия и расчетливость
сыграли главную роль в успехе заговорщиков.
     Он   чувствует  себя  римским  триумфатором,   спасшим  отечество  от
чудовища,  и  «громко  восклицает об  услуге,  оказанной им  государству и
человечеству». «Мы были, может быть, на краю действительного и несравненно
большего несчастья, а великие страдания требуют сильных средств, — говорит
Пален своим почитателям.  —  Я горжусь этим действием как своей величайшей
заслугой перед государством».
     Саксонский посол  Розенцвейг был  совсем  другого мнения.  «Пален  не
думал бы  о  смене монарха,  —  писал он,  —  если бы не был убежден,  что
благодаря непостоянству императора ему  самому рано или  поздно предстояло
падение и что чем выше его положение, тем ниже ему придется пасть...»
     Играя  роль  патриота,  Пален  всячески  отгораживается  от  «гнусных
убийц».  В беседе с Ланжероном он говорит:  «Наступил ожидаемый момент. Вы
знаете, что произошло. Император погиб и должен был погибнуть; я не был ни
свидетелем, ни действующим лицом в его смерти. Я предвидел его кончину, но
не хотел принимать участия в этом деле, так как дал слово великому князю».
     «Странный ход мыслей,  —  замечает Ланжерон,  — он не был действующим
лицом  при  убийстве  Павла,  но  поручил  совершить это  дело  Зубовым  и
Беннигсену. Пален знал, что он хочет».
     «...Падение Палена летом 1801  года  было  делом рук  императрицы,  —
продолжает Ланжерон.  —  Она  знала  достаточно о  происходившем во  время
убийства Павла для того, чтобы страдать при мысли о том, что граф занимает
выдающееся положение в непосредственной близости к Александру...»


     Поводом для отставки Палена послужил,  казалось бы, ничтожный случай.
«Сектанты,  благодарные покойному императору за  его участие и  разрешение
совершать службы в  церквях,  —  пишет  Саблуков,  —  подарили императрице
икону,  на которой была надпись,  взятая из книги Царств:  «Хорошо ли было
Симирию,  задушившему своего господина».  Мария  Федоровна велела повесить
икону в церкви воспитательного дома.  Пошли разговоры,  которые дошли и до
Палена.  Он потребовал от священника,  чтобы тот икону убрал, но, ссылаясь
на распоряжение императрицы, тот сделать это отказался.
     Тогда возмущенный Пален решил переговорить с Александром.  Дождавшись
удобного момента,  он  рассказал обо  всем  государю,  но  тот  неожиданно
вспылил:  «Не забывайте,  что вы говорите о моей матери,  — с раздражением
ответил он,  —  впрочем,  не может быть,  чтобы надпись была такой, как вы
говорите;  я хочу видеть икону»,  — продолжал он, смягчившись. Не в пример
отцу он не был столь доверчив...  Императрица показала икону и объяснилась
с  сыном.  На все его доводы и  возражения она отвечала одно:  «Пока Пален
будет в Петербурге, я туда не вернусь!»
     В.  Ю.  Виельгорский:  «Пален  вообразил,  будто  находится  в  такой
милости,  что  можно бороться с  императрицей,  но  ему следовало бы  быть
осторожней...  Императрица —  женщина, она обладает большим упорством, сын
ее любит и уважает ее, игра неравная...»
     «Когда однажды граф Пален,  как обычно,  явился на  парад в  нарядном
экипаже,  запряженном  шестеркой,  вылез  из  экипажа,  то  принужден  был
выслушать  от  адъютанта государя  приказ  немедленно оставить  столицу  и
отправиться в свои курляндские имения.  Пален повиновался,  не проронив ни
слова.  Издан был рескрипт об  увольнении со  службы генерала от кавалерии
Палена,  —  пишет Саблуков.  — В этой истории известную роль сыграл Панин,
который впоследствии писал: «Будучи министром при императоре Александре, я
принял сторону вдовствующей императрицы.  Когда граф Пален по поводу иконы
хотел очернить ее в глазах государя, я, и я один, устранил возникшие между
ними недоразумения».  Вскоре,  однако,  и  судьба Панина решилась в том же
роде,  как и судьба Палена,  —  замечает Саблуков. — ...Удивительна судьба
Панина,  образ мысли и  действия которого были  всего более безобидны;  он
подвергся более тяжелому преследованию,  чем кто-либо из других участников
происшествия».


     Уже  12  марта в  Петровско-Разумовское под  Москвой,  где  жил тогда
Панин,  отправляется  императорский  курьер.  Спустя  девять  дней  Никита
Петрович  с  необыкновенной  сердечностью  был  принят  государем.   Обняв
старинного друга  императорской фамилии,  Александр со  слезами на  глазах
произнес:  «Увы,  события повернулись не так,  как мы предполагали...» Они
горячо верят, что, будь Панин в столице, несчастья бы не случилось...
     Верят  в  это  и  другие  сторонники Панина.  Воронцов писал  ему  из
Лондона: «Для России несчастье, что вы были в отсутствии при вступлении на
престол  Александра.  Начало  этого  царствования носило  бы  совсем  иной
характер». И Панин ему отвечает: «Не знаю, было бы мое присутствие здесь в
момент   вступления  на   престол   императора  Александра  полезно  этому
прекрасному государю; но верно то, что я с опасностью для моей собственной
жизни  сопротивлялся бы  позорным делам,  совершенным погрязшим в  пороках
разбойничьей бандой».
     В этот же день Панин назначается министром иностранных дел.
     23  марта  1801  года  печальный траурный кортеж медленно сопровождал
забальзамированное изуродованное тело  задушенного  императора.  Процессия
направлялась в  Петропавловский собор,  но  для торжественности был сделан
восьмиверстовой круг  по  двум  невским мостам.  Во  главе  ее  с  короной
усопшего шел тридцатилетний Никита Петрович Панин,  единственный сын Петра
Панина  и  племянник незабвенного Никиты  Ивановича,  воспитателя великого
князя Павла Петровича.  День был  холодный.  Панин пожаловался в  письме к
жене  на  недостаточно  теплую  одежду  и  прибавил,   что  «день  не  был
утомительным...».


     Мария Федоровна, всегда с участием и доброжелательностью относившаяся
к  Панину и  его семье,  в  этот раз встретила его настороженно и  руки не
подала (он представлялся ей  по  случаю своего назначения).  На  ее прямой
вопрос,  был ли он причастен к случившемуся,  Панин ответил, что «в момент
кончины государя его не было в Петербурге».  Удовлетворенная этим ответом,
вдовствующая императрица заверила Никиту  Петровича в  своей  неизменной к
нему благосклонности,  и  их  дружеские отношения возобновились.  А  через
несколько дней Панин получил ее письмо:
     «Граф Никита Петрович!
     По содержанию оставшегося после Е.  И. В. любезнейшего супруга Моего,
в Бозе почившего Государя Императора Павла Петровича завещания, коего в 29
статье изображено:
     «В  род графов Паниных отдаю я  перо бриллиантовое с  бантом,  что на
Андреевской шляпе носил,  и портрет мой, который вручит жена моя на память
моей любви к покойному воспитателю моему, и еще возлагаю на моего старшего
сына и всех моих потомков наблюдение долга моей благодарности противу рода
означенного воспитателя моего  покойного графа Никиты Ивановича,  которого
краткость моего века не дозволили мне им доказать».
     Препровождаю при сем к Вам вышеозначенные вещи и портрет, остаюсь я в
полном удостоверении,  что  оные  тем  будут для  Вас  ценнее,  чем  живее
напоминают они Вам о той неограниченной признательности,  каковую покойный
Государь сохранил к  дяде Вашему,  графу Никите Ивановичу,  сопровождая ее
отменным ко  всему роду его благоволением.  Впрочем же пребываю всегда Вам
благосклонною  М а р и я».


     Панин пользуется особой благосклонностью императора и полон надежд на
скорые преобразования.  «Граф Панин ежедневно работает по  несколько часов
вместе с императором в его кабинете, вдовствующая императрица в восхищении
от графа», — записывает лейб-медик Роджерсон.
     «Управление и кредит в делах имеют — по иностранным Панин, человек от
природы с  дарованиями и с большим характером;  по внутренним Трощинский и
генерал-прокурор  Беклемишев»,   —   сообщает  в   Лондон  Воронцову  граф
Завадовский.
     Панин  продолжает проводить свою  политику сближения с  Англией  —  в
начале июля с  ней заключается мирный договор.  Александр желает мира и  с
Францией, но Панин всячески препятствует этому. Он заменяет посла в Париже
и  весьма  холодно обходится с  генералом Дюроком,  личным  представителем
Бонапарта,   приехавшим  в  Петербург,   чтобы  поздравить  от  его  имени
Александра  I  со  вступлением  на  престол.   Разразился  дипломатический
скандал,  который удалось уладить,  но  Дюрок  вскоре  покинул Россию,  не
поехав на  коронацию в  Москву,  куда был приглашен Александром I.  Только
благодаря ему в октябре был подписан и франко-русский договор.
     Не изменил Панин себе и  в  вопросе о  введении конституции.  Вот что
писал  по  этому  поводу  Г.   Р.   Державин:   «...Трое  ходили  тогда  с
конституциями в  кармане —  речистый Державин,  князь Платон Зубов с своим
изобретением и граф Н. П. Панин с конституцией английскою, переделанною на
русские нравы и обычаи. Новосильцеву стоило тогда большого труда наблюдать
за  царем,  чтобы не  подписать которого-либо из  проектов;  который же из
проектов был глупее, трудно описать: все три были равно бестолковы».
     Панин в  письме от  16 июля жалуется Воронцову на интриги при дворе и
непостоянство Александра в выражениях,  которые не могли не повредить ему:
«Что  он  не  ожидает  от  молодого  императора ничего  хорошего,  что  он
легкомысленен,  любит  танцы  и  более  заботится о  том,  чтобы нравиться
женщинам, чем вникать в государственные дела...»
     Воронцов, обманув доверие друга, направляет копию этого письма своему
брату Александру Романовичу в  надежде,  что тот найдет способ довести его
до  сведения императора.  «Весьма вероятно,  —  пишет Брикнер,  —  что оно
дошло-таки до сведения Александра — накануне падения Панина».
     30  сентября 1801 года Панин подает прошение об  отставке и  получает
трехгодичный отпуск по болезни. В обществе строятся всевозможные догадки о
внезапном удалении этого  незаурядного человека,  так  близко  стоявшего к
трону.  Говорили о  расхождениях во внешней политике,  о  недовольстве его
самостоятельностью в делах, об интригах Воронцова и о многом другом.
     Сам  Панин  объясняет перемену отношения Александра приездом Лагарпа,
кознями недоброжелателей и  конечно же письмом к Воронцову,  которое стало
известно государю.  Он надеется,  что вскоре его вновь призовут на службу.
Никто не мог и подумать тогда,  что настоящая опала начнется в 1804 году и
продлится целых 33 года, до самой кончины Панина.
     О  настоящей причине опалы знали немногие.  В письме к Воронцову от 6
октября Кочубей приоткрывает завесу  этой  тайны:  «Государь,  насколько я
заметил,  имеет что-то против Панина из-за революции,  которая возвела его
на  престол.  Правда,  Панин,  как  вам известно,  первым говорил с  ним о
регентстве.  Но  теперь у  государя явные угрызения совести и  он  считает
преступлением то,  что он, государь, думал о регентстве. Между тем ни один
разумный человек не мог бы дать ему лучшего совета».


     Адам Чарторыйский,  поспешивший в  Россию,  так описывает свою первую
встречу с Александром:  «Он позвал меня в свой кабинет и сказал мне: «Если
бы вы были здесь, то всего этого не случилось бы; если бы я имел вас около
себя, то я не позволил бы увлечь себя таким образом». Затем он рассказал о
смерти  отца,  выразил  крайнюю  степень  огорчения  и  самые  невыразимые
угрызения совести...  Это согласие было вырвано у него с величайшим трудом
и  после  самых  торжественных обещаний,  что  императору Павлу  не  будет
причинено никакого зла...  Император Александр рассказал мне,  что первый,
говоривший с  ним  об  этом,  был  Панин и  что  Александр никогда не  мог
простить ему этого.  Панин не  отрицал этого,  но  доказывал,  что этим он
оказал услугу своему отечеству и имел право гордиться этим».
     Александр пытается убедить себя  и  близких,  что  главным виновником
катастрофы был Панин. Уже в конце мая по этому поводу между ними произошел
какой-то неприятный разговор.  Сохранилось письмо Панина к  императору,  в
котором он,  в частности,  писал:  «...То, что Ваше Величество сказали мне
вчера  вечером  относительно события,  которое  возвело  вас  на  престол,
повергло меня  в  величайшую скорбь.  Если  Ваше  Величество считает  меня
причиной акта,  который,  как вы  полагаете,  пятнает вашу славу,  то  мое
присутствие должно быть для вас невыносимо; я готов избавить вас от него и
покинуть  все  (кроме  жены  и  детей),   чтобы  в  добровольном  изгнании
оплакивать утрату доверия со стороны государя,  за которого я охотно отдал
бы  жизнь.  Одного  слова,  одного  движения  Вашего  Величества  было  бы
достаточно для этого,  но  я  взял бы с  собой в  могилу убеждение,  что я
послужил моему  отечеству,  решившись прежде всех  других развернуть перед
вами потрясающую картину опасностей, грозящих погубить нашу страну...»
     Поверив в  виновность Панина,  Александр тяготится его присутствием и
ставит  вопрос  о  его  отставке перед  негласным комитетом.  Чарторыйский
сообщает:
     «...Шла  речь  об  увольнении графа  Панина.  Государь  сильно  желал
избавиться от  него;  Панин  был  ему  в  тягость,  был  ему  ненавистен и
возбуждал его подозрения.  Государь не  знал хорошенько,  как удалить его.
Дело  рассматривалось  серьезно  и  обстоятельно.   Наконец,  было  решено
заменить Панина графом Кочубеем.  Все  согласились,  что  пока Панин может
оставаться в  Петербурге.  До последнего момента государь и  виду не подал
Панину и не мог поступить иначе, так желал избежать неприятных сцен. Панин
покорился  своей  судьбе  и  отступил.  Все  время,  пока  он  еще  был  в
Петербурге,  он был окружен шпионами,  которые непрестанно следили за ним.
Государь по несколько раз в день получал от тайной полиции сведения о том,
что Панин целый день делал,  где он был,  с кем говорил на улице,  сколько
часов провел в том или другом доме,  кто посещает его и,  если возможно, о
чем говорили с  ним.  Эти сообщения,  читавшиеся в  тайном комитете,  были
составлены тем  таинственным стилем,  который так  любит  тайная  полиция,
чтобы  придать важность себе  и  интерес к  совершенно ничтожным вещам.  В
сущности,  эти сообщения были совершенно бессодержательны; но государь был
в  сильном  беспокойстве,  его  мучило  присутствие Панина,  он  постоянно
предполагал, что Панин составляет изменнические планы, и не знал покоя, ни
душевного мира,  пока Панин не  уехал.  Так  как  граф видел,  что за  ним
постоянно наблюдают сыщики, и заметил, что вид его невыносим для государя,
то он решился покинуть Петербург».


     Узнав о  перемене в отношении к Панину,  Мария Федоровна обрушивается
на сына.  «Она говорила Александру, что так нельзя царствовать, что нельзя
проявлять такого непостоянства,  что  таким образом ему не  удастся никого
привлечь к своей личности,  — пишет М. И. Муханов. — Она подчеркивала, что
Панин заслуживает больше доверия,  чем кто бы  то  ни было,  она говорит о
необыкновенных  способностях  Панина,   о   его  преданности  и   особенно
подчеркивала,  что ему нельзя сделать никакого упрека за то, как он держал
себя  в  деле  убийства Павла.  Это  последнее обстоятельство имело особое
значение  в   глазах  вдовствующей  императрицы,   и   она  несколько  раз
возвращалась к  нему.  Александр не  ответил ни  слова,  но  пошел в  свой
кабинет и  написал там записку,  в которой сообщил своей матери об участии
Панина в  заговоре.  Начиная с  этого  момента Панин бесповоротно погиб во
мнении вдовствующей императрицы;  она  обвинила его в  вероломстве и  лжи,
ненависть ее была тем сильнее, чем больше она обманулась в графе».
     О  своем участии в  плане регентства и  о  тайных свиданиях с Паниным
Александр, естественно, промолчал.


     Летом 1802 года Панин уезжает за границу. Более двух лет путешествует
он  по  Европе  и   незадолго  до  окончания  отпуска  просит  высочайшего
разрешения опоздать на несколько недель.  Но в ответ ему сообщили, что «он
может продолжать свой  отпуск сколько ему  угодно и  может жить,  где  ему
вздумается...  Государь оставляет за  собой право,  когда это потребуется,
воспользоваться его услугами».
     В конце декабря 1804 года Панин подает  просьбу  об  отставке,  и  19
января 1805 года выходит именной указ Правительствующему Сенату: «Снисходя
на прошение нашего Действительного Тайного Советника графа Никиты  Панина,
всемилостивейше  уволить  его  от всех дел.  А л е к с а н д р».  Опальный
министр поселяется в своем смоленском имении Дугино.
     Над   Паниным   устанавливается  тайный   надзор   полиции.   Глубоко
оскорбленный случившимся, он несколько раз обращается к Александру и Марии
Федоровне,  «всякий раз  требуя расследования своей  роли  в  случившемся,
подчеркивая, что его взгляды и планы нашли сочувствие со стороны».
     Но  ни  его обращения,  ни заступничество друзей не находят отклика в
столице.  Шли  годы.  Свою  судьбу  Панин  связывает  теперь  с  переменой
царствования.  Но  и  после  кончины Александра I  в  его  жизни ничего не
меняется.  Когда  родственники Панина  Орловы  (он  был  женат  на  дочери
Владимира Григорьевича Орлова)  на  коленях  умоляли Николая I  прекратить
25-летнюю опалу,  он ответил,  что «обещал вдовствующей императрице, своей
матери, оставить в этом деле все по-старому». Мария Федоровна взяла с сына
единственную клятву — не возвращать Панина!


     В  начале 1826 года Панин писал в  дневнике:  «...Правда,  что в моих
руках находится автограф,  который самым явным образом показывает, что все
придуманное и предложенное мною за несколько месяцев до кончины императора
Павла, для блага государства, было санкционировано его сыном. Я никогда не
употреблю  этого   средства  для   оправдания  себя   перед   вдовствующей
императрицей,  так  как  этот  документ можно  истолковать неблагоприятным
образом для  императора Александра;  и  я  решился в  лице этого государя,
который не  понял меня,  почтить материнскую любовь и  за  гробом,  даже в
самых ее заблуждениях.  К  тому же вдовствующей императрице вовсе не нужно
читать этого  письма,  чтобы  убедиться,  что  мои  отношения к  покойному
императору Александру до  его вступления на  престол не могут без вопиющей
несправедливости служить поводом для того обращения, какому я подвергаюсь.
Мое  назначение министром  и  доверие,  какого  удостаивал меня  император
Александр,  в  достаточной мере доказывают,  что жестокость,  с которою он
обошелся со  мною  четырьмя годами позднее,  не  может  иметь  основания в
поступке, совершенном мною до его царствования...»
     Опала   этого  незаурядного  человека  и   государственного  деятеля,
которого  декабристы  называли  «духовным  отцом   своего  свободомыслия»,
продолжалась 33 года и закончилась с его смертью.  Любопытно, что одним из
доводов Александра I  против введения конституции было:  «а  вдруг изберут
депутатом Панина?»
     Никита Петрович Панин скончался в  ночь на 1  марта 1837 года на 67-м
году жизни и был похоронен в своем смоленском имении Дугино.
     Александр I  не  мог  простить Панину  и  Палену —  двум  инициаторам
заговора,  — что они вовлекли его в поступок, который он считал несчастьем
всей  своей  жизни.  Но  он  не  считал себя  вправе карать второстепенных
участников заговора,  потому что они,  так же как и он,  имели в виду лишь
отречение Павла I.
     Что касается ближайших участников убийства, то оказывается, что имена
их  долгое время были  неизвестны императору —  он  узнал их  только через
несколько лет.  «Некоторые из них к этому времени уже умерли,  другие были
сосланы на Кавказ, где и погибли».
     Княгиня Д.  Х.  Ливен: «Все они умерли несчастными, начиная с Николая
Зубова,  который вскоре после вступления на  престол Александра умер вдали
от двора,  не смея появляться в столице,  терзаемый болезнью,  угрызениями
совести при неудовлетворенном честолюбии...  Князь Платон Зубов, сознавая,
насколько  его  присутствие  неприятно  императору  Александру,   поспешил
удалиться в  свои поместья.  Затем он  предпринял заграничное путешествие,
долго странствовал и умер, не возбудив ни в ком сожаления.
     Пален...  закончил существование в одиночестве и в полном забвении...
Он совершенно не выносил одиночества в  своих комнатах,  а  в годовщину 11
марта  регулярно  напивался к  10  часам  вечера  мертвецки пьяным,  чтобы
опамятоваться не  раньше следующего дня.  Умер  граф  Пален в  начале 1826
года, через несколько недель после кончины императора Александра».


                                  * * *

                                         В сущности, я не был бы недоволен
                                    сбросить с себя это бремя короны.

                                                      Александр I, 1824 г.

     Гибель отца потрясла Александра и наложила печать на всю его жизнь. В
первые  дни  опасались за  его  рассудок.  «Целыми часами  оставался он  в
безмолвии и одиночестве, с блуждающим взором, устремленным в пространство,
в  таком состоянии находился в  течение многих дней,  не  допуская к  себе
почти  никого»,  —  пишет  А.  Чарторыйский.  —  В  ответ на  его  призывы
«сохранить бодрость» и «о лежащих на нем обязанностях» Александр с горечью
сказал:  «Нет,  все,  о  чем вы говорите,  для меня невозможно,  я  должен
страдать, ибо ничто не в силах уврачевать мои душевные муки».
     Восторженный  и   впечатлительный,   доверчиво  смотревший  на  жизнь
Александр был  сломлен.  В  его  сознании постоянно присутствовала мысль о
вине за  гибель отца.  Это чувство делало его скрытным и  подозрительным и
выражалось в желании перемены мест и уединения.
     «Из   человека  жизнерадостного,   убежденного  в   своем   призвании
реформатора-демократа он превращается в разочарованного меланхолика и даже
в мизантропа, утратившего веру в человека...»
     Н.  Греч:  «Он мог снести все —  лишения,  оскорбления, страдания, но
мысль  о  том,  что  его  могут подозревать в  соучастии с  убийцами отца,
приводила  его  в  исступление.   И  даже  великий  Наполеон  пал  жертвой
оскорбления в нем этого чувства».
     В  марте 1804 года в  Германии по  его  приказу был  арестован герцог
Энгиенский,  потомок Бурбонов.  Он был привезен в  Париж и расстрелян.  По
этому  поводу  император  Александр I  выразил  протест,  особенно  против
нарушения нейтралитета Германии. В ответной ноте Наполеон допустил ужасную
ошибку, стоившую ему не только трона, но и самой жизни. Он писал: «На моем
месте русский император поступил бы  точно так,  если бы знал,  что убийцы
Павла  I  собирались для  исполнения своего замысла на  одном  переходе от
границ России,  не  поспешил ли бы он схватить их и  сохранить жизнь,  ему
драгоценную?»
     Эти слова стали причиной неизгладимой ненависти к Наполеону,  которая
руководила  всеми  делами  и  поступками Александра I.  Он  был  добр,  но
злопамятен,  не  казнил,  но преследовал,  со всеми знаками благоволения и
милости —  «о нем говорили,  что он употреблял кнут на вате». Скрытность и
притворство внушены ему были образом жизни и Екатериной II».


     Пронеслись  великие  события,   наполнившие  Европу  громом  побед  и
поражений.   Закончилась  гигантская  битва   народов,   принесшая  России
неувядающую славу.  С. П. Трубецкой: «...Имя императора Александра гремело
во всем просвещенном мире, народы и государи, пораженные его великодушием,
предавали судьбу свою его  воле.  Россия гордилась им  и  ожидала от  него
новой для себя судьбы.  Он  объявил манифестом благодарность свою войску и
всем  сословиям  народа  русского,  вознесшего его  на  высочайшую степень
славы;  обещал,  утвердив спокойствие всеобщим миром  в  Европе,  заняться
устройством  внутреннего благоденствия вверенного  провидением держав  его
пространного государства...»
     Но  надежды  так  и  остались только  надеждами.  «Изобилие чувства и
воображения при  недостаточном развитии воли —  все  это соединилось в  то
настроение,  в  какое попал Александр с  1815 года и которое около того же
времени получило название разочарования;  проще говоря, это — нравственное
уныние.  Благодаря этому Александр охладел к  задачам внутренней политики;
русская жизнь,  которой он не знал, стала ему казаться неподготовленной, а
с   1815   года  стало  даже  обнаруживаться  чрезвычайно  раздражительное
скептическое отношение ко всему русскому».
     В  начале 1834 года Пушкин записал в  дневник разговор со Сперанским:
«Я  говорил  ему  о  прекрасном  начале  царствования  Александра:  «Вы  и
Аракчеев, вы стоите в дверях противоположных этого царствования, как Гении
Зла и Блага».


     «Угрызения совести  преследовали его,  сделались исходным пунктом его
позднейшей склонности к мистицизму», — писал Чарторыйский.
     Баронесса  Крюденер,  страстная  проповедница  мистического суеверия,
становится   путеводной   звездой   императора.    «Вот   его   путеводная
вдохновительница,  — писал А. В. Поджио, — она его помирила с самим собою,
определила к новой службе и сблизила с Богом, избравшим его своим орудием,
исполнителем верховной воли.  Не ищите его бывшей высочайшей воли; нет, он
смирился,  преобразовался,  обновился другою плотью и отказался от бывшего
себя!»
     В  записках Александры Федоровны,  жены Николая I,  говорится,  что в
1819  году  Александр,  обедая  у  брата,  «высказал мнение о  том,  чтобы
отказаться от лежащих на нем обязанностей и удалиться от мира».
     Четыре года  спустя будущий декабрист А.  В.  Розен имеет возможность
близко наблюдать императора в Ораниенбауме. «Отпустив караул, — пишет он в
«Записках»,  — император долго, долго прохаживался по крыше дворца и часто
останавливался,  погруженный в размышления... Нередко по целым часам стоял
он у окна,  глядя все на одну и ту же точку в раздумье. 30 августа, в день
своего ангела,  он  всегда щедро  дарил храму Александро-Невской лавры;  в
последний же год он пудами подарил ладан и свечи».
     Ежегодно служили заупокойную службу  в  память  его  отца  императора
Павла I. Еще в 1809 году Елизавета Алексеевна писала матери, что Александр
начинал  глубоко переживать при  приближении этого  события,  погружаясь в
мрачное состояние.
     Декабрист А.  М. Муравьев: «Последние годы своей жизни Александр стал
добычей  безотчетной меланхолии:  болезнь,  которую  Бог  иногда  посылает
земным владыкам,  чтобы пригнести их  скорбью,  этим величественным уроком
равенства».
     Недостатка в  шпионах и  доносчиках не  было  —  Александр I  знал  о
существовании тайных обществ.  24 мая 1821 года,  после более чем годового
отсутствия,  император появился в  Петербурге,  и  командующий гвардейским
корпусом генерал И.  В. Васильчиков вручил ему записку «О тайных обществах
в России», составленную тайным агентом М. К. Грибовским.
     «По рассказам Иллариона Васильевича, записанным впоследствии не с его
слов,  а  со  слов его  сына,  было это весною 1821 года в  Царскосельском
дворце.  Государь сидел за письменным столом,  Васильчиков сидел напротив.
Государь долго оставался задумчив и безмолвен. Потом он сказал, разумеется
по-французски:  «Дорогой Васильчиков!  Ты,  который служишь мне  с  самого
начала моего царствования,  ты знаешь,  что я  разделял и  поощрял все эти
мечты,  эти заблуждения...  Не мне свирепствовать,  ибо я  сам заронил эти
семена».  В том, что император положил записку в дальний ящик, усматривали
безволие, апатию, нерешительность, страх и даже некоторое умопомрачение».
     И  доклад Бенкендорфа,  представленный императору в  том  же  году со
списком  заговорщиков и  с  предложением начать  следствие,  остался  «без
пометки».  Капитан Вятского полка Майборода, член Южного общества, в своем
доносе назвал 46 имен.  Доносили:  Шервуд, Ронов, Бошняк, Перетц. На одном
из   доносов   с   именами  заговорщиков  появилась  лаконичная  резолюция
Александра: «Не мне карать!»
     На  учениях,  похвалив Сергея Волконского за  командование бригадой и
зная об его участии в  заговоре,  Александр I  дает ему совет:  «По-моему,
гораздо для Вас выгоднее будет продолжать оные занятия,  а  не  заниматься
управлением империей, в чем Вы, извините меня, и толку не имеете...»
     После  смерти Александра I  среди  бумаг  нашли документ,  датируемый
историками 1824 годом.  «Есть слухи,  —  записал император, — что пагубный
дух вольномыслия или либерализма разлит или,  по крайней мере,  сильно уже
разливается и между войсками;  что в обеих армиях, равно как и в отдельных
корпусах,  есть по разным местам тайные общества или клубы,  которые имеют
при  том секретных миссионеров для распространения своей партии.  Ермолов,
Раевский,  Киселев,  Михаил Орлов,  граф Гурьев, Дмитрий Столыпин и многие
другие из генералов,  полковых командиров, сверх того большая часть разных
штаб- и обер-офицеров».


     Вечером 7 ноября 1824 года Нева взбунтовалась и вышла из берегов.  «О
здешнем наводнении вы уже столько слышали,  что не хочу говорить о нем,  —
писал  Карамзин Вяземскому.  —  Погибло  500  человек  и  много  миллионов
рублей...»
     Глядя на разбушевавшуюся стихию,  Александр задумчиво произнес: «Воля
Божия — нам остается преклонить главу перед нею».
     «Во  время  большой заупокойной службы кто-то  воскликнул:  «Бог  нас
наказал!» На что Александр Павлович тут же ответил: «Нет, это за грехи мои
Он послал такое наказание!»
     Ощущение бренности бытия, бессилия перед вызовом судьбы наполнило его
душу   мистическим  ужасом   —   наводнение  вызвало   сильнейший  приступ
меланхолии.
     Александр не в состоянии дальше оставаться в этом злотворном городе и
спешит его покинуть.  «Собираясь в последнее путешествие,  Александр долго
беседует со схимником, предпочитая его всем остальным делам».
     «Многие  заметили,  что  у  государя было  мрачное предчувствие перед
отъездом в Таганрог,  —  сообщает современник.  —  Говорят,  что он не мог
пересилить себя при прощании с членами своей семьи и придворными».
     Выехав из Петербурга,  Александр I  остановил свой экипаж и в течение
нескольких минут смотрел на город,  в котором он родился,  словно прощаясь
грустным взглядом с ним навеки.


     Елизавета  Алексеевна серьезно  заболела,  и  врачи  рекомендовали ей
ехать  на  юг  Франции.  Но  она  отказалась покинуть Россию,  и  тогда ей
предложили Таганрог,  на  берегу Азовского моря.  Александр Павлович решил
ехать с женой.  «Предадимся воле Божьей,  — сказал он Голицыну. — Он лучше
направит ход вещей, чем мы, слабые и смертные!»
     Опередив на несколько дней жену,  он выехал в Таганрог, и 23 сентября
императорская чета  обосновалась в  скромном кирпичном домике,  совсем  не
похожем на дворец.
     Елизавета Алексеевна почувствовала себя лучше, и 20 октября, несмотря
на  простуду,  император  с  небольшой свитой  отправился в  инспекционную
поездку по Крыму.
     С  гор  Кавказа дул ледяной ветер,  Александр Павлович,  день и  ночь
проводивший в  седле,  вернулся в  Таганрог 7  ноября  в  сильной горячке.
Болезнь была недолгой.
     19  ноября 1825 года император Александр I  скончался,  на 47-м  году
жизни.
     Когда  приближенные,   торопясь  узнать  последнюю  волю  императора,
вскрыли конверт,  который он  постоянно имел  при  себе,  то  были  немало
удивлены,  обнаружив  всего-навсего  какие-то  молитвы.  Только  11  марта
следующего года тело покойного императора было доставлено в Царское Село и
оттуда в  Казанский собор для прощания.  Захоронение состоялось 25 марта в
Петропавловском соборе.
     Возвращаясь  из  Таганрога,  4  мая  в  городе  Белеве  скончалась  и
Елизавета Алексеевна.
     «Пораженный вследствие навалившихся на  него противоречий и  терзаний
меланхолией  —  ослаблением и  даже  разложением духовных  сил,  Александр
явился  моральной жертвой  русской  истории  XVIII  века,  точнее  истории
русского престола,  фактически очутившегося в зависимости от воли гвардии,
привилегированного петербургского офицерства и тех или других лиц, умевших
пользоваться вооруженною силою...»
     «Коронованный  Гамлет»,   как  назвал  его  А.  Герцен,  не  выдержал
испытания.   Душевные  муки   оказались  тяжелее  царского  венца.   Начав
царствовать с  самыми наилучшими намерениями,  он кончил свою жизнь полным
разочарованием и мрачным отчаянием.
     Вопреки ожиданиям зловещая тень от  событий 11 марта не уменьшалась с
годами, а все росла и густела вплоть до событий 14 декабря.
     «Первородный  грех  нового  царствования  —   злодейское  убийство  —
продолжал отягчать сначала душу самого Александра I,  потом — через него и
от  его  неизбывного ощущения  виновности и  расплаты —  всю  страну,  все
общество, и чем дальше, тем сильнее».
     Царствование,  которое  началось  катастрофой 11  марта,  закончилось
трагедией 14 декабря.

Текст книги публикуется по изданию Оболенский Г. Л. Император Павел I: Исторический роман; Карнович Е. П. Мальтийские рыцари в России: Историческая повесть. — М.: Дрофа, 1995

© Copyright HTML, оформление Gatchina3000, 2004

на головную страницу сайта | к оглавлению раздела "Гатчина. Литературное зеркало"