Мне противно называть имена
кровопийц, которые отличились во время
катастрофы своим варварством. Хочу
только сказать, что я знал многих из
них и знаю наверное, что их смертный
час был особенно ужасен страшными
душевными и физическими страданиями.
Н. Саблуков
Осенью 1801 года в Петербург приехал Лагарп. Он советует своему
воспитаннику, пусть с опозданием, взять ответственность за 11 марта на
себя и сурово наказать цареубийц за превышение данных им полномочий. Но
Александр I не решился на это. Зато Мария Федоровна «неустанно
преследовала заговорщиков и выражала явное неудовольствие теми, кто не
разделял ее собственное негодование на преступление». Она и слышать не
хотела, чтобы ее охрана состояла из тех полков, офицеры и солдаты которых
принимали хоть какое-нибудь участие в заговоре. Для своего сопровождения в
Павловск Мария Федоровна приглашает эскадрон конногвардейцев, которым
командует полковник Саблуков (тех самых «якобинцев», удаление которых с
подсказки Палена сыграло решающую роль в ту роковую ночь).
По велению императора Александра I эскадрон Саблукова за свою
верность императору Павлу I получил особое отличие, позже распространенное
на всю конную гвардию — Андреевскую звезду с надписью «За веру и верность»
на вольтрапы.
«Через несколько дней, — пишет Бернгарди, — императрица отправилась с
двумя старшими сыновьями, Александром и Константином, в часовню святого
Михаила и там заставила их поклясться, что они ничего не знали о намерении
лишить жизни императора Павла».
Своих приятелей Кнорринга и Бенкендорфа, вернувшихся в Петербург,
Мария Федоровна встретила словами: «Ах, если бы вы оба были здесь, этого
несчастья не случилось бы».
Уединившись в Павловске, она отдается заботам, посвященным памяти
погибшего мужа: ставит ему великолепный памятник и как дорогую реликвию
хранит его постель и подушку, запятнанные кровью. Все, что связано с его
именем, окружено здесь любовью и уважением.
Н. А. Саблуков: «Императрица-мать не искала в забвении облегчения
своего горя: напротив, она как бы находила утешение, выпивая до дна
горькую чашу душевных мук. Самая кровать, на которой Павел испустил
последнее дыхание, с одеялами и подушками, окрашенными его кровью, была
привезена в Павловск и помещена за ширмами, рядом с опочивальней
государыни, и в течение всей своей жизни вдовствующая императрица не
переставала посещать эту комнату».
«Императрица Мария с отвращением относилась ко всем тем, кто принимал
участие в убийстве ее супруга, — пишет Ланжерон. — Она преследовала этих
людей неустанно, и ей удалось удалить всех, устранить их влияние или
положить предел их карьере... Гвардейские офицеры, принимавшие участие в
заговоре, один за другим попали в немилость и были удалены так, что по
истечении года никого из заговорщиков не осталось в столице, если не
считать Валериана и Николая Зубовых».
Первым пал тот, чье дьявольское хладнокровие, энергия и расчетливость
сыграли главную роль в успехе заговорщиков.
Он чувствует себя римским триумфатором, спасшим отечество от
чудовища, и «громко восклицает об услуге, оказанной им государству и
человечеству». «Мы были, может быть, на краю действительного и несравненно
большего несчастья, а великие страдания требуют сильных средств, — говорит
Пален своим почитателям. — Я горжусь этим действием как своей величайшей
заслугой перед государством».
Саксонский посол Розенцвейг был совсем другого мнения. «Пален не
думал бы о смене монарха, — писал он, — если бы не был убежден, что
благодаря непостоянству императора ему самому рано или поздно предстояло
падение и что чем выше его положение, тем ниже ему придется пасть...»
Играя роль патриота, Пален всячески отгораживается от «гнусных
убийц». В беседе с Ланжероном он говорит: «Наступил ожидаемый момент. Вы
знаете, что произошло. Император погиб и должен был погибнуть; я не был ни
свидетелем, ни действующим лицом в его смерти. Я предвидел его кончину, но
не хотел принимать участия в этом деле, так как дал слово великому князю».
«Странный ход мыслей, — замечает Ланжерон, — он не был действующим
лицом при убийстве Павла, но поручил совершить это дело Зубовым и
Беннигсену. Пален знал, что он хочет».
«...Падение Палена летом 1801 года было делом рук императрицы, —
продолжает Ланжерон. — Она знала достаточно о происходившем во время
убийства Павла для того, чтобы страдать при мысли о том, что граф занимает
выдающееся положение в непосредственной близости к Александру...»
Поводом для отставки Палена послужил, казалось бы, ничтожный случай.
«Сектанты, благодарные покойному императору за его участие и разрешение
совершать службы в церквях, — пишет Саблуков, — подарили императрице
икону, на которой была надпись, взятая из книги Царств: «Хорошо ли было
Симирию, задушившему своего господина». Мария Федоровна велела повесить
икону в церкви воспитательного дома. Пошли разговоры, которые дошли и до
Палена. Он потребовал от священника, чтобы тот икону убрал, но, ссылаясь
на распоряжение императрицы, тот сделать это отказался.
Тогда возмущенный Пален решил переговорить с Александром. Дождавшись
удобного момента, он рассказал обо всем государю, но тот неожиданно
вспылил: «Не забывайте, что вы говорите о моей матери, — с раздражением
ответил он, — впрочем, не может быть, чтобы надпись была такой, как вы
говорите; я хочу видеть икону», — продолжал он, смягчившись. Не в пример
отцу он не был столь доверчив... Императрица показала икону и объяснилась
с сыном. На все его доводы и возражения она отвечала одно: «Пока Пален
будет в Петербурге, я туда не вернусь!»
В. Ю. Виельгорский: «Пален вообразил, будто находится в такой
милости, что можно бороться с императрицей, но ему следовало бы быть
осторожней... Императрица — женщина, она обладает большим упорством, сын
ее любит и уважает ее, игра неравная...»
«Когда однажды граф Пален, как обычно, явился на парад в нарядном
экипаже, запряженном шестеркой, вылез из экипажа, то принужден был
выслушать от адъютанта государя приказ немедленно оставить столицу и
отправиться в свои курляндские имения. Пален повиновался, не проронив ни
слова. Издан был рескрипт об увольнении со службы генерала от кавалерии
Палена, — пишет Саблуков. — В этой истории известную роль сыграл Панин,
который впоследствии писал: «Будучи министром при императоре Александре, я
принял сторону вдовствующей императрицы. Когда граф Пален по поводу иконы
хотел очернить ее в глазах государя, я, и я один, устранил возникшие между
ними недоразумения». Вскоре, однако, и судьба Панина решилась в том же
роде, как и судьба Палена, — замечает Саблуков. — ...Удивительна судьба
Панина, образ мысли и действия которого были всего более безобидны; он
подвергся более тяжелому преследованию, чем кто-либо из других участников
происшествия».
Уже 12 марта в Петровско-Разумовское под Москвой, где жил тогда
Панин, отправляется императорский курьер. Спустя девять дней Никита
Петрович с необыкновенной сердечностью был принят государем. Обняв
старинного друга императорской фамилии, Александр со слезами на глазах
произнес: «Увы, события повернулись не так, как мы предполагали...» Они
горячо верят, что, будь Панин в столице, несчастья бы не случилось...
Верят в это и другие сторонники Панина. Воронцов писал ему из
Лондона: «Для России несчастье, что вы были в отсутствии при вступлении на
престол Александра. Начало этого царствования носило бы совсем иной
характер». И Панин ему отвечает: «Не знаю, было бы мое присутствие здесь в
момент вступления на престол императора Александра полезно этому
прекрасному государю; но верно то, что я с опасностью для моей собственной
жизни сопротивлялся бы позорным делам, совершенным погрязшим в пороках
разбойничьей бандой».
В этот же день Панин назначается министром иностранных дел.
23 марта 1801 года печальный траурный кортеж медленно сопровождал
забальзамированное изуродованное тело задушенного императора. Процессия
направлялась в Петропавловский собор, но для торжественности был сделан
восьмиверстовой круг по двум невским мостам. Во главе ее с короной
усопшего шел тридцатилетний Никита Петрович Панин, единственный сын Петра
Панина и племянник незабвенного Никиты Ивановича, воспитателя великого
князя Павла Петровича. День был холодный. Панин пожаловался в письме к
жене на недостаточно теплую одежду и прибавил, что «день не был
утомительным...».
Мария Федоровна, всегда с участием и доброжелательностью относившаяся
к Панину и его семье, в этот раз встретила его настороженно и руки не
подала (он представлялся ей по случаю своего назначения). На ее прямой
вопрос, был ли он причастен к случившемуся, Панин ответил, что «в момент
кончины государя его не было в Петербурге». Удовлетворенная этим ответом,
вдовствующая императрица заверила Никиту Петровича в своей неизменной к
нему благосклонности, и их дружеские отношения возобновились. А через
несколько дней Панин получил ее письмо:
«Граф Никита Петрович!
По содержанию оставшегося после Е. И. В. любезнейшего супруга Моего,
в Бозе почившего Государя Императора Павла Петровича завещания, коего в 29
статье изображено:
«В род графов Паниных отдаю я перо бриллиантовое с бантом, что на
Андреевской шляпе носил, и портрет мой, который вручит жена моя на память
моей любви к покойному воспитателю моему, и еще возлагаю на моего старшего
сына и всех моих потомков наблюдение долга моей благодарности противу рода
означенного воспитателя моего покойного графа Никиты Ивановича, которого
краткость моего века не дозволили мне им доказать».
Препровождаю при сем к Вам вышеозначенные вещи и портрет, остаюсь я в
полном удостоверении, что оные тем будут для Вас ценнее, чем живее
напоминают они Вам о той неограниченной признательности, каковую покойный
Государь сохранил к дяде Вашему, графу Никите Ивановичу, сопровождая ее
отменным ко всему роду его благоволением. Впрочем же пребываю всегда Вам
благосклонною М а р и я».
Панин пользуется особой благосклонностью императора и полон надежд на
скорые преобразования. «Граф Панин ежедневно работает по несколько часов
вместе с императором в его кабинете, вдовствующая императрица в восхищении
от графа», — записывает лейб-медик Роджерсон.
«Управление и кредит в делах имеют — по иностранным Панин, человек от
природы с дарованиями и с большим характером; по внутренним Трощинский и
генерал-прокурор Беклемишев», — сообщает в Лондон Воронцову граф
Завадовский.
Панин продолжает проводить свою политику сближения с Англией — в
начале июля с ней заключается мирный договор. Александр желает мира и с
Францией, но Панин всячески препятствует этому. Он заменяет посла в Париже
и весьма холодно обходится с генералом Дюроком, личным представителем
Бонапарта, приехавшим в Петербург, чтобы поздравить от его имени
Александра I со вступлением на престол. Разразился дипломатический
скандал, который удалось уладить, но Дюрок вскоре покинул Россию, не
поехав на коронацию в Москву, куда был приглашен Александром I. Только
благодаря ему в октябре был подписан и франко-русский договор.
Не изменил Панин себе и в вопросе о введении конституции. Вот что
писал по этому поводу Г. Р. Державин: «...Трое ходили тогда с
конституциями в кармане — речистый Державин, князь Платон Зубов с своим
изобретением и граф Н. П. Панин с конституцией английскою, переделанною на
русские нравы и обычаи. Новосильцеву стоило тогда большого труда наблюдать
за царем, чтобы не подписать которого-либо из проектов; который же из
проектов был глупее, трудно описать: все три были равно бестолковы».
Панин в письме от 16 июля жалуется Воронцову на интриги при дворе и
непостоянство Александра в выражениях, которые не могли не повредить ему:
«Что он не ожидает от молодого императора ничего хорошего, что он
легкомысленен, любит танцы и более заботится о том, чтобы нравиться
женщинам, чем вникать в государственные дела...»
Воронцов, обманув доверие друга, направляет копию этого письма своему
брату Александру Романовичу в надежде, что тот найдет способ довести его
до сведения императора. «Весьма вероятно, — пишет Брикнер, — что оно
дошло-таки до сведения Александра — накануне падения Панина».
30 сентября 1801 года Панин подает прошение об отставке и получает
трехгодичный отпуск по болезни. В обществе строятся всевозможные догадки о
внезапном удалении этого незаурядного человека, так близко стоявшего к
трону. Говорили о расхождениях во внешней политике, о недовольстве его
самостоятельностью в делах, об интригах Воронцова и о многом другом.
Сам Панин объясняет перемену отношения Александра приездом Лагарпа,
кознями недоброжелателей и конечно же письмом к Воронцову, которое стало
известно государю. Он надеется, что вскоре его вновь призовут на службу.
Никто не мог и подумать тогда, что настоящая опала начнется в 1804 году и
продлится целых 33 года, до самой кончины Панина.
О настоящей причине опалы знали немногие. В письме к Воронцову от 6
октября Кочубей приоткрывает завесу этой тайны: «Государь, насколько я
заметил, имеет что-то против Панина из-за революции, которая возвела его
на престол. Правда, Панин, как вам известно, первым говорил с ним о
регентстве. Но теперь у государя явные угрызения совести и он считает
преступлением то, что он, государь, думал о регентстве. Между тем ни один
разумный человек не мог бы дать ему лучшего совета».
Адам Чарторыйский, поспешивший в Россию, так описывает свою первую
встречу с Александром: «Он позвал меня в свой кабинет и сказал мне: «Если
бы вы были здесь, то всего этого не случилось бы; если бы я имел вас около
себя, то я не позволил бы увлечь себя таким образом». Затем он рассказал о
смерти отца, выразил крайнюю степень огорчения и самые невыразимые
угрызения совести... Это согласие было вырвано у него с величайшим трудом
и после самых торжественных обещаний, что императору Павлу не будет
причинено никакого зла... Император Александр рассказал мне, что первый,
говоривший с ним об этом, был Панин и что Александр никогда не мог
простить ему этого. Панин не отрицал этого, но доказывал, что этим он
оказал услугу своему отечеству и имел право гордиться этим».
Александр пытается убедить себя и близких, что главным виновником
катастрофы был Панин. Уже в конце мая по этому поводу между ними произошел
какой-то неприятный разговор. Сохранилось письмо Панина к императору, в
котором он, в частности, писал: «...То, что Ваше Величество сказали мне
вчера вечером относительно события, которое возвело вас на престол,
повергло меня в величайшую скорбь. Если Ваше Величество считает меня
причиной акта, который, как вы полагаете, пятнает вашу славу, то мое
присутствие должно быть для вас невыносимо; я готов избавить вас от него и
покинуть все (кроме жены и детей), чтобы в добровольном изгнании
оплакивать утрату доверия со стороны государя, за которого я охотно отдал
бы жизнь. Одного слова, одного движения Вашего Величества было бы
достаточно для этого, но я взял бы с собой в могилу убеждение, что я
послужил моему отечеству, решившись прежде всех других развернуть перед
вами потрясающую картину опасностей, грозящих погубить нашу страну...»
Поверив в виновность Панина, Александр тяготится его присутствием и
ставит вопрос о его отставке перед негласным комитетом. Чарторыйский
сообщает:
«...Шла речь об увольнении графа Панина. Государь сильно желал
избавиться от него; Панин был ему в тягость, был ему ненавистен и
возбуждал его подозрения. Государь не знал хорошенько, как удалить его.
Дело рассматривалось серьезно и обстоятельно. Наконец, было решено
заменить Панина графом Кочубеем. Все согласились, что пока Панин может
оставаться в Петербурге. До последнего момента государь и виду не подал
Панину и не мог поступить иначе, так желал избежать неприятных сцен. Панин
покорился своей судьбе и отступил. Все время, пока он еще был в
Петербурге, он был окружен шпионами, которые непрестанно следили за ним.
Государь по несколько раз в день получал от тайной полиции сведения о том,
что Панин целый день делал, где он был, с кем говорил на улице, сколько
часов провел в том или другом доме, кто посещает его и, если возможно, о
чем говорили с ним. Эти сообщения, читавшиеся в тайном комитете, были
составлены тем таинственным стилем, который так любит тайная полиция,
чтобы придать важность себе и интерес к совершенно ничтожным вещам. В
сущности, эти сообщения были совершенно бессодержательны; но государь был
в сильном беспокойстве, его мучило присутствие Панина, он постоянно
предполагал, что Панин составляет изменнические планы, и не знал покоя, ни
душевного мира, пока Панин не уехал. Так как граф видел, что за ним
постоянно наблюдают сыщики, и заметил, что вид его невыносим для государя,
то он решился покинуть Петербург».
Узнав о перемене в отношении к Панину, Мария Федоровна обрушивается
на сына. «Она говорила Александру, что так нельзя царствовать, что нельзя
проявлять такого непостоянства, что таким образом ему не удастся никого
привлечь к своей личности, — пишет М. И. Муханов. — Она подчеркивала, что
Панин заслуживает больше доверия, чем кто бы то ни было, она говорит о
необыкновенных способностях Панина, о его преданности и особенно
подчеркивала, что ему нельзя сделать никакого упрека за то, как он держал
себя в деле убийства Павла. Это последнее обстоятельство имело особое
значение в глазах вдовствующей императрицы, и она несколько раз
возвращалась к нему. Александр не ответил ни слова, но пошел в свой
кабинет и написал там записку, в которой сообщил своей матери об участии
Панина в заговоре. Начиная с этого момента Панин бесповоротно погиб во
мнении вдовствующей императрицы; она обвинила его в вероломстве и лжи,
ненависть ее была тем сильнее, чем больше она обманулась в графе».
О своем участии в плане регентства и о тайных свиданиях с Паниным
Александр, естественно, промолчал.
Летом 1802 года Панин уезжает за границу. Более двух лет путешествует
он по Европе и незадолго до окончания отпуска просит высочайшего
разрешения опоздать на несколько недель. Но в ответ ему сообщили, что «он
может продолжать свой отпуск сколько ему угодно и может жить, где ему
вздумается... Государь оставляет за собой право, когда это потребуется,
воспользоваться его услугами».
В конце декабря 1804 года Панин подает просьбу об отставке, и 19
января 1805 года выходит именной указ Правительствующему Сенату: «Снисходя
на прошение нашего Действительного Тайного Советника графа Никиты Панина,
всемилостивейше уволить его от всех дел. А л е к с а н д р». Опальный
министр поселяется в своем смоленском имении Дугино.
Над Паниным устанавливается тайный надзор полиции. Глубоко
оскорбленный случившимся, он несколько раз обращается к Александру и Марии
Федоровне, «всякий раз требуя расследования своей роли в случившемся,
подчеркивая, что его взгляды и планы нашли сочувствие со стороны».
Но ни его обращения, ни заступничество друзей не находят отклика в
столице. Шли годы. Свою судьбу Панин связывает теперь с переменой
царствования. Но и после кончины Александра I в его жизни ничего не
меняется. Когда родственники Панина Орловы (он был женат на дочери
Владимира Григорьевича Орлова) на коленях умоляли Николая I прекратить
25-летнюю опалу, он ответил, что «обещал вдовствующей императрице, своей
матери, оставить в этом деле все по-старому». Мария Федоровна взяла с сына
единственную клятву — не возвращать Панина!
В начале 1826 года Панин писал в дневнике: «...Правда, что в моих
руках находится автограф, который самым явным образом показывает, что все
придуманное и предложенное мною за несколько месяцев до кончины императора
Павла, для блага государства, было санкционировано его сыном. Я никогда не
употреблю этого средства для оправдания себя перед вдовствующей
императрицей, так как этот документ можно истолковать неблагоприятным
образом для императора Александра; и я решился в лице этого государя,
который не понял меня, почтить материнскую любовь и за гробом, даже в
самых ее заблуждениях. К тому же вдовствующей императрице вовсе не нужно
читать этого письма, чтобы убедиться, что мои отношения к покойному
императору Александру до его вступления на престол не могут без вопиющей
несправедливости служить поводом для того обращения, какому я подвергаюсь.
Мое назначение министром и доверие, какого удостаивал меня император
Александр, в достаточной мере доказывают, что жестокость, с которою он
обошелся со мною четырьмя годами позднее, не может иметь основания в
поступке, совершенном мною до его царствования...»
Опала этого незаурядного человека и государственного деятеля,
которого декабристы называли «духовным отцом своего свободомыслия»,
продолжалась 33 года и закончилась с его смертью. Любопытно, что одним из
доводов Александра I против введения конституции было: «а вдруг изберут
депутатом Панина?»
Никита Петрович Панин скончался в ночь на 1 марта 1837 года на 67-м
году жизни и был похоронен в своем смоленском имении Дугино.
Александр I не мог простить Панину и Палену — двум инициаторам
заговора, — что они вовлекли его в поступок, который он считал несчастьем
всей своей жизни. Но он не считал себя вправе карать второстепенных
участников заговора, потому что они, так же как и он, имели в виду лишь
отречение Павла I.
Что касается ближайших участников убийства, то оказывается, что имена
их долгое время были неизвестны императору — он узнал их только через
несколько лет. «Некоторые из них к этому времени уже умерли, другие были
сосланы на Кавказ, где и погибли».
Княгиня Д. Х. Ливен: «Все они умерли несчастными, начиная с Николая
Зубова, который вскоре после вступления на престол Александра умер вдали
от двора, не смея появляться в столице, терзаемый болезнью, угрызениями
совести при неудовлетворенном честолюбии... Князь Платон Зубов, сознавая,
насколько его присутствие неприятно императору Александру, поспешил
удалиться в свои поместья. Затем он предпринял заграничное путешествие,
долго странствовал и умер, не возбудив ни в ком сожаления.
Пален... закончил существование в одиночестве и в полном забвении...
Он совершенно не выносил одиночества в своих комнатах, а в годовщину 11
марта регулярно напивался к 10 часам вечера мертвецки пьяным, чтобы
опамятоваться не раньше следующего дня. Умер граф Пален в начале 1826
года, через несколько недель после кончины императора Александра».
* * *
В сущности, я не был бы недоволен
сбросить с себя это бремя короны.
Александр I, 1824 г.
Гибель отца потрясла Александра и наложила печать на всю его жизнь. В
первые дни опасались за его рассудок. «Целыми часами оставался он в
безмолвии и одиночестве, с блуждающим взором, устремленным в пространство,
в таком состоянии находился в течение многих дней, не допуская к себе
почти никого», — пишет А. Чарторыйский. — В ответ на его призывы
«сохранить бодрость» и «о лежащих на нем обязанностях» Александр с горечью
сказал: «Нет, все, о чем вы говорите, для меня невозможно, я должен
страдать, ибо ничто не в силах уврачевать мои душевные муки».
Восторженный и впечатлительный, доверчиво смотревший на жизнь
Александр был сломлен. В его сознании постоянно присутствовала мысль о
вине за гибель отца. Это чувство делало его скрытным и подозрительным и
выражалось в желании перемены мест и уединения.
«Из человека жизнерадостного, убежденного в своем призвании
реформатора-демократа он превращается в разочарованного меланхолика и даже
в мизантропа, утратившего веру в человека...»
Н. Греч: «Он мог снести все — лишения, оскорбления, страдания, но
мысль о том, что его могут подозревать в соучастии с убийцами отца,
приводила его в исступление. И даже великий Наполеон пал жертвой
оскорбления в нем этого чувства».
В марте 1804 года в Германии по его приказу был арестован герцог
Энгиенский, потомок Бурбонов. Он был привезен в Париж и расстрелян. По
этому поводу император Александр I выразил протест, особенно против
нарушения нейтралитета Германии. В ответной ноте Наполеон допустил ужасную
ошибку, стоившую ему не только трона, но и самой жизни. Он писал: «На моем
месте русский император поступил бы точно так, если бы знал, что убийцы
Павла I собирались для исполнения своего замысла на одном переходе от
границ России, не поспешил ли бы он схватить их и сохранить жизнь, ему
драгоценную?»
Эти слова стали причиной неизгладимой ненависти к Наполеону, которая
руководила всеми делами и поступками Александра I. Он был добр, но
злопамятен, не казнил, но преследовал, со всеми знаками благоволения и
милости — «о нем говорили, что он употреблял кнут на вате». Скрытность и
притворство внушены ему были образом жизни и Екатериной II».
Пронеслись великие события, наполнившие Европу громом побед и
поражений. Закончилась гигантская битва народов, принесшая России
неувядающую славу. С. П. Трубецкой: «...Имя императора Александра гремело
во всем просвещенном мире, народы и государи, пораженные его великодушием,
предавали судьбу свою его воле. Россия гордилась им и ожидала от него
новой для себя судьбы. Он объявил манифестом благодарность свою войску и
всем сословиям народа русского, вознесшего его на высочайшую степень
славы; обещал, утвердив спокойствие всеобщим миром в Европе, заняться
устройством внутреннего благоденствия вверенного провидением держав его
пространного государства...»
Но надежды так и остались только надеждами. «Изобилие чувства и
воображения при недостаточном развитии воли — все это соединилось в то
настроение, в какое попал Александр с 1815 года и которое около того же
времени получило название разочарования; проще говоря, это — нравственное
уныние. Благодаря этому Александр охладел к задачам внутренней политики;
русская жизнь, которой он не знал, стала ему казаться неподготовленной, а
с 1815 года стало даже обнаруживаться чрезвычайно раздражительное
скептическое отношение ко всему русскому».
В начале 1834 года Пушкин записал в дневник разговор со Сперанским:
«Я говорил ему о прекрасном начале царствования Александра: «Вы и
Аракчеев, вы стоите в дверях противоположных этого царствования, как Гении
Зла и Блага».
«Угрызения совести преследовали его, сделались исходным пунктом его
позднейшей склонности к мистицизму», — писал Чарторыйский.
Баронесса Крюденер, страстная проповедница мистического суеверия,
становится путеводной звездой императора. «Вот его путеводная
вдохновительница, — писал А. В. Поджио, — она его помирила с самим собою,
определила к новой службе и сблизила с Богом, избравшим его своим орудием,
исполнителем верховной воли. Не ищите его бывшей высочайшей воли; нет, он
смирился, преобразовался, обновился другою плотью и отказался от бывшего
себя!»
В записках Александры Федоровны, жены Николая I, говорится, что в
1819 году Александр, обедая у брата, «высказал мнение о том, чтобы
отказаться от лежащих на нем обязанностей и удалиться от мира».
Четыре года спустя будущий декабрист А. В. Розен имеет возможность
близко наблюдать императора в Ораниенбауме. «Отпустив караул, — пишет он в
«Записках», — император долго, долго прохаживался по крыше дворца и часто
останавливался, погруженный в размышления... Нередко по целым часам стоял
он у окна, глядя все на одну и ту же точку в раздумье. 30 августа, в день
своего ангела, он всегда щедро дарил храму Александро-Невской лавры; в
последний же год он пудами подарил ладан и свечи».
Ежегодно служили заупокойную службу в память его отца императора
Павла I. Еще в 1809 году Елизавета Алексеевна писала матери, что Александр
начинал глубоко переживать при приближении этого события, погружаясь в
мрачное состояние.
Декабрист А. М. Муравьев: «Последние годы своей жизни Александр стал
добычей безотчетной меланхолии: болезнь, которую Бог иногда посылает
земным владыкам, чтобы пригнести их скорбью, этим величественным уроком
равенства».
Недостатка в шпионах и доносчиках не было — Александр I знал о
существовании тайных обществ. 24 мая 1821 года, после более чем годового
отсутствия, император появился в Петербурге, и командующий гвардейским
корпусом генерал И. В. Васильчиков вручил ему записку «О тайных обществах
в России», составленную тайным агентом М. К. Грибовским.
«По рассказам Иллариона Васильевича, записанным впоследствии не с его
слов, а со слов его сына, было это весною 1821 года в Царскосельском
дворце. Государь сидел за письменным столом, Васильчиков сидел напротив.
Государь долго оставался задумчив и безмолвен. Потом он сказал, разумеется
по-французски: «Дорогой Васильчиков! Ты, который служишь мне с самого
начала моего царствования, ты знаешь, что я разделял и поощрял все эти
мечты, эти заблуждения... Не мне свирепствовать, ибо я сам заронил эти
семена». В том, что император положил записку в дальний ящик, усматривали
безволие, апатию, нерешительность, страх и даже некоторое умопомрачение».
И доклад Бенкендорфа, представленный императору в том же году со
списком заговорщиков и с предложением начать следствие, остался «без
пометки». Капитан Вятского полка Майборода, член Южного общества, в своем
доносе назвал 46 имен. Доносили: Шервуд, Ронов, Бошняк, Перетц. На одном
из доносов с именами заговорщиков появилась лаконичная резолюция
Александра: «Не мне карать!»
На учениях, похвалив Сергея Волконского за командование бригадой и
зная об его участии в заговоре, Александр I дает ему совет: «По-моему,
гораздо для Вас выгоднее будет продолжать оные занятия, а не заниматься
управлением империей, в чем Вы, извините меня, и толку не имеете...»
После смерти Александра I среди бумаг нашли документ, датируемый
историками 1824 годом. «Есть слухи, — записал император, — что пагубный
дух вольномыслия или либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже
разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных
корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют
при том секретных миссионеров для распространения своей партии. Ермолов,
Раевский, Киселев, Михаил Орлов, граф Гурьев, Дмитрий Столыпин и многие
другие из генералов, полковых командиров, сверх того большая часть разных
штаб- и обер-офицеров».
Вечером 7 ноября 1824 года Нева взбунтовалась и вышла из берегов. «О
здешнем наводнении вы уже столько слышали, что не хочу говорить о нем, —
писал Карамзин Вяземскому. — Погибло 500 человек и много миллионов
рублей...»
Глядя на разбушевавшуюся стихию, Александр задумчиво произнес: «Воля
Божия — нам остается преклонить главу перед нею».
«Во время большой заупокойной службы кто-то воскликнул: «Бог нас
наказал!» На что Александр Павлович тут же ответил: «Нет, это за грехи мои
Он послал такое наказание!»
Ощущение бренности бытия, бессилия перед вызовом судьбы наполнило его
душу мистическим ужасом — наводнение вызвало сильнейший приступ
меланхолии.
Александр не в состоянии дальше оставаться в этом злотворном городе и
спешит его покинуть. «Собираясь в последнее путешествие, Александр долго
беседует со схимником, предпочитая его всем остальным делам».
«Многие заметили, что у государя было мрачное предчувствие перед
отъездом в Таганрог, — сообщает современник. — Говорят, что он не мог
пересилить себя при прощании с членами своей семьи и придворными».
Выехав из Петербурга, Александр I остановил свой экипаж и в течение
нескольких минут смотрел на город, в котором он родился, словно прощаясь
грустным взглядом с ним навеки.
Елизавета Алексеевна серьезно заболела, и врачи рекомендовали ей
ехать на юг Франции. Но она отказалась покинуть Россию, и тогда ей
предложили Таганрог, на берегу Азовского моря. Александр Павлович решил
ехать с женой. «Предадимся воле Божьей, — сказал он Голицыну. — Он лучше
направит ход вещей, чем мы, слабые и смертные!»
Опередив на несколько дней жену, он выехал в Таганрог, и 23 сентября
императорская чета обосновалась в скромном кирпичном домике, совсем не
похожем на дворец.
Елизавета Алексеевна почувствовала себя лучше, и 20 октября, несмотря
на простуду, император с небольшой свитой отправился в инспекционную
поездку по Крыму.
С гор Кавказа дул ледяной ветер, Александр Павлович, день и ночь
проводивший в седле, вернулся в Таганрог 7 ноября в сильной горячке.
Болезнь была недолгой.
19 ноября 1825 года император Александр I скончался, на 47-м году
жизни.
Когда приближенные, торопясь узнать последнюю волю императора,
вскрыли конверт, который он постоянно имел при себе, то были немало
удивлены, обнаружив всего-навсего какие-то молитвы. Только 11 марта
следующего года тело покойного императора было доставлено в Царское Село и
оттуда в Казанский собор для прощания. Захоронение состоялось 25 марта в
Петропавловском соборе.
Возвращаясь из Таганрога, 4 мая в городе Белеве скончалась и
Елизавета Алексеевна.
«Пораженный вследствие навалившихся на него противоречий и терзаний
меланхолией — ослаблением и даже разложением духовных сил, Александр
явился моральной жертвой русской истории XVIII века, точнее истории
русского престола, фактически очутившегося в зависимости от воли гвардии,
привилегированного петербургского офицерства и тех или других лиц, умевших
пользоваться вооруженною силою...»
«Коронованный Гамлет», как назвал его А. Герцен, не выдержал
испытания. Душевные муки оказались тяжелее царского венца. Начав
царствовать с самыми наилучшими намерениями, он кончил свою жизнь полным
разочарованием и мрачным отчаянием.
Вопреки ожиданиям зловещая тень от событий 11 марта не уменьшалась с
годами, а все росла и густела вплоть до событий 14 декабря.
«Первородный грех нового царствования — злодейское убийство —
продолжал отягчать сначала душу самого Александра I, потом — через него и
от его неизбывного ощущения виновности и расплаты — всю страну, все
общество, и чем дальше, тем сильнее».
Царствование, которое началось катастрофой 11 марта, закончилось
трагедией 14 декабря.
Текст книги публикуется по изданию Оболенский Г. Л. Император Павел I: Исторический роман; Карнович Е. П. Мальтийские рыцари в России: Историческая повесть. — М.: Дрофа, 1995 |