Павел вступил на престол с
силами нерастраченными, но
расстроенными по вине несчастных
противоречий его положения.
В. Ключевский
Загоняя лошадей, мчались курьеры в Гатчину, чтобы сообщить 42-летнему
наследнику престола об апоплексическом ударе, поразившем его мать. Но
первым эту весть принес Николай Зубов.
Когда Павлу доложили, что приехал Зубов, он спросил:
— Много ли Зубовых приехало?
— Один.
— Ну с одним-то мы справимся, — ответил Павел.
По-видимому, он приготовился к худшему — обманутый и осмеянный,
наследник с 12 сентября не покидал Гатчины и не виделся с матерью.
В этот день великий князь с супругой обедали на Гатчинской мельнице в
пяти верстах от дворца. Они рассказывали Плещееву, Кушелеву, графу
Виельгорскому и камергеру Бибикову о случившемся с ними этой ночью:
«Наследник чувствовал во сне, что некая невидимая и
сверхъестественная сила возносила его к небу. Он часто от этого
просыпался, потом засыпал и опять был разбужен повторением того же самого
сновидения; наконец, приметив, что великая княгиня не почивала, сообщил ей
о своем сновидении и узнал, к взаимному их удивлению, что и она то же
самое видела во сне и тем же самым несколько раз была разбужена».
По дороге в столицу Павел Петрович встретил Ф. В. Ростопчина и очень
ему обрадовался. Проехав Чесменский дворец, они вышли из кареты. Стояла
тихая, слегка морозная лунная ночь. Павел молча смотрел на летящие облака,
и Ростопчин увидел, что «глаза его наполнились слезами и даже текли слезы
по лицу». Федор Васильевич, в волнении забыв об этикете, схватил его за
руку и произнес: «Государь, как важен для вас этот час!» Павел очнулся и
ответил: «Обождите, мой дорогой, обождите. Я прожил сорок два года.
Господь меня поддержал; возможно, он даст мне силы и разум, чтобы
выполнить предназначение, им мне уготованное. Будем надеяться на его
милость».
Когда он стремительно вбежал на второй этаж, мать еще дышала. Перед
ней, склонившись, стоял врач Роджерс. Увидев Павла, все пали ниц.
— Встаньте, я вас не забуду, все останется при вас, — быстро сказал
он и бросился к матери. Она была без сознания. Он прикоснулся губами к ее
лбу и медленно поднялся. Тотчас же к нему бросился караульный гвардейский
капитан Талызин:
— Поздравляю, Ваше Величество, императором России!
— Спасибо, капитан, жалую тебя орденом святой Анны, — скороговоркой
выпалил Павел, пытаясь отнять руку от лобызавшего ее капитана.
Вдруг Платон Зубов покачнулся и упал; кто-то бросился хлопотать над
фаворитом, лежавшим в обмороке. Гофмаршал Колычев, боясь вызвать гнев
Павла, повернулся к Зубову спиной и отошел в угол. Подавая Зубову стакан
воды, государь обрушился на незадачливого царедворца:
— Ах, неблагодарный. Ты ли не взыскан был сим человеком? Ты ли не
обязан ему всею благодарностью? Поди, удались от моих взоров!
Екатерина II скончалась вечером 6 ноября 1796 года, не приходя в
сознание. Современники уверяют, что «наследник престола выказал искреннюю
и глубокую горесть при виде боровшейся со смертию Екатерины». Тридцать с
лишним часов продолжалась ее смертная агония — предсмертный ее стон был
слышен в соседних домах.
В начале двенадцатого в дворцовой церкви сенаторам и сановниками был
зачитан манифест о кончине Екатерины II и начале нового царствования.
Присяга закончилась в третьем часу, а в девять — император в сопровождении
Александра едет по улицам города показаться жителям столицы. В одиннадцать
он присутствует на разводе гвардии, затем мчится навстречу своему
кирасирскому полку, которым командовал, будучи наследником. Вызванный по
тревоге полк встретил императора бурными поздравлениями и выражением
восторга. Павел принял присягу и поздравил полк с производством в гвардию.
Чопорный и тихий дамский Зимний дворец совершенно преобразился: по
его широким мраморным лестницам, гремя палашами, бегали взад и вперед
офицеры, пахло кожей и табаком. «Тотчас все приняло иной вид, зашумели
шарфы, ботфорты, тесаки, — писал Г. Р. Державин, — и будто по завоеванию
города ворвались в покои везде военные люди с великим шумом».
«В этот же день император заводит новый порядок при дворе: теперь все
сановники с шести часов утра должны быть на съезжем дворе; в шесть часов
приезжали уже великие князья, и с того времени до самых полдней все должны
быть в строю и на стуже», — сообщает А. Т. Болотов.
Андрей Тимофеевич Болотов прожил долгую и интересную жизнь.
Участвовал в Семилетней войне, дружил с Григорием Орловым, был адъютантом
генерал-полицмейстера Корфа. Ученый-агроном, архитектор, художник,
фенолог, метеоролог, театральный деятель, писатель и мемуарист Болотов
скончался в 1833 году, оставив 350 томов своих сочинений. В 1875 году была
издана его книга «Любопытные и достопамятные деяния и анекдоты государя
императора Павла Первого».
«...Вставал государь обыкновенно очень рано и не позже пяти часов, —
пишет Болотов, — и, обтершись по обыкновению своему куском льда и одевшись
с превеликою поспешностью, препровождал весь шестой час в отдавании
ежедневного долга своего Царю царей, в выслушивании донесений о
благосостоянии города, в распоряжении своих домашних дел... Ровно в шесть
занимается делами с генерал-прокурором, первым министром и многими другими
сенаторами и министрами. В восемь часов стоят уже у крыльца в готовности
санки и верховая лошадь, и государь, распустив своих бояр для исправления
в тот же день приказанного, садится либо в санки, либо на лошадь верхом и
в препровождении очень немногих разъезжает по всему городу и по всем
местам, где намерение имеет побывать в тот день... К десяти часам
император возвращается во дворец и приступает к любимому делу, разводу
гвардии... Ровно в 12 часов государь обедает со всем своим семейством.
Затем короткий отдых, и в три часа на санках или верховой лошади опять
отправляется по городу. В пять возвращается и до семи занимается с
министрами и вельможами, проверяя исполнение данных поручений...»
Не проходило дня без новых указов, распоряжений и правил. «Слухи
будоражили общество — все едва успевали впечатлевать все слышанное в свою
память — толь великое было их множество; вся публика занималась
единственно только о том разговорами», — писал В. О. Ключевский. Никогда
еще со времен Петра не было в России столь бурной законодательной
деятельности: указы, манифесты, распоряжения следовали один за другим.
Павел начинает проводить в жизнь намеченную им программу реформ.
«Павел вступил на престол с обширным запасом преобразовательных
программ и с еще более обильным запасом раздраженного чувства, — замечает
Ключевский. — Но ему уже было значительно за сорок лет, когда он вступил
на престол; он так долго дожидался престола, что, вступив, подумал, что
вступил уже поздно; во всем, что тогда делалось в России, он видел одни
непорядки и упущения и предвидел так много дела, что не надеялся с ним
справиться».
Царствование началось с манифеста, провозгласившего мирную политику
России. В нем говорилось, что «империя с начала Семилетней войны вела
непрерывную борьбу и что подданные нуждаются в отдыхе». Был отменен
тяжелейший рекрутский набор, объявленный Екатериной II. Для уменьшения
цены на хлеб объявляется денежная подать и создаются государственные
магазины. Из тюрем освобождаются Новиков, Костюшко и десятки поляков,
возвращается из ссылки А. Н. Радищев. Национальный герой Польши был принят
императором, вернувшим ему шпагу вместе с крупной суммой денег. Сотням
поляков разрешается выезд из России.
Принимаются энергичные меры по восстановлению курса обесцененного
инфляцией рубля. Император объявляет, что он «согласится до тех пор есть
на олове, покуда не восстановит нашим деньгам надлежащий курс и не доведет
его до того, чтобы рубли наши ходили рублями», — сообщает Болотов.
Он приказывает собрать серебряные сервизы «по наместничествам и по
большим боярам и отливать из них рубли во множайшем количестве». В
присутствии Павла сжигаются обесцененные ассигнации в количестве 6
миллионов рублей.
5 апреля 1797 года выходят два важнейших закона: о престолонаследии и
ограничении барщины. В основу закона о престолонаследии, положившего конец
произволу, существовавшему со времен Петра I, было положено право
первородства в мужском колене, и только по пресечении мужских
представителей династии эти права в том же порядке получали женщины.
Как известно, Петр I уничтожил прежде действовавший обычай
престолонаследия законом 1721 года, который был вызван его несчастными
семейными отношениями. С тех пор судьба русского престола предоставлена
была на волю политического ветра, каждый царствующий государь назначал
себе преемника по своему усмотрению. Закон 5 апреля определял порядок
престолонаследия в нисходящей мужской линии и взаимное отношение членов
императорской фамилии».
Манифестом от 5 апреля впервые делается попытка ограничить барщину
крестьян тремя днями в неделю. В праздничные и воскресные дни работать
запрещалось. «Павел первый обратил внимание на несчастный быт крестьян и
определением трехдневного труда в неделю оградил раба от своевольного
произвола...» — писал декабрист Поджио.
Указом от 16 октября 1798 года запрещалось в категорической форме
продавать крепостных и дворовых людей без земли.
* * *
Солдат, полковник, генерал —
теперь это все одно.
Современник
Особое внимание уделяется укреплению дисциплины и порядка в армии.
«Гвардия — позор армии», — говорили тогда многие. Еще будучи наследником,
Павел Петрович писал Энгельгардту, сын которого был записан в
Преображенский полк: «Пожалуйста, не спеши отправлять его на службу, если
не хочешь, чтоб он развратился».
«...Все гвардейские полки набиты были множеством офицеров, но из них
и половина не находились в полках, а жили они отчасти в Москве и в других
губернских городах, — пишет А. Т. Болотов, — и вместо несения службы
только лытали, вертопрашили, мотали, играли в карты и утопали в роскоши; и
за все сие ежегодно производились, и с такою поспешностью, в высшие чины,
что меньше, нежели через 10 лет из прапорщиков дослуживались до бригадных
чинов... На такое страшное неустройство смотрел государь уже давно с
досадою, и ему крайне было неприятно, что тем делалась неописанная обида
армейским и действительную службу и труды несущим офицерам. Но, как будучи
великим князем, не в силах он был сего переменить, то и молчал до времени,
когда состоять то будет в его воле. А посему не успел вступить на престол,
на третий уж день через письмо к генерал-прокурору (указ от 20 ноября)
приказал обвестить всюду и всюду, чтоб все уволенные на время в домовые
отпуска гвардейские офицеры непременно и в самой скорости явились своим
полкам, где намерен был он заставить их нести прямую службу, а не
по-прежнему наживать себе чины без всяких трудов. И как повеление сие
начало по примеру прочих производиться в самой точности, то нельзя
изобразить, как перетревожились тем все сии тунеядцы и какая со всех
сторон началась скачка и гоньба в Петербург. Из Москвы всех их вытурили
даже в несколько часов и многих выпроваживали из города даже с конвоем, а
с прочих брали подписки о скорейшем их выезде; и никому не давали покоя,
покуда не исполнится в самой точности повеление государя».
Офицерам запрещается ездить в каретах, ходить в шубах и в гражданском
платье. Вместо дорогих и неудобных мундиров вводятся простые и дешевые из
темно-зеленого сукна. Император подает пример — в любую погоду на выезде
или на параде он в одном сюртуке. «Время было тогда хотя и наисуровейшее в
году и самое зимнее, — пишет Болотов, — однако он не ставил себе в труд
присутствовать самолично всякий день и без шубы, а в одном сюртуке при
разводе и при смене караула и иметь при себе обоих своих сыновей и всех к
себе приближенных, а вкупе и всех гвардейских офицеров того полка,
долженствующих забыть также о своих шубах, муфтах и каретах и привыкать ко
всей военной нужде и беспокойству... Однажды, — продолжает Болотов, —
проезжая по городу, государь заметил офицера в шубе. Он тотчас же
остановился и велел сопровождавшим его лицам с офицера шубу снять и отдать
ее случившемуся здесь будочнику.
— Возьми ее себе, — сказал государь, — тебе она приличнее, нежели
солдату, ты не воин, а стоишь целый день на морозе и зябнешь, а солдату
надобно приучаться и привыкать к стуже, а того более слушаться своего
государя...
В другой раз Павел увидел, как по улице шел офицер, а за ним на
почтительном расстоянии солдат нес его шубу и шпагу. Император подходит к
солдату и спрашивает: «Чью несешь ты шубу и шпагу?» — «Офицера моего, —
отвечает солдат, — того самого, что идет впереди». — «Офицера, — сказал
государь, удивившись, — так, значит, ему стало слишком трудно носить свою
шпагу, она ему, видно, наскучила. Надень-ка ты ее на себя, а ему отдай
портупею, штык свой, оно ему будет покойнее». Сим словом вдруг пожаловал
государь солдата сего в офицеры, а офицера разжаловал в солдаты... Словом,
во всем и во всем произвел он великие перемены и всех гвардейцев не только
спознакомил с настоящею службою, но и заставил нести и самую строгую и
тяжкую и, позабыв все прежние шалости и дури, привыкать к трудолюбию,
порядку, добропорядочному поведению, повиновению команде и почтению себя
старейшим и к несению прямой службы».
«До меня доходит, что господа офицеры ропщут и жалуются, что их
морожу на вахт-парадах, — говорит император. — Вы сами видите, в каком
жалком положении служба в гвардии: никто ничего не знает, каждому надо не
только толковать, показывать, но даже водить за руки, чтобы делали свое
дело».
Случалось, что, вырвав экспантон из рук нерадивого офицера, император
сам проходил вместо него, показывая, как надо обращаться с оружием, как бы
испытывая хладнокровие присутствующих.
Измайловский полк за одну ночь разучил новый артикул, «и толико тем
обрадовал и удивил монарха, что он плакал даже от удовольствия и не
преминул публично благодарить за то; и в самом приказе повелел изъявить к
полку сему особое свое благоволение. Что же касается произведших сие
трудное дело в одну ночь, то сих не преминул он за то наградить чинами».
Уже 29 ноября выходит новый устав по строевой части и воинской
службе. Издаются новые штаты, точные правила рекрутских наборов,
чинопроизводства и увольнений. Запрещается использование воинских чинов по
частным надобностям; издается новый морской устав. «Передвижением войск,
распределением и личным составом занимается сам император.
Главнокомандующие обязаны каждые две недели доносить ему о состоянии
войск. Но Павел, зачастую минуя их, сносится с шефами полков, вникая в
подробности службы и передвижения отдельных команд».
Современники единодушно отмечают, что солдаты любили Павла. Он
никогда не позволял в отношении их никакой несправедливости. «Все
трепетали перед императором, только одни солдаты его любили», — вспоминает
княгиня Д. Х. Ливен. «Император никогда не оказывал несправедливости
солдату и привязывал его к себе», — свидетельствует генерал Беннигсен.
«Солдаты любили Павла», — вторит ему Ланжерон. «...Начиная с Павла, —
писал он, — продовольствие всегда выдавалось точно и даже до срока.
Полковники не могли более присваивать то, что принадлежало солдатам».
Рекрутов разворовывали и обращали в собственность — в своих
крепостных. По свидетельству Безбородко, «растасканных разными способами
из полков людей в 1795 году было до 50 тысяч, или восьмая часть
численности армии». Павел I положил этому конец, строго взыскивая за
каждого пропавшего солдата. «23 декабря 1800 года солдатам, находившимся
на службе до вступления Павла I на престол, было объявлено, что по
окончании срока они становятся однодворцами, получая по 15 десятин в
Саратовской губернии и по 100 рублей на обзаведение».
Манифестом от 29 апреля 1797 года «объявляется прощение отлучившимся
нижним чинам и разного звания людям». А. Т. Болотов поясняет это положение
манифеста: «Всякий унтер-офицер, капрал и солдат, прослуживший 20 лет
беспорочно, получал отличительный за то знак на мундире своем, и такой
знак, который бы не только приносил ему особливую честь и всякому издали
уже доказывал, что он старый и добропорядочный воин, но доставлял ему и ту
великую и для солдата бесценную выгоду, что он освобождался уже от всякого
телесного наказания и не мог уже страшиться ни палок, ни батожьев, а
пользоваться мог почти преимуществом дворянским».
Нижние чины получают право жаловаться на офицеров, их человеческое
достоинство охраняется. «Всем солдатам было сие крайне приятно, — пишет
Болотов, — а офицеры перестали нежиться, а стали лучше помнить свой сан и
уважать свое достоинство».
«Я находился на службе в течение всего царствования этого государя,
не пропустил ни одного учения или вахт-парада и могу засвидетельствовать,
что хотя он часто сердился, но я никогда не слыхал, чтобы из уст его
исходила брань», — вспоминает полковник Н. А. Саблуков. Он отмечает за
четыре года лишь раз расправу тростью с тремя офицерами.
Что касается «жестоких» телесных наказаний солдат, то «гонение сквозь
строй» при императоре Павле не только было урегулировано уставом, но было
несравненно менее жестоко, нежели в последующие времена», — пишет он.
Все унтер-офицеры, участвовавшие в Итальянском походе Суворова, были
произведены в офицеры, а солдаты получили годовой оклад денежного
содержания.
«Успей Павел спастись бегством и покажись он войскам, солдаты бы его
сохранили и спасли», — считает Д. Х. Ливен.
Легенда об отправке Павлом в Сибирь целого полка — «Полк в Сибирь
марш!» — не соответствует действительности. Не было такого случая и такого
полка!
Благодаря принятым мерам в армии улучшилась дисциплина и повысилась
ее боеспособность. В 1801 году прусский агент, не склонный к идеализации
русского царя, доносит в Берлин: «Император Павел создал в некотором роде
дисциплину, регулярную организацию, военное обучение русской армии,
которой пренебрегала Екатерина...» Видный и осведомленный чиновник,
служивший четырем императорам, писал о военных реформах царя: «Об этом
ратном строе впоследствии времени один старый и разумный генерал говорил
мне, что идея дать войскам свежую силу все же не без пользы прошла по
русской земле: обратилась-де в постоянную недремлющую бдительность с
грозною взыскательностью и тем заранее приготовляла войска к великой
отечественной брани...»
«В общих чертах мы можем лишь свидетельствовать, — пишет историк С.
Панчулидзев, — что многое из заведенного Павлом I сохранилось с пользою
для армии до наших дней, и, если беспристрастно отнестись к его военным
реформам, то необходимо будет признать, что наша армия обязана ему весьма
многим».
* * *
Эти первые распоряжения поразили
петербургское общество... заставили
всех подумать о том, как они глубоко в
нем ошибались...
В. Ключевский
Слухи один чудней другого ползут по городу: государь заставил Платона
Зубова вернуть в казну награбленные им полмиллиона; интересовался у
встречного молодого человека, одетого в вицмундир, почему в десять часов
он еще не на службе; приказал скупить в трактире крепкие напитки,
продаваемые втридорога, «бутылки все перебить и трактир сей уничтожить,
дабы и другим неповадно было так нагло молодых людей ограблять...».
Говорили и о том, пишет А. Т. Болотов, что «государь, узнав на
восьмой день, что именной указ об освобождении арестованных не выполнен,
пригласил к себе виновника — статского советника П. А. Ермолова,
состоявшего при генерал-прокуроре и в существе своем всеми его делами
управлявшего, сделавшегося всей России по великой своей силе, по безмерной
горделивости и по беспредельному грабительству и лихоимству известным, и
как те арестанты по его небрежению просидели целых восемь дней лишних под
стражею и в неволе, заплатить им точно такою же монетою и посидеть восемь
дней на их месте в неволе и чрез то узнать, каково-то всякому приятно.
Наказание таковое было до сего неслыханное и необыкновенное; но господин
Ермолов, несмотря что был бригадирского ранга и пред недавним только
временем украшен был орденом Владимира второй степени, принужден был
шествовать на гауптвахту, а по утверждениям некоторых, в Петропавловскую
крепость и просидеть там восемь дней на месте помянутых арестантов. А чтоб
жена его не могла от того слишком перетревожиться, то государь с самого
начала послал нарочного ей сказать, чтоб она ничего в рассуждении мужа
своего не опасалась и что ему ничего худого не будет. Сим-то образом
наказал государь горделивца и грабителя сего по достоинству. Все
благомыслящие не могли довольно восхвалять государя за таковое образцовое
наказание; а как после того открылось, что у господина Ермолова не одно
сие, а и несколько десятков именных повелений были не выполнены, а лежат
под сукном, о которых сначала уже государю и не доносили, — то носился
слух, что господин Ермолов не стал после сего долго медлить, но убрался
заблаговременно в отставку. Сим образом лишился Сенат сего недостойного
своего члена и в делах своих соучастника, ко всеобщему удовольствию всех
патриотов».
Рассказывали, что государь по примеру прадеда своего навел жесткую
экономию при дворе. Он отменил подряды и поставки в расходах на 250 тысяч
рублей и завел один общий стол для всего семейства. Членам семьи было
положено денежное содержание за исполнение должностей: наследнику —
военного губернатора, сыновьям — командиров полков, императрице —
начальницы Смольного института благородных девиц. Удивлялись, что прошения
на имя государя разрешено подавать при разводе гвардии и что какой-то
купец, воспользовавшись разрешением, обратился к государю с жалобой на
самого губернатора Архарова, задолжавшего ему 12 тысяч рублей. «Прочитав
сию жалобу, государь ласково подзывает к себе Архарова и, подавая ему
бумагу, ласковым голосом говорит: «Что-то у меня сегодня глаза слипаются и
власью как запорошены, так что я прочесть не могу. Пожалуй, Николай
Петрович, прими на себя труд и прочти мне оную». Архаров начинает читать
и, смутившись, поняв, что челобитная на него, начинает читать тихо, едва
слышно. «Громче, — говорит Павел, — я сегодня что-то и плохо слышу». И
пришлось Архарову прочитать всю челобитную во весь голос. «Что это?
Неужели это на тебя, Николай Петрович?» — «Так, Ваше Высочество», —
отвечает тот смущенным голосом. «Да неужели это правда?» — «Правда.
Виноват, государь». — «Но неужели и то все правда, Николай Петрович, что
его за его же добро вместо благодарности не только взашей выталкивали, но
даже и били?» — «Что делать? Должен и в том, государь, признаться, что
виноват. Обстоятельства мои к тому меня принудили. Однако я, в угодность
вашему величеству, сегодня же его удовольствую и деньги заплачу». — «Ну
хорошо, — ответил Павел, — когда так. Так вот, слышишь, мой друг, — сказал
Павел, обращаясь к купцу, — деньги тебе сегодня же заплатятся. Поди себе.
Однако когда получишь, то не оставь прийти ко мне и сказать, чтоб я знал,
что сие исполнено».
В другой раз одна небогатая вдова обратилась к императору с просьбой
ускорить рассмотрение ее дела, долго пролежавшего в Сенате. Павел поручил
генерал-прокурору Самойлову решить ее дело как можно скорее. Прошло
несколько дней, и вдова вновь обратилась к Павлу с благодарностью за его
поведение. «Государь, узнав ее, — пишет Болотов, — и увидя благодарящую,
восхотел, по милостивому своему ко всем расположению, удостоить ее своим
разговором и спросил: довольна ли она и в ее ли пользу решено то дело, но
удивился крайне, услышав, что дело было не решено и не кончено. «Да за что
же ты меня благодаришь, старушка?» — спросил государь. «За то, государь,
что вы всемилостивейше повелеть соизволили решить сие дело, в чем я и не
сомневаюсь». Но государь легко мог усмотреть, к чему благодарение сие
клонилось; и как к несчастью, в самое то время случилось прийти к нему
самому генерал-прокурору с какими-то представлениями, то он толико
прогневался на него, что прямо ему сказал, что не надобны ему ни
представления его, ни он сам, а сим самым и кончилось сего вельможи
знаменитое служение: он уволен был от службы, а на его место определен
младший брат государева друга и любимца, князь Алексей Борисович Куракин —
человек в должности сей несравненно способнейший, нежели г. Самойлов.
Случай этот послужил и тому, что государь принимается за Сенат и старается
всячески о скорейшем решении дел в оном».
В последние годы царствования Екатерины II Сенат превратился в
учреждение, «способствующее представительству и тщеславию его членов».
«Всем известно, — писал Болотов, — что Сенат завален был толиком
множеством дел и производство и решение оных происходило толь медленно,
что не было никому почти способа дождаться решения оного, буде не имел кто
каких-нибудь особливых предстателей или довольного числа денег для
задаривания и подкупания тех, которым над производством оных наиболее
трудиться надлежало. Бесчисленное множество челобитчиков живало всегда
безвыездно в Петербурге, и многие из них проживались и проедались до
сущего разорения... Словом, дело сие было неописуемой великости и, так
сказать, на небо вопиющее. Произошло же зло сие от следующих причин:
Во-первых, от чудного и странного обыкновения, господствовавшего уже
издавна, чтоб в сенаторы определять не лучших, искуснейших и
рачительнейших людей, а самых худших и таких генералов, которые ни к каким
иным должностям уже не годились и с коими не знали, куда деваться.
Во-вторых, от совершенного несмотрения за господами сенаторами и
допущения до того, что они весьма редко съезжались все для выслушивания
дел, но большей частью присутствовали очень немногие, да и те приезжали
часу уже в одиннадцатом или двенадцатом и просиживали только час, другой,
третий, а не более; общие же собрания, в которых многие дела
долженствовали решаться, бывали чрезвычайно редки; а все неважные
протоколы для подписывания сенаторам носились по дворам. Небрежение сие
господ сенаторов простиралось даже до невероятности и до того, что иные
лет по пяти сряду в Сенат не приезжали и не заглядывали в оный; а посему
какого можно было ожидать успеха?
В-третьих, как большая часть сенаторов были незнающими и одними почти
послухами и все дела принуждены были обрабатывать только немногие и те из
них, которые сколько-нибудь были поумнее... Самое образование и все
обрабатывание дел препоручалось наиглавнейше одним только господам
обер-секретарям: а сии почти все до единого были люди пристрастные, алчные
к прибыткам, хитрые и на всякие бездельничества искусные и способные...
Лихоимство вкралось во все чины до такого высокого градуса, что никто не
хотел ничего без денег делать, и все вообще на деньгах и на закупании...
Все сие и как помянутая медленность, так и причины оной были государю
давно уже отчасти известны, и он хотя давно помышлял о уменьшении сего зла
в то время, когда взойдет на престол, но никогда в необходимой надобности
того удостоверенным не был, как по действительном своем уже вступлении в
правление. Тут только начал он получать о великости сего зла прямые
понятия; и как он увидел, что зло сие даже до того простиралось, что по
собственным его повелениям и указам происходили по прежней привычке очень
медленные решения и производства, то не стал он ни минуты далее медлить,
но приступил к предпринятому давно намерению — уменьшить сколько-нибудь
все помянутые злоупотребления... Он отлучил от Сената неспособных и
лихоимствующих, переменил, помянутым образом, самого генерал-прокурора,
сделал сенаторами нескольких человек наилучших и таких вельмож, которых о
верности и искусстве, прилежности и рачительности он был удостоверен...
Потом сделал он чрез нового генерал-прокурора предписание Сенату, чтоб все
господа сенаторы не ленились и съезжались бы ранее и сидели бы долее; а
буде кто когда не приедет, то обер-прокурорам всех департаментов присылать
к самому ему о том записи, с означением, почему и по какой причине кто
когда не приехал. Далее предписал он, что для решения дел по именным его
указам, не терпящим времени, съезжались бы господа сенаторы и в самые
праздничные и торжественные дни, а прочие и терпящие времени решали бы при
первом собрании. Наконец, наистрожайше подтвердил стараться как можно о
перерешении всех прежних дел и назначил даже к тому им срок. Сими и
подобными предписаниями и стараниями о том, чтобы они выполняемы были в
точности, оживотворил он не только петербургский, но и самый московский
Сенат, и чрез самое короткое время произвел то, что дела возымели
невероятно скорое течение, и не только в Петербурге, но и в Москве начали
съезжаться господа сенаторы очень рано, сидеть еще со свечками, с толикою
прилежностью трудиться, что и на один день дел по шести и более
производили к решению и оканчивали».
«Однажды, — продолжает Болотов, описывая первые дни царствования
Павла, — государь в семь часов утра заехал в военную коллегию проверить ее
работу и никого не застал на месте... Только в девять часов приезжает
новопожалованный им генерал-фельдмаршал граф Салтыков, президент коллегии.
Павел, раздраженный двухчасовым ожиданием, встретил его и сказал: «Николай
Иванович, по такому позднему приезду вашему заключаю я, что, конечно,
должность сия наводит вам отягощение, ежели это так и она вас обременяет
над меру, так лучше советую вам ее оставить и взять покой». Выговор такой
нимало был сим большим боярином (он состоял при Павле Петровиче
наследнике, а потом был воспитателем его детей) не ожидаем: он извинился
перед государем и просил прощения, которое хотя и получил с условием, чтоб
впредь был к должности своей рачительнее; однако происшествие сие
сделалось очень громко и произвело во всех присутствующих не только тут,
но и в других местах величайшее влияние... Все поняли, что надобно, хотя и
не хотелось бы, но приучить себя вставать ранее и приезжать в
присутственные места в назначенное по регламенту время».
«Мир живет примером государя, — пишет А. Т. Болотов. — В канцеляриях,
в департаментах, в коллегиях — везде в столицах свечи горели с пяти часов
утра; с той же поры в вице-канцлерском доме, что был против Зимнего
дворца, все люстры и все камины пылали. Сенаторы с восьми часов утра
сидели за красными столами. Возрождение по военной части было еще
явственнее — с головы началось. Седые с георгиевскими звездами
военачальники учились маршировать, равняться, салютовать экспантоном».
При департаментах Сената Екатериной II были учреждены «директора по
экономии». Но «они всего меньше помышляли о какой-нибудь экономии или о
произведении в государственном хозяйстве чего-нибудь нужного и полезного,
— пишет Болотов, — но, напротив того, разрушали и опустошали и последнее,
что где еще было похоже на экономию государственную: а все их старание и
помышление и попечение было только о том, как бы набивать себе скорее и
полнее карманы или как бы проматывать и расточать паки все ими неправильно
нажитое. Несмотря на то что за все сие получали они превеликое и такое
жалованье, какого многие другие и важнейшие судьи не имели... Словом, вся
часть сия находилась у нас в чрезвычайном неустройстве и таком упущении и
беспорядке, которых никак изобразить не можно. Государю все было отчасти,
а может быть, и довольно известно; а как он намерение имел и в сем случае
все зло поисправить, то самое сие и подало повод говорить с петербургским
директором экономии господином Татариновым, человеком еще умным и тысячи
преимуществ пред многими другими директорами имеющим.
«Вы господин директор экономии?» — спросил его государь. «Так, ваше
величество», — ответствовал он. «Но, пожалуйста, скажите мне, в чем
состоит ваша экономия? Давно ли вы занимаете сие место?» — «Пять лет, ваше
величество». — «Ну, а в сии пять лет что ж такое вы сделали особливого по
вашей экономии? Что полезного и нужного? Что в пользу государственную?
Какие заведения, какие перемены? Покажите мне, пожалуйста, что вы хорошего
сделали». Что было на все сие господину директору ответствовать? Он стал в
пень и не знал, что сказать и ответствовать: ибо и действительно сказать
было нечего, а показать и того меньше... И кончил государь разговор сей
тем, что сказал: «Поэтому и все вы ничего не делали и не делаете, так на
что же вы? И зачем же вам и быть?» Из сего стали тотчас заключать, что
директоры уничтожаются, и молва о сем рассеялась тотчас повсюду...
Должность «директора по экономии» была упразднена 31 декабря 1796 года».
«Известно уже, что государь еще в самый первый день своего правления,
— пишет Болотов далее, — переменил дворцового хозяина или бывшего
обер-гофмаршала князя Барятинского и, откинув его как негоднейшего из всех
придворных, определил на его место человека, о котором можно смело
надеяться, что не украдет он ни полушки, а именно — графа Николая
Петровича Шереметева. О сем носился в народе следующим любопытный анекдот:
говорили, что как прошло уже недели две или три после вступления его в сию
должность, то спросил некогда его государь: каково идут его дела? «Худо, —
отвечал сей прямо, — сколько ни истребить все беспредельное и
бесстыднейшее воровство и сколько ни прилагаю всех моих стараний о
истреблении всех злоупотреблений, вкравшихся во все дворцовые должности,
не могу сладить! И все старания мои как-то ни ползут, ни едут». — «Ну так
надень, Николай Петрович, шпоры, так и поедут поскорей!» — сказал Государь
и, рассмеявшись, пошел прочь. А сего словечка и довольно уже было к
побуждению г. Шереметева к употреблению множайшей строгости с придворными
ворами и бесстыднейшими расхитителями; и ему действительно в короткое
время удалось когда не совсем разрушить, так по крайней мере уменьшить сие
зло, достигшее до высочайшей уже степени, и довести его до того, что
расходов стало несравненно меньше расходиться».
«Государь заводит особливый порядок в отношении приезжих в столицу,
чтобы облегчить им хлопоты в государственных учреждениях, — продолжает
Болотов. — Он приказал узнавать цель их приезда и объявлять, что буде они
чрез две недели не получат решения и не будут в просьбах своих
вдовольствованы, то приходили б к одному из государевых адъютантов и о том
объявляли. А сей долженствовал уже их представлять к самому государю, а
дабы и в том не могло быть беспорядка, то всем сим адъютантам разрешены
разные должности и сорты дел, по которым всякий должен был докладывать, а
чтобы знал о том и приезжий, то полицейский чиновник сказывал бы ему и то,
к которому именно из государевых адъютантов должен он будет тогда
адресоваться. Иных же из числа чиновничейших приезжих велено было тотчас
же доставлять к самому цесаревичу Александру Павловичу, а сей всех тех,
кто желал бы видеть государя или имел до него нужду, представлять тотчас
монарху. Нельзя довольно изобразить, какие хорошие действия помогло
произвести сие благодетельное учреждение и сколь многих судей побудит к
скорейшему разбирательству и решению дел и тяжбам».
«К числу первейших деяний государя, — писал Болотов, — относилось и
попечение его о том, чтобы все повеления его не только исполняемы были в
точности, но и скорее и всюду были доставляемы. Он умножил количество
курьеров сенатских, как слух носился, до 120 человек, а сверх того, для
побуждения их к скорейшей и исправнейшей езде, увеличил он и жалованье
оных. А сие произвело то следствие, что никогда так скоро курьеры не
разъезжали, как в сие время, и от Петербурга до Москвы не более почти двух
суток, если было надобно... Словом, никогда так много курьеров во все
стороны не рассылалось, как в сие время, и никогда в такое короткое время
повеления государские всюду и всюду доставляемы не были, как в сей
достопамятный период».
«Эти первые распоряжения поразили петербугское общество. До него
доходили слухи о характере великого князя, о его отношениях к матери и ее
политике, и жители Петербурга чуяли беду с начала нового царствования,
ожидая, что все пойдет по-новому, и так как старое было так приятно, что
от нового не ожидали ничего хорошего. Первые распоряжения нового
императора заставили всех подумать о том, как они глубоко в нем ошибались,
впрочем, это приятное разочарование продолжалось недолго: следовал ряд
распоряжений, в которых высказался истинный характер нового правителя.
Прежде всего из забытой могилы отрыт был император Петр III, гроб его
поставили во дворце, рядом с покойной императрицей, и они похоронены были
вместе, как будто они скончались вместе. Сопровождать гроб императора
назначили и нашего знакомого Алексея Орлова...» — пишет В. О. Ключевский.
В своей опочивальне, в богато драпированной малиновым бархатом с
серебряным флером кровати, в русском платье из серебряной парчи покоилось
тело императрицы. «...По обе стороны и вдоль всей кровати стояли шесть
кавалергардов с карабинами на плече, у обеих дверей на часах по два
кавалергарда, а у ног, также в нескольких шагах, стояло четыре пажа...
Дежурили денно и нощно при оном по восемь дам первых четырех классов и по
восемь кавалеров при отправлении ежедневного обряда божественной службы.
Допускаемы были к руке покойной императрицы всякого чина обоего пола люди,
кроме крестьян... 15 ноября тело покойной императрицы в провожанье всей
императорской фамилии и всех придворных дам и кавалеров из опочивальни
было возложено в тронную залу для прощания с народом».
И как гром средь ясного неба последовал указ «О возложении годичного
траура по скончавшейся императрице и ее мужу императору Петру Федоровичу».
Сын решил соединить их вместе!
Тело несчастного, всеми забытого императора пролежало тридцать четыре
года в скромной могиле Невского монастыря. Его похоронили без всяких
почестей, как простого смертного.
«Павел вместе с сыновьями перенес прах отца своего в церковь сего
монастыря, и стоял он в оной несколько дней, покуда привезена была корона,
— сообщает Болотов. — ...Потом возложил на голову корону и, положив гроб в
другой, серебряный, с пышною церемониею препроводил оный сам с детьми
своими во дворец. Тут встречали его супруга, его императрица с дочерьми
своими и проводила его до катафалка».
Обе гробницы были торжественно установлены на катафалк, и начались
панихиды до «самого дня печальной процессии и переноса их в
Петропавловский собор для погребения». 2 декабря в лютую стужу вдоль всего
Невского проспекта выстроились гвардейские полки. Император, великие
князья, сенаторы и вельможи сопровождали катафалк, покоившийся на
орудийном лафете. Впереди траурной процессии с короной в руках шел Алексей
Орлов, рядом с ним, еле передвигая ноги, шествовал другой цареубийца —
князь Барятинский. Целый час подвергались они насмешкам и проклятиям
безжалостной толпы. Войдя в собор, Орлов покачнулся, прислонился к колонне
и, затем упав на колени, стал неистово молиться, не сдерживая рыданий.
Любимец Петра III Измайлов, «сделавшийся первым соорудителем его
несчастья», и княгиня Дашкова отправляются в ссылку. «Напротив, — пишет
Болотов, — лица, оставшиеся преданными покойному императору, были отмечены
и облагодетельствованы». Барон Унгерн-Стернберг, генерал-майор князь
Голицын, генерал-майор Андрей Гудович, служившие «при родителе его
генерал-адъютантами», были произведены в генерал-аншефы и награждены
орденом Александра Невского. Представитель императора Рунич был послан на
Урал, «выразить высочайшее доверие и милость тем, кто некогда поддержал
Петра III».
Иностранные наблюдатели отмечали народную радость во время
перезахоронения Петра III.
«Восшествие на престол преемника Екатерины исследуемо было крутыми
переворотами во всех частях государственного управления», — отмечает И.
Дмитриев.
Текст книги публикуется по изданию Оболенский Г. Л. Император Павел I: Исторический роман; Карнович Е. П. Мальтийские рыцари в России: Историческая повесть. — М.: Дрофа, 1995 |