Корейко .ru - настоящие 'Двенадцать стульев' и 'Золотой теленок' Ильфа и Петрова
... подлинная энциклопедия советской жизни 1920-х - 1930-х годов

Корейко .ru


Авторская редакция романов Ильфа и Петрова


« Двенадцать стульев » и « Золотой телёнок »


без купюр и цензуры

 
 
 
   

Великий комбинатор

Роман

1 часть

Начата — 2 августа 1929 г.
Окончена — 23 августа 1929 г.

 

Глава 1. О том, как Паниковский нарушил конвенцию

Оглавление

Железнодорожный пейзаж одинаков во всем мире.

Подъезжая к Риму, путешественник видит точно такие же семафоры, какие запирают вход в Архангельск. Подтягиваясь к Самарканду, Чикаго, Мюнхену, Пекину или Ницце, поезда минуют одни и те же сооружения: стрелочные посты, круглые паровозные депо, водокачки с подвижными хоботами и мастерские с мелкими оконными переплетами, где обязательно выбито несколько стекол.

Когда смешанный товарно-пассажирский поезд, беспокойно посвистывая и раскачиваясь, покинул узловую станцию Арбатов, единственный высадившийся на перрон пассажир посмотрел по сторонам с несколько ироническим любопытством. Он увидел то, что мог бы увидеть на подступах к Вене или Рио-де-Жанейро и что множество раз видел у ворот больших и малых русских городов.

Пассажир повернулся спиною к постылым железнодорожным деталям, щелкнул ногтем по станционному колоколу и, сопровождаемый ангельским звоном, вышел на площадь.

Такой площади путешественник не увидел бы ни в Риме, ни в Мюнхене, ни даже в Архангельске. Навстречу ему, с противоположного вокзалу края, шел гигантский мужчина, несший на плечах женщину, словно ворох белья. Мужчина осторожно погружал в жидкую грязь голые ноги. Так ходят по воде не умеющие плавать купальщики. Подойдя к вокзалу, гигант снял с плеч свою ношу и бережно поставил ее на ступеньку. Совершив этот человеколюбивый поступок и получив за него медную монету, гигант уселся на краю болота.

Пассажир, с интересом следивший за действиями человека-парома, вежливо снял фуражку с белым верхом, какую по большей части носят администраторы летних садов и конферансье, и сказал:

— А есть в городе, кроме вас, еще какие-нибудь перевозочные средства? Механические экипажи? Таратайки? Конно-железная городская дорога? Метрополитен?

— Ничего нету, — ответил верзила, подумав. — То есть извозчики есть. Это верно. Только сюда они не заезжают. Глубоко.

Через несколько минут дружественной беседы выяснилось, что в городе Арбатове есть даже и прокатный автомобиль, но в него уже два месяца никто не садится.

— Боятся, — сказал человек-паром с насмешкой.

Больше ничего от человека-парома приезжему добиться не удалось.

Он откозырял своему собеседнику и, помахивая саквояжем, вознамерился переправиться через площадь собственными силами. С брезгливостью кошки, которая боится промочить лапы, приезжий прошелся по краю великих грязей и отступил. Как видно, он дорожил своими столичными башмаками и белыми теннисными брюками, облекавшими его могучие плебейские ноги. Верзила следил за ним равнодушным взглядом.

— Значит, погибать? — сказал приезжий. — Что ж! Таковы суровые законы жизни. Гражданин! Считайте меня своим клиентом!

— Поедем? — спросил человек-паром, оживляясь. — Две копейки перевоз. И за сундучок копейку.

— Это за ручной-то багаж? Копейку? Ну ладно, ладно, вези. Взбираясь на скользкие каменные плечи верзилы, приезжий озабоченно осведомился:

— Горючего хватит? Верзила вдруг захихикал и, прижав к животу ноги пассажира, поскакал через

болото. Пассажир клонился то влево, то вправо, оберегая брюки от трефовых грязевых шлепков.

— Эй ты, корабль пустыни! — кричал он. — Потише! Не пассажиры для транспорта, а транспорт для пассажиров!

Смущенный этими высокопарными возгласами, арбатовский корабль пустыни замедлил ход. Это позволило пассажиру спокойно оглядеться.

Он увидел городок, поместившийся в зеленых рощах, увидел десятка полтора серых, голубых и красно-белых звонниц, бросились ему в глаза золотые с чернью церковные купола и флаг клубничного цвета, трещавший над официальным зданием. Удовлетворенный осмотром, он снова обратился к своему экипажу:

— Ну, тащися сивка пашней десятиной, выбелим железо о сырую землю! И уже на сухом берегу, именовавшемся Бульваром Молодых Дарований, приезжий воскликнул:

— За неимением передней площадки схожу с задней. В Москве за такие штучки виновного предают огненному погребению, но у вас, я думаю, такого делячества еще не наблюдается.

На этом он и расстался с арбатовским рикшей, выдав ему весь наличный капитал — двенадцать копеек.

Почти на всех скамьях Бульвара Молодых Дарований сидели одинокие девушки с раскрытыми книжками в руках. Лоскутные тени падали на страницы книг, на желтые локти и на трогательные провинциальные челки. Когда приезжий вступил в прохладную аллею, на скамьях произошло некоторое движение. Девушки, прикрывшись книгами Ляшко, Бичер-Стоу и Сейфуллиной, бросали на приезжего трусливые взгляды. Он проследовал среди бульварных читательниц парадным шагом и вышел к зданию горисполкома. Через две минуты он уже стучался в дверь кабинета председателя.

— Куда? Куда, товарищ? — спросил его секретарь, сидевший за столом, рядом с дверью. — Вам зачем к председателю? По казенному делу или по личному?

Если бы приезжий был неопытным визитером госучреждений, он, вероятно, поспешил бы заявить, что прибыл по срочному казенному делу. Но он был человеком дошлым и точно знающим систему обращения с секретарями правительственных, хозяйственных и общественных организаций.

— По личному, — сухо сказал он, не оглядываясь на секретаря и засовывая голову в дверную щель. — Здравствуйте, товарищ председатель.

И очутился с глазу на глаз с председателем горисполкома.

— Вы меня узнаете? Председатель, черноглазый, большеголовый человек в синем пиджаке и таких

же брюках, заправленных в сапоги на высоких скороходовских каблуках, посмотрел на посетителя довольно рассеянно и заявил, что не узнает.

— Неужели не узнаете? А между тем многие находят, что я поразительно похож на своего отца.

— Я тоже похож на своего отца, — нетерпеливо сказал председатель, — вам чего, товарищ?

— Принимаю ваши слова, как отдаленное приближение к шутке, — быстро ответил посетитель. — Я сын лейтенанта Шмидта.

Председатель смутился и приподнялся. Он сразу вспомнил знаменитый облик революционного лейтенанта с бледным усатым лицом и в черном плаще с бронзовыми львиными застежками. Пока он собирался с мыслями, чтобы задать сыну черноморского героя приличествующий случаю вопрос, посетитель присматривался к меблировке кабинета взглядом ломбардного оценщика.

Когда-то, в царские времена, меблировка присутственных мест производилась по трафарету. Выведена была особая порода казенной мебели. За время революции эта порода почти исчезла, и секрет ее был, как видно, утерян. Стало неизвестно, как нужно обставлять помещения должностных лиц, и в служебных кабинетах появились предметы, считавшиеся до сих пор неотъемлемой принадлежностью частной квартиры. В учреждениях появились ореховые адвокатские диваны с зеркальной полочкой для семи фарфоровых слонов, которые якобы приносят счастье, горки для посуды, этажерочки, раздвижные кожаные кресла для ревматиков и голубые японские вазы. В кабинете председателя арбатовского исполкома, кроме обычного письменного стола, находились два пуфика, обитых полопавшимся розовым шелком, полосатенькая козетка, атласный экран и зеркальный славянский шкаф грубой рыночной работы.

«А шкафчик-то типа «Гей, славяне!», — подумал посетитель, — тут много не возьмешь. Ну, ничего. Червонец — тоже деньги!»

— Очень хорошо, что вы ко мне зашли, — сказал председатель растерянно. — Вы, вероятно, из Москвы?

— Разумеется, — ответил посетитель, разглядывая козетку и все более убеждаясь в том, что финансовые дела исполкома плохи. Он предпочитал исполкомы, обставленные дорогой шведской мебелью.

Председатель хотел было задать вполне законный вопрос о цели приезда лейтенантского сына в Арбатов, но неожиданно для самого себя сказал:

— Церкви у нас замечательные. Тут уже из Главнауки приезжали, собираются реставрировать. Скажите, а вы-то сами помните восстание на броненосце «Очаков»?

— Смутно, — ответил посетитель, улыбаясь, — мне тогда шел только пятый годик.

— Простите, как ваше имя?

— Николай. Николай Шмидт.

— А по батюшке?

«Плохо дело, — подумал посетитель, — может быть, здесь уже побывал какой-нибудь внук Карла Маркса, и председатель стал человеком опытным».

— Да-а, — протянул он, уклоняясь от прямого ответа, — теперь многие не знают имен героев. Угар НЭПа. Нет того энтузиазма. Я, собственно, попал к вам в город по чистой случайности. Задержка в пути. Непредвиденные расходы...

Председатель очень обрадовался перемене разговора. Ему показалось позорным то, что он забыл имя очаковского героя.

«Действительно, — думал он, с любовью глядя на воодушевленное лицо гостя, — глохнешь тут за работой. Великие вехи забываешь».

— Как вы говорите? Расходы? Я слушаю.

— Конечно, я мог бы обратиться к частному лицу, — сказал посетитель, — мне всякий даст, но вы понимаете, это не совсем удобно с политической точки зрения...

— И очень хорошо сделали, что не обратились к частнику, — сказал совсем запутавшийся председатель.

После этого все пошло сравнительно легко. Сын героя просил пятьдесят рублей. Председатель, стесненный узкими рамками местного бюджета, смог дать только восемь рублей и три талона на обед в кооперативной столовой «Тарантелла».

Сын героя уложил деньги и талоны в глубокий карман поношенного, серого в яблоках пиджака и уже собрался было подняться с розового пуфика, когда за дверью кабинета послышался предостерегающий возглас секретаря. Дверь с шумом растворилась, и на пороге ее показался новый посетитель.

— Кто здесь главный? — спросил он, тяжело дыша и рыская блудливыми глазами по пуфикам.

— Ну, я, — неохотно признался председатель.

— Здоров, председатель! — гаркнул новоприбывший, протягивая лопатообразную ладонь. — Будем знакомы! Сын лейтенанта Шмидта.

— Кто? — спросил глава города, тараща добрые глаза.

— Сын великого незабвенного героя лейтенанта Шмидта! — повторил пришелец.

— А вот же товарищ сидит — сын товарища Шмидта. Николай Шмидт. И председатель в полном расстройстве указал на первого посетителя, лицо которого внезапно приобрело сонное выражение.

В жизни двух жуликов наступило щекотливое мгновение. В руках скромного и доверчивого председателя исполкома в любой момент мог блеснуть длинный неприятный меч Немезиды. Судьба давала только одну секунду времени для создания спасительной комбинации. В глазах второго сына лейтенанта Шмидта отразился ужас.

Его фигура в полосатой легкой рубашке «Парагвай», матросских штанах и голубоватых парусиновых туфлях, только что еще резкая и угловатая, стала расплываться, потеряла свои грозные контуры и уже решительно не внушала никакого уважения.

Между тем в дверях появилась недоброжелательная физиономия секретаря. И вот, когда второму сыну лейтенанта уже казалось, что все потеряно и что председательский гнев падет сейчас на его рыжую голову, пришло спасение.

— Вася! — закричал первый сын лейтенанта Шмидта, вскакивая. — Родной братик! Узнаешь брата Колю?

И первый сын заключил второго сына в объятия.

— Узнаю! — заревел прозревший наконец Вася. — Узнаю брата Колю! Счастливая встреча ознаменовалась такими сумбурными ласками и столь

необыкновенными по силе объятиями, что второй сын черноморского революционера вышел из них с побледневшим от боли лицом. Брат Коля на радостях помял его довольно сильно.

Обнимаясь, оба брата искоса поглядывали на председателя, с лица которого, однако, не сходила скверная улыбка. Ввиду этого спасительную комбинацию тут же на месте пришлось развить, пополнить бытовыми деталями и новыми, ускользнувшими от четкости, подробностями восстания моряков в 1905 году. Держась за руки, братья опустились на козетку и, не спуская льстивых глаз с председателя, погрузились в воспоминания.

— До чего удивительная встреча! — фальшиво воскликнул первый сын, приглашая председателя примкнуть к семейному торжеству.

— Да, — сказал председатель замороженным голосом. — Бывает. Увидев, что председатель все еще находится в лапах сомнения, первый сын

погладил брата по рыжим, как у сеттера, кудрям и ласково спросил:

— Когда же ты приехал из Екатеринослава, где ты жил у нашей бабушки?

— Да, я там жил, — пробормотал второй сын лейтенанта, — у нее.

— Что же ты мне так редко писал? Я так беспокоился.

— Занят был, — угрюмо ответил рыжеволосый. И, опасаясь, что неугомонный брат сейчас же заинтересуется, чем он был занят (а занят он был преимущественно тем, что сидел в исправительных домах различных автономных республик и областей), второй сын лейтенанта Шмидта вырвал инициативу и задал вопрос сам.

— А ты почему не писал?

— Я писал, — неожиданно ответил братец, чувствуя необыкновенный прилив веселости. — Заказные письма посылал. У меня даже почтовые квитанции есть.

И он полез в боковой карман, откуда действительно вынул множество лежалых бумажек. Но показал их почему-то не брату, а председателю исполкома, да и то издали.

Как это ни странно, вид бумажек немного успокоил председателя, и воспоминания братьев стали живее. Рыжеволосый брат вполне освоился с обстановкой и монотонно, но довольно толково рассказал содержание брошюры «Мятеж на “Очакове”». Брат украшал его сухое изложение деталями настолько живописными, что председатель снова загрустил о трех талонах и восьми рублях.

Однако он отпустил братьев с миром, и они выбежали на улицу, чувствуя большое облегчение.

За углом исполкомовского дома они остановились.

— Кстати, о детстве, — сказал первый сын, — в детстве таких, как вы, я убивал на месте. Из рогатки.

— Почему? — радостно спросил второй сын знаменитого отца.

— Таковы суровые законы жизни. Или, короче выражаясь, жизнь диктует нам свои суровые законы. Вы бы еще вышли на многолюдную площадь и обнародовали бы свою принадлежность к семье Шмидта. Тогда бы даже я не смог вас спасти. Разве вы не видели, что председатель не один?

— Я думал...

— Ах, вы думали? Вы, значит, иногда думаете? Вы — мыслитель? Как ваша фамилия, мыслитель? Спиноза? Жан-Жак Руссо? Марк Аврелий?

Рыжеволосый молчал, подавленный справедливым обвинением.

— Ну, я вас прощаю. Живите. Размножайтесь. Давайте познакомимся. Как-никак братья. Родство обязывает. Меня зовут Остап Бендер. Разрешите также узнать вашу первую фамилию.

— Балаганов, — представился рыжеволосый, — Шура Балаганов.

— О профессии не спрашиваю, — учтиво сказал Бендер, — но догадываюсь. Вероятно, что-нибудь интеллектуальное! Судимостей много?

— Две, — свободно ответил Балаганов. — В этом году.

— Вот это нехорошо. Более того — это плохо. За что вы продаете свою бессмертную душу? Человек не должен судиться. Это пошлое занятие. Я имею в виду кражи. Не говоря уже о том, что воровать грешно — мама, наверно, познакомила вас в детстве с такой доктриной, это к тому же бесцельная трата сил и энергии...

Остап долго бы еще развивал свои взгляды на жизнь, если бы его не перебил Балаганов.

— Смотрите, — сказал он, указывая на зеленые глубины Бульвара Молодых Дарований. — Видите, вон идет человек в соломенной шляпке.

— Вижу, — высокомерно сказал Остап. — Ну и что же? Это губернатор острова Борнео?

— Это Паниковский, — сказал Шура, — сын лейтенанта Шмидта. По аллее, в тени августейших лип, склонясь немного набок, двигался гражданин самого приятного вида. Твердая соломенная шляпа с рубчатыми краями боком сидела на его голове. Брюки были настолько коротки, что обнажали белые завязки кальсон. Под усами гражданина, подобно огоньку папиросы, изредка вспыхивал золотой зуб.

— Это становится забавным, — сказал Остап. Паниковский направился прямо к зданию горисполкома.

— Его нужно предостеречь, — заметил Бендер, — не верится, чтобы после нашего посещения председатель отнесся к третьему сыну лейтенанта Шмидта миролюбиво.

— Не надо, — сказал Балаганов, — пусть знает в другой раз, как нарушать конвенцию.

— Что еще за конвенция такая?

— Подождите. Потом скажу. Смотрите, он вошел.

— Я человек завистливый, — сознался Бендер, — но тут завидовать нечему. Но я также и любопытен. Пойдем, посмотрим.

Сдружившиеся дети лейтенанта вышли из-за угла и подступили к окну председательского кабинета.

За туманным, немытым стеклом сидел председатель. Он быстро писал. Как у всех пишущих, лицо у него было скорбное. Вдруг он поднял голову и зашевелил губами. Дверь распахнулась, и в комнату проник Паниковский. Прижимая шляпу к сальному пиджаку, он остановился перед столом и долго шевелил толстыми губами. После этого председатель подскочил и широко раскрыл рот. Друзья услышали протяжный крик.

Со словами «Отбой! Все назад!» Остап увлек за собою Балаганова. Они побежали на бульвар и спрятались за деревом.

— Снимите шляпы, — сказал Остап, ликуя, — обнажите головы. Сейчас состоится вынос тела.

Остап не ошибся. Не успели еще замолкнуть раскаты и переливы председательского голоса, как в портале исполкома показались два дюжих курьера. Они несли Паниковского. Один держал его за руки, а другой за ноги.

— Прах покойного, — комментировал Остап, — был вынесен на руках близкими и друзьями.

Курьеры вытащили дитя лейтенанта Шмидта на крыльцо и принялись неторопливо раскачивать. Паниковский молчал, покорно глядя на синее небо.

— После непродолжительной гражданской панихиды... — начал Остап. И в ту же самую минуту курьеры, придав телу Паниковского достаточный

размах и инерцию, выбросили его на улицу.

— ... Тело было предано земле, — закончил Бендер. Паниковский шлепнулся на землю, как жаба. Он быстро поднялся и, кренясь на

бок сильнее прежнего, побежал по Бульвару Молодых Дарований с невероятной быстротой.

— Ну, теперь расскажите, — промолвил Остап, — каким образом этот гад нарушил конвенцию и какая это была конвенция.