Николай Гоголь
Выбранные места из переписки с друзьями
Исторический живописец Иванов
Оглавление 'Переписка с друзьями'
XXIII
ИСТОРИЧЕСКИЙ ЖИВОПИСЕЦ ИВАНОВ
(Письмо к гр. Матв. Ю. В............му)
Пишу к вам об Иванове. Что за непостижимая судьба этого человека! Уже
дело его стало, наконец, всем объясняться. Все уверились, что картина,
которую он работает, - явленье небывалое, приняли участие в художнике,
хлопочут со всех сторон о том, чтобы даны были ему средства кончить ее,
чтобы не умер над ней с голоду художник, - говорю буквально - не умер с
голоду, - и до сих пор ни слуху ни духу из Петербурга. Ради Христа,
разберите, что это все значит. Сюда принеслись нелепые слухи, будто
художники и все профессора нашей Академии художеств, боясь, чтобы картина
Иванова не убила собою все, что было доселе произведено нашим художеством,
из зависти стараются о том, чтоб ему -не даны были средства на окончание.
Это ложь, я в этом уверен. Художники наши благородны, и если бы они узнали
все то, что вытерпел бедный Иванов из-за своего беспримерного самоотверженья
и любви к труду, рискуя действительно умереть с голоду, они бы с ним
поделились братски своими собственными деньгами, а не то чтобы внушать
другим такое жестокое дело. Да и чего им опасаться Иванова? Он идет своей
собственной дорогой и никому не помеха. Он не только не ищет профессорского
места и житейских выгод, но даже просто ничего не ищет, потому что уже давно
умер для всего в мире, кроме своей работы. Он молит о нищенском содержании,
о том содержании, которое дается только начинающему работать ученику, а не о
том, которое следует ему, как мастеру, сидящему над таким колоссальным
делом, которого не затевал доселе никто. И этого нищенского содержания, о
котором все стараются и хлопочут, не может он допроситься, несмотря на
хлопоты всех. Воля ваша, я вижу во всем этом волю провиденья, уже так
определившую, чтобы Иванов вытерпел, выстрадал и вынес все, другому ничему
не могу приписать.
Доселе раздавался ему упрек в медленности. Говорили все: "Как! восемь
лет сидел над картиной, и до сих пор картине нет конца!" Но теперь этот
упрек затихнул, когда увидели, что и капля времени у художника не пропала
даром, что одних этюдов, приготовленных им для картины своей, наберется на
целый зал и может составить отдельную выставку, что необыкновенная величина
самой картины, которой равной еще не было (она больше картин Брюллова и
Бруни), требовала слишком много времени для работы, особенно при тех малых
денежных средствах, которые не давали ему возможности иметь несколько
моделей вдруг, и притом таких, каких бы он хотел. Словом - теперь все
чувствуют нелепость упрека в медленности и лени такому художнику, который,
как труженик, сидел всю жизнь свою над работою и позабыл даже, существует ли
на свете какое-нибудь наслажденье, кроме работы. Еще более будет стыдно тем,
которые попрекали его в медленности, когда узнают и другую сокровенную
причину медленности. С производством этой картины связалось собственное
душевное дело художника, - явленье слишком редкое в мире, явленье, в котором
вовсе не участвует произвол человека, но воля того, кто повыше человека. Так
уже было определена, чтобы над этою картиной совершилось воспитанье
собственно художника, как в рукотворном деле искусства, так и в мыслях,
направляющих искусство к законному и высшему назначенью. Предмет картины,
как вы уже знаете, слишком значителен. Из евангельских мест взято самое
труднейшее для исполнения, доселе еще не бранное никем -из художников даже
прежних богомольно-художественных веков, а именно - первое появленье Христа
народу. Картина изображает пустыню на берегу Иордана. Всех видней Иоанн
Креститель, проповедующий и крестящий во имя того, которого еще никто не
видал из народа. Его обступает толпа нагих и раздевающихся, одевающихся и
одетых, выходящих из вод и готовых погрузиться в воды. В толпе этой стоят и
будущие ученики самого спасителя. Все, отправляя свей различные телесные
движенья, устремляется внутренним ухом к речам пророка, как бы схватывая из
уст его каждое слово и выражая на различных лицах своих различные чувства:
на одних - уже полная вера; на других - еще сомненье; третьи уже колеблются;
четвертые понурили главы в сокрушенье и покаянье; есть и такие, на которых
видна еще кора и бесчувственность сердечная. В это самое время, когда все
движется такими различными движеньями, показывается вдали тот самый, во имя
которого уже совершилось крещение, - и здесь настоящая минута картины.
Предтеча взят именно в тот миг, когда, указавши на спасителя перстом,
произносит: "Се агнец, взъемляй грехи мира!" И вся толпа, не оставляя
выражений лиц своих, устремляется или глазом, или мыслию к тому, на которого
указал пророк. Сверх прежних, не успевших сбежать с лиц, впечатлений,
пробегают по всем лицам новые впечатления. Чудным светом осветились лица
передовых избранных, тогда как другие стараются еще войти в смысл непонятных
слов, недоумевая, как может один взять на себя грехи всего мира, и третьи
сомнительно колеблют головой, говоря; "От Назарета пророк не приходит". А
он, в небесном спокойствии и чудном отдалении, тихой и твердой стопой уже
приближается к людям.
Безделица - изобразить на лицах весь этот ход обращенья человека ко
Христу! Есть люди, которые уверены, что великому художнику все доступно.
Земля, море, человек, лягушка, драка и пирушка людей, игра в карты и моленье
богу, словом, все может достаться ему легко, будь только он талантливый
художник да поучись в академии. Художник может изобразить только то, что он
почувствовал и о чем в голове его составилась уже полная идея; иначе картина
будет мертвая, академическая картина. Иванов сделал все, что другой художник
почел бы достаточным для окончания картины. Вся материальная часть, все, что
относится до умного и строгого размещения группы в картине, исполнено в
совершенстве. Самые лица получили свое типическое, согласно Евангелию,
сходство и с тем вместе сходство еврейское. Вдруг слышишь по лицам, в какой
земле происходит дело. Иванов повсюду ездил нарочно изучать для того
еврейские лица. Все, что ни относится до гармонического размещенья цветов,
одежды человека и до обдуманной ее наброски на тело, изучено в такой
степени, что всякая складка привлекает вниманье знатока. Наконец, вся
ландшафтная часть, на которую обыкновенно не много смотрит исторический
живописец, вид всей живописной пустыни, окружающей группу, исполнен так, что
изумляются сами ландшафтные живописцы, живущие в Риме. Иванов для этого
просиживал по нескольким месяцам в нездоровых Понтийских болотах и пустынных
местах Италии, перенес в свои этюды все дикие захолустья, находящиеся вокруг
Рима, изучил всякий камешек и древесный листик, словом - сделал все, что мог
сделать, все изобразил, чему только нашел образец. Но как изобразить то,
чему еще не нашел художник образца? Где мог найти он образец для того, чтобы
изобразить главное, составляющее задачу всей картины, - представить в лицах
весь ход человеческого обращенья ко Христу? Откуда мог он взять его? Из
головы? Создать воображеньем? Постигнуть мыслью? Нет, пустяки! Холодна для
этого мысль и ничтожно воображенье. Иванов напрягал воображенье, елико мог,
старался на лицах всех людей, с какими ни встречался, ловить высокие
движенья душевные, оставался в церквях следить за молитвой человека - и
видел, что все бессильно и недостаточно и не утверждает в его душе полной
идеи о том, что нужно. И это было предметом сильных страдании его душевных и
виной того, что картина так долго затянулась. Нет, пока в самом художнике не
произошло истинное обращенье ко Христу, не изобразить ему того на полотне.
Иванов молил бога о ниспослании ему такого полного обращенья, лил слезы в
тишине, прося у него же сил исполнить им же внушенную мысль; а в это время
упрекали его в медленности и торопили его! Иванов просил у бога, чтобы огнем
благодати испепелил в нем ту холодную черствость, которою теперь страждут
многие наилучшие и наидобрейшие люди, и вдохновил бы его так изобразить это
обращение, чтобы умилился и нехристианин, взглянувши на его картину; а его в
это время укоряли даже знавшие его люди, даже приятели, думая, что он просто
ленится, и помышляли сурьезно о том, нельзя ли голодом и отнятием всех
средств заставить его кончить картину. Сострадательнейшие из них говорили:
"Сам же виноват; пусть бы большая картина шла своим чередом, а в промежутках
мог бы он работать малые картины, брать за них деньги и не умереть с
голода", - говорили, не ведая того, что художнику, которому труд его, по
воле бога, обратился в его душевное дело, уже невозможно заняться никаким
другим трудом, и нет у него промежутков, не устремится и мысль его ни к чему
другому, как он ее ни принуждай и ни насилуй. Так верная жена, полюбившая
истинно своего мужа, не полюбит уже никого другого, никому не продаст за
деньги своих ласк, хотя бы этим средством могла бы спасти от бедности себя и
мужа. Вот каковы были обстоятельства душевные Иванова. Вы скажете: "Да зачем
же он не изложил всего этого на бумаге? Зачем не описал ясно своего
действительного положения? тогда бы ему вдруг были высланы деньги". Да, как
бы не так. Попробуй кто-нибудь из нас, еще не доказавший сил, еще не умеющий
самому себе высказать себя, объясняться с людьми, стоящими на других
поприщах, которые не могут, весьма естественно, даже постигнуть, что может
существовать в искусстве его высшая степень, свыше тон, на которой оно стоит
в нынешнем модном веке! Неужели ему сказать: "Я произведу одно такое дело,
которое вас потом изумит, но которого вам не могу теперь рассказать, потому
что многое покуда и мне самому еще не совсем понятно, а вы, во все то время,
как я буду сидеть над работой, ждите терпеливо и давайте мне деньги на
содержанье"? Тогда, пожалуй, явятся много таких охотников, которые заговорят
таким же образом - да им разве безумец даст деньги. Положим даже, что Иванов
мог бы в это неясное время выразиться ясно и сказать так: "Мне внушена
кем-то свыше меня преследующая мысль - изобразить кистью обращенье человека
ко Христу. Я чувствую, что не могу этого сделать, не обратившись истинно
сам. А потому ждите, покуда во мне самом не произойдет это обращенье, и
давайте до того времени мне деньги на мое содержанье и на мою работу". Да
ему тогда в один голос закричим мы все: "Что ты, брат, за нескладицу
городишь? за дураков, что ли, нас принял? Что за связь у души с картиной?
Душа сама по себе, а картина сама по себе. Что нам ждать твоего обращенья!
Ты должен быть и без того христианин; ведь вот мы же все истинные
христиане". Вот что мы скажем все Иванову, и каждый из нас почти прав. Не
будь этих же самых тяжелых его обстоятельств и внутренних терзаний душевных,
которые силою заставили его обратиться жарче других к богу и дали ему
способность к нему прибегать и жить в нем так, как не живет в нем нынешний
светский художник, и выплакать слезами те чувства, которых он силился добыть
прежде одними размышленьями, - не изобразить бы ему никогда того, что
начинает он уже изображать теперь на полотне, и он действительно бы обманул
и себя и других, несмотря на все желанье не обмануть.
Не думайте, чтобы легко было изъясниться с людьми во время переходного
состоянья душевного, когда, по воле бога, начнется переработка в собственной
природе человека. Я это знаю и отчасти даже испытал сам. Мои сочиненья тоже
связались чудным образом с моей душой и моим внутренним воспитаньем. В
продолжение более шести лет я ничего не мог работать для света. Вся работа
производилась во мне и собственно для меня. А существовал я дотоле, - не
позабудьте, - единственно доходами с моих сочинений. Все почти знали, что я
нуждался, но были уверены, что это происходит от собственного моего
упрямства, что мне стоит только присесть да написать небольшую вещь, чтобы
получить большие деньги; а я не в силах был произвести ни одной строки, и
когда, послушавшись совета одного неразумного человека, вздумал было
заставить себя насильно написать кое-какие статейки для журнала, это было
мне в такой степени трудно, что ныла моя голова, болели все чувства, я марал
и раздирал страницы, и после двух, трех месяцев таковой пытки так расстроил
здоровье, которое и без того было плохо, что слег в постель, а
присоединившиеся к тому недуги нервические и, наконец, недуги от неуменья
изъяснить никому в свете своего положения до того меня изнурили, что был я
уже на краю гроба. И два раза случилось почти то же. Одни раз, в прибавление
ко всему этому, я очутился в городе, где не было почти ни души мне близкой,
без всяких средств, рискуя умереть не только от болезни и страданий
душевных, но даже от голода. Это было уже давно тому. Спасен я был
государем. Нежданно ко мне пришла от него помощь. Услышал ли он сердцем, что
бедный подданный его на своем неслужащем и незаметном поприще помышлял
сослужить ему такую же честную службу, какую сослужили ему другие на своих
служащих и заметных поприщах, или это было просто обычное движенье милости
его. Но эта помощь меня подняла вдруг. Мне было приятно в эту минуту быть
обязану ему, а не кому-либо другому. К причинам, побудившим взяться с новою
силою за труд, присоединилась еще и мысль, - если удостоит меня бог
сделаться, точно, человеком близким для многих людей и достойным, точно,
любви всех тех, которых люблю, -сказать им: "Не забывайте же, меня бы не
было, может быть, на свете, если б не государь". Вот каковы бывают
положения. В прибавленье скажу вам, что в это же самое время я должен был
слышать обвиненья в эгоизме: многие не могли мне простить моего неучастия в
разных делах, которые они затевали, по их мненью, для блага общего. Слова
мои, что я не могу писать и не должен работать ни для каких журналов и
альманахов, принимались за выдумку. Самая жизнь моя, которую я вел в чужих
краях, приписана была сибаритскому желанию наслаждаться красотами Италии. Я
не мог даже изъяснить никому из самых близких моих друзей, что, кроме
нездоровья, мне нужно было временное отдаление от них самих, затем именно,
чтобы не попасть в фальшивые отношения с ними и не нанести им же
неприятностей, - я даже этого не мог объяснить. Я слышал сам, что мое
душевное состояние до того сделалось странно, что ни одному человеку в мире
не мог бы я рассказать его понятно. Силясь открыть хотя одну часть себя, я
видел тут же перед моими глазами, как моими же словами туманил и кружил
голову слушавшему меня человеку, и горько раскаивался за одно даже желанье
быть откровенным. Клянусь, бывают так трудны положенья, что их можно
уподобить только положенью того человека, который находится в летаргическом
сне, который видит сам, как его погребают живого, и не может даже
пошевельнуть пальцем и подать знака, что он еще жив. Нет, храни бог в эти
минуты переходного состоянья душевного пробовать объяснять себя
какому-нибудь человеку; нужно бежать к одному богу, и ни к кому более.
Против меня стали несправедливы многие, даже близкие мне люди, и были в .то
же время совсем невиноваты; я бы сам сделал то же, находясь на их месте.
То же самое и в деле Иванова; если бы случилось, что он умер от
бедности и недостатка средств, вдруг бы все до единого исполнилось
негодованья противу тех, которые допустили это, пошли бы обвинения в
бесчувственности и зависти к нему других художников. Иной драматический поэт
составил бы из этого чувствительную драму, которою бы растрогал слушателей и
подвигнул бы гневом противу врагов его. И все это было бы ложь, потому что,
точно, никто не был бы истинно виновен в его смерти. Один только человек был
бы бесчестен и виноват, и этот человек был бы - я: я испробовал почти то же
состояние, испробовал его на собственном теле, и не объяснил этого другим! И
вот почему я теперь пишу к вам. Устройте же это дело; не то - грех будет на
вашей собственной душе. С моей души я уже снял его этим самым письмом;
теперь он повиснул на вас. Сделайте так, чтобы не только было выдано Иванову
то нищенское содержание, которое он просит, но еще сверх того единовременная
награда, именно за то самое, что он работал долго над своей картиной и не
хотел в это время ничего работать постороннего, как ни заставляли его другие
люди и как ни заставляла его собственная нужда. Не скупитесь! деньги все
вознаградятся. Достоинство картины уже начинает обнаруживаться всем. Весь
Рим начинает говорить гласно, судя даже по нынешнему ее виду, в котором
далеко еще не выступила вся мысль художника, что подобного явленья еще не
показывалось от времен Рафаэля и Леонардо -да -Винчи. Будет окончена картина
- беднейший двор в Европе заплатит за нее охотно те деньги, какие теперь
плотят за вновь находимые картины прежних великих мастеров, и таким картинам
не бывает цена меньше ста или двухсот тысяч. Устройте так, чтобы награда
выдана была не за картину, но за самоотвержение и беспримерную любовь к
искусству, чтобы это послужило в урок художникам. Урок этот нужен, чтобы
видели все другие, как нужно любить искусство. Что нужно, как Иванов,
умереть для всех приманок жизни; как Иванов, учиться и считать себя век
учеником; как Иванов, отказывать себе во всем, даже и в лишнем блюде в
праздничный день; как Иванов, надеть простую плисовую куртку, когда
оборвались все средства, и пренебречь пустыми приличиями; как Иванов,
вытерпеть все и при высоком и нежном образованье душевном, при большой
чувствительности ко всему вынести все колкие поражения и даже то, когда
угодно было некоторым провозгласить его сумасшедшим и распустить этот слух
таким образом, чтобы он собственными своими ушами, на всяком шагу, мог его
слышать. За эти-то подвиги нужно, чтобы ему была выдана награда. Это нужно
особенно для художников молодых и выступающих на поприще художества, чтобы
не думали они о том, как заводить галстучки да сертучки да делать долги для
поддержанья какого-то веса в обществе; чтобы знали вперед, что подкрепленье
и помощь со стороны правительства ожидают только тех, которые уже не
помышляют о сертучках да о пирушках с товарищами, но отдались своему делу,
как монах монастырю. Хорошо бы даже, если бы выданная Иванову сумма была
слишком велика, чтобы невольно почесали у себя в затылке все другие. Не
бойтесь, эту сумму он не возьмет себе; может быть, из нее и копейки не
возьмет для себя, - эта сумма будет вся употреблена на вспомоществованье
истинным труженикам искусства, которых знает художник лучше, нежели
какой-нибудь чиновник, и распоряженья по этому делу будут произведены лучше
чиновнических. За чиновником мало ли что может водиться: у него может
случиться и жена-модница, и приятели-едоки, которых нужно угощать обедом;
чиновник заведет и штат и блеск; станет даже утверждать, что для поддержания
чести русской нации нужно задать пыль иностранцам, и потребует на это
деньги. Но тот, кто сам подвизался на том поприще, которому потом должен
помочь, кто слышал вопль потребности и нужды истинной, а не поддельной, кто
терпел сам и видел, как терпят другие, и соскорбел им, и делился последней
рубашкой с неимущим тружеником в то время, когда и самому нечего было есть и
не во что одеться, как делал это Иванов, тот - другое дело. Тому можно смело
поверить миллион и спать спокойно, - не пропадет даром копейка из этого
миллиона. Поступите же справедливо, а письмо мое покажите многим как моим,
так и вашим приятелям, и особенно таким, которых управлению вверена
какая-нибудь часть, потому что труженики, подобные Иванову, могут случиться
на всех поприщах, и все-таки не нужно допустить, чтобы они умерли с голоду.
Если случится, что один, отделившись от всех других, займется крепче всех
своим делом, хотя бы даже и своим собственным, но если он скажет, что это,
по-видимому, собственное его дело будет нужно для всех, считайте его как бы
на службе и выдавайте насущное прокормление. А чтобы удостовериться, нет ли
здесь какого обмана, потому что под таким видом может пробраться ленивый и
ничего не делающий человек, следите за его собственной жизнью; его
собственная жизнь скажет все. Если он так же, как Иванов, плюнул на все
приличия и условия светские, надел простую куртку и, отогнавши от себя мысль
не только об удовольствиях и пирушках, но даже мысль завестись когда-либо
женою и семейством или каким-либо хозяйством, ведет жизнь истинно
монашескую, корпя день и ночь над своей работой и молясь ежеминутно, - тогда
нечего долго рассуждать, а нужно дать ему средства работать, незачем также
торопить и подталкивать его -оставьте его в покое: подтолкнет .его бог без
вас; ваше дело только смотреть за тем, чтобы он не умер с голода. Не давайте
ему большого содержания; дайте ему бедное и нищенское даже, и не соблазняйте
его соблазнами света. Есть люди, которые должны век остаться нищими.
Нищенство есть блаженство, которого еще не раскусил свет. Но кого бог
удостоил отведать его сладость и кто уже возлюбил истинно свою нищенскую
сумку, тот не продаст ее ни за какие сокровища здешнего мира.
1846
|
