Александр Николаевич Глумов

НА РУБЕЖЕ ВЕКА

(...) Невзначай Репнин, взглянув в окно возвестил, что их путь подходит к концу. — Ингербургские ворота! — сообщил он торжественно.

В замерзшие стекла были видны четырехгранные рустованные столбы и парные колонны. Тут же — зубчатая стена низенькой, плотненькой, словно игрушечной, крепости. Оттуда выскочили заспанные ветераны в узких мундирах прусского образца и перепуганно окликнули уже проехавшую мимо карету, спросив пароль.

«В лагерь, что ли, мы едем? — мелькнула догадка. — Или в форт?...».

— А караулка да и ворота вот этими самыми старцами самолично водружены, — ухмыльнувшись, сказал Безбородко, — ветхими вахмистрами, отслужилыми Иваном Шушариным да Филатом Ябуровым — ишь какая память-то у меня несуразная! Нужное забываю, а всякую, шушеру помню. По строили крепостцу за наикратчайший срок, при том из паристской плиты, славного камня, тут, поблизости, залегающего. Лет двести ворота-то простоят.

Мелькали здания городка: убогие домики, казармы, строящиеся дома — среди них были и богатейшие. Сани свернули налево. Четкие аллеи дубов, замерзшие фигурные пруды, цветочные горки с каменными ступенями, садики, запорошенные снегом.

Карета остановилась: путь был прегражден трехцветным шлагбаумом, окрашенным черно-красно-белыми полосками. Из такой же полосатой будки выбежало несколько капралов, тоже в кургузых прусских мундирах; окликнув приезжих, спросив, кто такие, стали поднимать шлагбаум.

Александр успел разглядеть — направо, налево — две громадные ровные белые глади, два замерзших озера, затянутые плащаницами снега.

Немного погодя, опять остановка: опять полосатый шлагбаум. Новый, более строгий опрос. Здесь — скрещение дорог. Парапет с чугунными пушками. В центре — грандиозный обелиск и медный шар наверху.

— Коннетабль! — помпезно возвестил Репнин. — Прославленный в Европе Кон-не-табль.

Высочайший обелиск на свете! — в тон, так же подчеркнуто-пышно, уточнил обер-гофмейстер. — Выше римского. Пятнадцать сажен, один аршин и тринадцать вершков. Ух, опять эта моя проклятая память! Фамилию строителя помню: Пластин, по имени Кирьяк. Из деревни Яичница. Ей-богу, князь, не вру: есть такая деревня в Архангельской волости. Я бы сейчас эту деревню одним мигом прогло тил без остатка. Думаете, не сумею яичницы проглотить? А тут, смотрите, — солнечные часы. И их прожевал бы. А вон еще посмотрите направо...

Высоко на горе, среди леса, сквозь разорванную марлю переплетающихся обнаженных сучьев властно выступало правое крыло огромного грозного здания с башней. Похоже на замок... Россия ли это? Будто приехали в чужую страну... Судя по полосатым шлагбаумам, да по казармам, да бегающим туда и сюда солдатам в треуголках, с косами, с ботфортами, в узких мундирчиках — уж не владения ли здесь великого князя Павла Петровича?..

Сани свернули вправо, мимо бастионов с амбразурами для пушек, по подъемному мосту через глубокий ров, — и лошади вынесли кузов на обширный плац перед дворцом.

Дворец выглядит необитаемым, вымершим. Стены серые, суровые, строгие. Неприступные. В такой лаконичной простоте возводились дома в пору Ренессанса. Главный корпус, плоский и хмурый, — монолитная, однородная масса — расчленен лишь тонкими узкими гуртами — вырезанными поясами — карнизов и наличников почти не приметно. Всего только две статуи в нишах. Две стройные пятиугольные башни по сторонам. Часы на одной. Как все это похоже на холодные, бесстрастные дворцы Возрождения!

И, дерзко нарушая тяжелую лаконичность центрального здания, разлетаются вправо и влево, загибаясь вперед, боковые закругленные одноэтажные крылья с колоннами на открытых галереях. Они завершаются двумя симметричными огромными корпусами — каре, тоже с башнями по углам. Справа — Адмиралтейским, слева — Кухонным каре. И на них та же печать грозной, недоверчивой замкнутости.

Да, это — цитадель великого князя — наследника, цесаревича Павла Петровича. Это — Гатчина.

В вестибюле левого каре — еще один опрос.

Со стесненным сердцем, ни жив, ни мертв, следуя за спутниками, Александр шагал под мрачными сводами. Гулко повторялся каждый звук.

На площадке второго этажа жестким, подозрительным взглядом окинул приезжих пожилой майор в прусском мундире, начальник караула из двенадцати вооруженных солдат, выстроенных в две четкие шеренги...

Большие, нарядные двухстворчатые двери раскрылись. Прибывшие вошли в приемные залы.

После башен и рвов, после бастионов с амбразурами и чугунными пушками кажется неожиданной, странно непостижимой эта мечтательно-буколическая обстановка Овальной... Интимная комната залита трепещущим, призрачным сиянием. Мертвенные блики пробегают по бело-зеленым улыбающимся лицам фигурантов Малого двора. Мерцают свечи, заключенные в тонкие, высокие алебастровые вазы, — они то гаснут, то судорожно разгораются. Световые пятна, насторожившись, колеблются на изящных стульях из бледной карельской березы, качаются зыбко на стенах, обитых нежным, изящным кретоном, на карнизах, на веселом плафоне с гирляндами из цветочков. Безжизненные светотени, притаившись, прячутся в нишах, расписанных пасторальными сценами.

На фоне белесоватого, недоверчиво-загадочного излучения алебастровых ваз выделяется яркое, сочное желтое пламя двух канделябров, воцарившихся на малюсеньком столике наборного дерева формой «подковки», на так называемом «бобике», за которым восседает массивный речитатор.

Чтение Фауста давно уже началось. Рыхлая дама — великая княгиня Мария Федоровна — на поклон опоздавших ответила легким кивком головы, приложив пухлый палец к губам; взглядом указала на свободные стулья и кресла. Прибывшие тихонько заняли места и сделали вид, что начали слушать. Это оказалось очень кстати для Александра: так он сможет спокойнее осмотреться...

Общество — немногочисленое, большею частью дамы, девицы. Во всем подчеркнуто отсутствие всякой парадности: обстановка — домашняя; комната — небольшая, уютная; поэтому и свет — полупригашенный... Пусть всем будет понятно: собрались самые близкие, привычные друзья из Павловской усадьбы, добрые, мягкосердечные бюргеры. Собрались послушать серьезное сочинение такого же доброго, мягкосердечного бюргера, хотят спокойно его обсудить, в меру, не горячась, отнюдь не повышая голосов, миролюбиво поспорить, показав свою образованость, вслед за тем скромно поужинать и по-семейному, тихонько, с душевным благорасположением отойти ко сну. (...)

Внезапно все смолкло.

Распахнулись белые двери с горельефами цветочных корзин, вошел — нет, вбежал — обер-камердинер Кутайсов, бритый «чемурза», и шепотом оповестил:

— Его высочество!..

В широко раскрытые двери Александру была видна соседняя комната — Золотая или Малиновая галерея — длинная зала, изгибающаяся полукругом! В глубине, в полуовале, с изящными антресолями для небольшого оркестра, выделялся внизу, под балконом, бюст Александра Македонского в шлеме. На белых стенах, на белых дверях и на белых строгих пилястрах лепные, с позолотою барельефы — эмблемы власти и военной несокрушимости. Грандиозное собрание старинного вооружения, начатое еще первым хозяином Гатчинской мызы, покойным графом Григорием Орловым, временно лежало сейчас на паркете: латы, панцири, шлемы и тесаки, сабли, палаши, пищали и ружья, мушкеты, штуцеры и кинжалы... То серебром, то золотом вдруг загоралась броня; огнем отливали кирасы и каски; мягко мерцая, переливал перламутр на орнаментах ружейных прикладов; белела слоновая кость на ножнах сабель, на кобурах, на замках пистолетов; искрились рубины, изумруды, алмазы на стременах и на рукоятках кривых турецких клинков. Как спруты, вытягивали темные щупальцы охотничьи рогатины, бердыши, замысловатые капканы...

Издалека — из Кавалергардской — доносились шаги. Кто-то приближался к Золотой галерее быстрой, неверной походкой. Стучали каблуки; звякали шпоры.

Мраморный бюст Александра Македонского на мгновение был перекрыт силуэтом миниатюрного, щупленького гат-чинца в большом треугольнике, с длинной тростью в руке... Это цесаревич стремительно шел по узкому проходу меж беспорядочной свалки оружия. Вторя стуку сапог, звенели, брякали доспехи своими цепочками, замками, подвесками.

Пройдя, почти пробежав галерею, наследник остановился в дверях на пороге в Овальную неподвижной фигуркой, всеми силами тянувшейся вверх. Острые глаза торопливо шныряли по лицам придворных. Все стояли низко склонившимися в традиционном реверансе, не распрямляясь, пока цесаревич не заговорит. (...)

В задумчивом Гатчинском парке, увенчанном богатейшими кронами пышной, торжественной осени, в конце Черного озера, в отдалении от дворца, Львовым было возведено новое необычное здание. Ложбина, в которой оно приютилось меж двух холмов, густо поросла подступившими к самой воде вековыми деревьями. На громадном расстоянии, издали от Коннетабля, был виден этот сказочно белеющий, причудливый дом, фасадом обращенный к воде. Что это? ...замок? ...дворец?... Строение состоит как будто из нескольких корпусов, — такое впечатление создано различием в уровнях крыш, островерхих высоких, как черепитчатые крыши в Эст-ляндии. Узкая, длинная башня и шпиль придают ему сходство с готическим замком. Этот средневековой дворец так чисто, так четко отражается в озере, как будто поверхность воды выложена зеркалами, а башня опрокинулась в самую глубину и шпилем касается дна. От замка веет романтикой скандинавских легенд. Он называется Приорат, или Игуменство — ибо построен как личная резиденция Протектора Мальтийского ордена, императора Павла. (...)

Гости, приглашенные Львовым, приближались к замку пешком, вдоль Черного озера, по правому берегу, и вдруг остановились, зачарованные красотою ландшафта. Багрово-желтые пятна увядающих кленов, ясеней, лип, тополей на глубоком темно-зеленом бархате елей, еще контрастней подчеркнутом белизной Приората, властно завораживали взор. Какое щедрое изобилие красок! Отсвет склонявшегося к западу солнца придал стенам замка чуть розоватый оттенок. Опавшие листья, разбросанные по всей неподвижной поверхности озера, застыли брызгами охры, багрянца и золота. Воздух прозрачен и легок — будто звенел...

Вдруг громадные стрельчатые окна выступающей пятигранной крытой террасы засверкали от солнца до боли в глазах, как будто внутри зажглось грандиозное, волшебное, неугасимое пламя.

Все строение, — тихо говорил Львов, — сделано из чистой земли с небольшой примесью извести и без вяских других связей. Крыши железные, на ограде — черепичная. Пристань — из пудостьского камня.

Недалеко от Гатчины, как я слышал, поселок Пудость имеется, — перебил Безбородко. — Там вы и добываете этот камень?

Да. Он крепостью славится. И возить его близко. Камень также в Парице добываем, тоже поблизости. Но подойдем.

С горки, справа от замка, виднелся четкий прямоугольник владения с небольшим, но просторным двором. Сзади строения, по бокам входных ворот, две фундаментальных будки, во дворе справа кухонька, — все, как зодчий пояснил из плоских четырехугольных глыб или плит, из земли, сбитой в особых ящиках, во время моросящего дождика.

Гости щупали крепость стен пальцами, стучали по ним кулаками... Среди них был Вадковский, зять Анны Ивановны. Начали обходить весь Приорат вокруг, там, где дозволяла подступавшая к фундаменту вода.

Но как же вы сбиваете землю до этакой прочности? — интересовался Вадковский.

Первоначально следует выбрать пригодную почву. Когда роется яма, земля должна удерживаться вертикальной стеной не рассыпаясь; для сего избирать почву следует жирную, глинистую. Немедленно после изъятия из ямы следует ее укладывать в ящик, то есть форму от девяти до тринадцати сантиметров высоты. И сразу начинать трамбовку. Чем лучше землю перемешать и утрамбовать, тем будет прочнее стена. В формы закладывается земля по нескольку раз. И каждый раз следует добавлять прослоечку, из жирной извести на скипидарной воде. Затем новый слой земли, пока форма не заполнится доверху. Это и будет стена, вернее, плита, часть стены.

— Николенька, — перебила Мария Алексеевна, — дамам это непонятно и скучно. Мы к пристани отойдем, рыбок посмотрим.

Тут же, около пристани, лениво и мерно скользила по зеркалу озера белая стая безучастных ко всему лебедей.

Вокруг Львова теснились любители новых секретов в строительстве. Самым серьезным из них оказался Вадковский.

— Следственно, все здание сложено из одних земляных плит? Непостижимо! Но почему масса в конце концов нeрассыпается?

— После просушки она обретает особую мощность. Чем дольше здание простоит, тем твердость его укрепляется. Особая же прочность создается десятилетиями.

— И веками! — добавил Безбородко.

К пристани причалила лодка. Высадилась новая группа гостей. Направились в замок; из небольшой прихожей поднялись по лестнице в первый этаж. Две обширные комнаты окнами выходили на озеро, третья — вправо, в сторону леса.

— Обивку, отделку, мебели я еще не завел, уж извините меня. Придется гостям тут, на ящиках, кто устал, расположиться. Чистые не измажетесь!

В окнах широко виднелся далекий простор Черного озера. Вдоль берегов ниспадали поблекшими водопадами плакучие ивы, темнел траур бархатных пихт. Водяная равнина, казалось, доходит до фундамента замка, — стоит лишь высунуться и, рукой дотянувшись до глади, растревожить покой плавающих поверху листьев, желтых, красных, зеленых, золотых... они всполошатся, затрепыхаются, зашепчутся между собою и в испуге помчатся в разные стороны.

В прихожей, слева от входа, чуть выше по уровню пола была еще одна дверь, которая вела в удлиненную, пятигранную залу с огромными готическими стрельчатыми окнами, насыщенную светом и воздухом. Замок, созданий Львовым, радовал глаз, восстанавливал силы, разглаживал морщины на лбу. Он заставлял думать о солнце. И когда зодчий попросил снисхождения, что-де печи не вытоплены, но все же-он надеется, гости его не замерзнут, ибо вечер теплый сегодня... Безбородко ответил длинной, пылкой тирадой:

— Согреваемся вашим огнем, милейший Николенька. Горяч пламень вашей души, расколена ваша острая мысль, запальчива и кипяща фантазия ваша. Подобно жар-птице пролетает она над землей, роняя по пути светозарные, волшебные перья. Вот к примеру: ваш каменный уголек, доставленный вами водою из Боровичей, добела уже раскалил в Петрозаводске и в Кронштадте огненные наши печи. И ныне ожидаем в помощь вам трех московских студентов, мечтающих, подобрать перья вашей жар-птицы. Только при помощи факела вашей фанатической убежденности завершилась осушка гниющего болота в расселине, где мы сейчас пребываем. И вы, Николенька, водрузили на этой хлюпкой топи фундамент основательнее, чем подножие Александрийского Фароса. Возвели из песка, из земли замок романтики, вечный, как пирамида Хеопса. И вот что мне представляется. Прошу чуточку еще потерпеть, ибо речь хочу произнести.

— Пройдут годы, десятилетия, века. Нас уже не будет на свете. Ураганы и грозы промчатся над отечеством нашим. Будет земля сотрясаться, небо расколется надвое, туманы превратятся в удушливые испарения, а тучи — в дым и копоть пожарищ; молнии понесут на каждом зигзаге смертоносные гранаты и ядра. Жар-птицы, красавицы гамаюны забьются и затрепещут огромными крыльями от перепуга... Объятые ужасом, они полетят, роняя горящие перья, над мирною гладью Черного озера; следом помчатся, преследуя их, новые птицы, закованные в панцири и стальную броню, дышащие пламенем. Эти задумчивые пихты и сосны поднимутся к небесам, с корнями вырванные из земли. Устои главной гатчинской цитадели разрушатся, дворец взлетит на воздух, и расстелется пустыня кругом. Но Приорат Львова не дрогнет. Он будет стоять как твердыня вашей, Николенька, свободной мечты и вашего редкого дара претворять мечту свою в жизнь. Ибо крепче камня, крепче гранита фантазия ваша, но еще того крепче — ваш созидательный, дух! Ergo bibamus!! как Гораций сказал — теперь следует выпить!

Канцлер звонко ударил в ладоши, и в дверь внезапно вошли гайдуки в ливреях канцлера, с подносами в руках и стали обносить шампанским присутствующих. Это был сюрприз Безбородки.

Общество оживилось, послышались остроумные замечания по поводу пиитической речи светлейшего. Но что это он за ужасы такие накаркал о предстоящей войне?... Ну мыслимо ли... где?! в Гатчине!... и столь возвышенный слог?!

— Ах, ваша светлость, — улыбнулась Мария Алексеевна, — я так не люблю напоминаний о смерти!.. Зачем вы говорили о временах, когда мы умрем?

— О, я подразумевал в этом случае лишь себя одного, милейшая Мария Алексеевна. Конечно, не очень приятно при знаться, что остающийся путь моей жизни значительно короче, чем пройденный. Но каждое утро, вставая с головною болью, я утешаюсь изречением древних, что человек имеет столько лет, сколько он их чувствует, годы наши следует исчислять не количеством их, а значительностью содеянного, сотворенного. Потому-то в день рождения своего, недавно, когда мне стукнуло пятьдесят, я поздравления обратно отсылал, называя их преждевременными, присовокупляя нижайшую просьбу скинуть мне половину годов и не считать пятидесятилетним.

Гости разбрелись по дому. Александр поднялся на второй этаж. Здесь, в окна, озеро казалось еще необъятнее. Глядя на блики заходящего солнца, осветившего верхушки деревьев, Александр задумался. — Что-то делает сейчас Натали, одна в Петербурге?... Скучает, наверное...

На первом этаже кое-кто из гостей начал бросать в окна лебедям кусочки белого хлеба. Лебеди устремились ловить их, теряя всю свою горделивую импозантность. Только два черных отщепенца высокомерно держались в стороне.

— Мечтаешь? Или, может быть, молишься? — спросил неожиданно появившийся Львов. — Как говорится: идучи на войну, молись; идучи — в море — вдвое; хочешь жениться — молись не втрое, а вчетверо.

Александр покраснел: здесь, в комнате, был Федор Федорович Вадковский и несколько человек посторонних. Львов улыбнулся и добродушно сказал, что хватит скромничать и таиться. Склонившись над подоконником, он призвал на второй этаж гостей Приората. Комната сразу заполнилась оживленной толпой. Гайдуки опять внесли шампанское на подносах, и Львов произнес краткий спич, предлагая здесь, нa виду широко раскинувшейся перспективы, поздравить с перспективами жизни, раскрывающимися перед юным юнкером Коллегии дел иностранных, а проще говоря — поздравить Сашу Плещеева с предстоящей счастливой женитьбой. Жаль, что невесты нету сегодня.

Юнкер предпочел бы сквозь землю провалиться. Его обступили, ему жали руки, улыбались, горячо поздравляли... Он застеснялся до последнего предела, наконец, окончательно сконфузившись, убежал на площадку.

Безбородко крикнул вслед нечто добродушно-веселое, все засмеялись... «Нет, спрятаться, спрятаться...» — Александр распахнул первую подвернувшуюся под руку дверь. Перед ним — узкая каменная лестница, спирально идущая кверху, на башню. Как кстати! Он знал, что ее высота от уровня воды до верхней звезды на граненом башенном шпиле — четырнадцать с половиной сажен и во всем строении, кроме фонаря, нету ни одной железной связи, — так с гордостью рассказывал Львов.

Каждая ступенька — узкая слева, ибо около стержневой колонны она сходила на нет. Правее, к наружной стене, ступень расширялась и превращалась таким образом в длинный-длинный треугольник. Но все-таки на нее даже справа всю ступню не поставишь — мало места для этого. Ширина лестницы винтовой настолько узка, что двум лицам не разойтись. А крутизна такова, что если два человека окажутся рядом друг с другом, то один будет, естественно, стоять выше другого, и талия верхнего окажется на уровне с головою того, который ниже стоит.

Александр задерживался около каждой бойницы — уж очень красиво становилось вокруг. Наконец он достиг самой верхней ступеньки, обрывающейся круто вниз. Перил нету у нее, и коли оступишься, так пролетишь аршина три и распластаешься на ступенях нижнего завитка этой лестницы винтовой.

Облокотившись на подоконник, Александр вытянулся весь к бойнице, разглядывая горизонт. Сумерки стали опускаться. Суровым, сказочным становился пейзаж. Далеко и отчетливо ясно видна вся местность вокруг. Быть может, ради сторожевого поста и приказано возвести эту башню с ее толстенными стенами...

Застывшая поверхность озера и прозрачный, холодеющий воздух создавали голубовато-серебристую гамму, сквозь которую теперь еле-еле просвечивали и как бы растворялись-контуры далеких берегов. Время от времени снизу доносились веселые выкрики, взрывы смеха, женские голоса, — своеобразно мелодические звуковые аккорды. Темнеющая зелень хвойных деревьев приобрела хмурую вязкость, иссиня-черную, затягивающую, устрашающую.

Внизу кто-то начал подниматься по ступеням — доносилось слабое, но отчетливое звяканье шпор. Шаг был энергичный. «Однако, как мы тут разойдемся?» — подумал Александр и начал, спускаясь по треугольникам ступеней, подыскивать подходящее место, — какую-нибудь объемную нишу в стене, куда можно было бы посторониться. Нет, ни единой — ни щелки, ни уголка.

А лестница настолько крута и каменные треугольники ступеней настолько узки, что передвигаться по ним приходилось с опаской, опираясь руками слева — о стену, справа — о стержневую колонну. «Нет, встречному придется до самого низу спуститься, там меня пропустить и подниматься вторично...».

Шаги говорили о том, что-поднимающийся остановился около нижней бойницы. Слышалось дыхание, прерывистое, сипловатое. Опять звякнули шпоры.

Александр продолжал свой медленный спуск. За одним из беспрерывных завитков вьющейся лестницы показалась миниатюрная фигура в треугольной шляпе, с тростью в руках...

А!... это был император. Александр замер на месте. Значит, он захотел осмотреть неотделанный еще Приорат?...

Павел Петрович тоже остановился. Он, видимо, не ожидал встречи с кем-либо на такой высоте. Александр сообразил, что следует поклониться — «преклонить колени», как полагается. Он стоял выше царя на целых полтуловища... и поклон волей-неволей получится сверху вниз, а это монарху вряд ли будет по вкусу. Но Александр изловчился: оперся покрепче руками слева о стенку, справа о стержневую колонну, вытянул левую ногу вперед, правую ногу поджал и затем просто-напросто сел на нее, на эту заднюю, подогнутую югу. Теперь даже шляпу можно правой рукой приподнять. Получилось нечто ублюдочное — помесь дворцового покло-нa и коленопреклонения. Безбородко такое скрещивание назвал бы «поклон на карачках», а может, «коленопреклонение каракатицей». Но император даже не улыбнулся. Дернул вверх головой вместо поклона в ответ — и ждал. Ждал, что-бы Александр посторонился. Но куда?... ку-да?...

Гм... пришлось пятиться вверх — ничего другого не оста-залось. Это государя устроило. Александр пятился медленно: Но ведь нельзя же повернуться к монарху спиной, тем более — его лицо тогда оказалось бы на уровне поясницы и даже немного пониже.

Тут только Александр заметил, что следом шагает Кутайсов, — до сих пор завивающаяся спираль лестницы закры-вала его.

На последней ступеньке Александр, разумеется, остановился: дальше некуда. Перил нет. Однако он отчетливо видел: император хочет во что бы то ни стало подойти к окну с бойницей, чтобы царственным взором осмотреть кругозор. Объяснить ему, что здесь разойтись невозможно? Он сам это знает. И видит. Придется царю все-таки волей-неволей спуститься до самой нижней площадки и вторично преодолевать этот трудный подъем... А какими словами дерзнуть об этом сказать?... Да нет же, августейший и сам давно все уже понял. И тем не менее не уходит. Лицо становится напряженным, глаза начинают краснеть, щеки подергиваться. Сейчас он разразится неистовым криком...

Кутайсов смотрит снизу с выражением откровенного перепуга, ожидая грозы. Нет, не грозы боялся Александр. Ему было не страшно, а только противно — лицо государя напоминало звериную маску. Конвульсия передернула вздернутый нос, губы и выдающуюся нижнюю челюсть. Павел Первый стал похожим на Пашку, мартышку Зубова, когда она была раздражена противодействием графа Потемкина. Лицо монарха стало до того отвратительным, что Александр почти инстинктивно, стремясь укрыться от мерзкого зрелища, принялся сползать ногами с верхней ступени в обратном от императора направлении, то есть туда, где лестница обрывается отвесно вниз, попросту говоря, в пропасть. Руками он придерживался сначала за выступ бойницы, потом за самую ступень. Шляпа свалилась и полетела назад, неизвестно куда.

Если бы не гибкость телосложения, Александр, конечно, сорвавшись, грохнулся бы на ступени нижнего лестничного завитка. Но природная изворотливость, а также крепость рук, вернее, кистей, выручили его. Все более сползая с отвеса, он держался за верхнюю ступень. Пальцы слабели.... сейчас он сорвется... Далеко ли до нижних ступеней, долго ль лететь? Молниеносно сообразил: справа треугольная ступень значительно шире, чем слева, поэтому прыгать надо правой! Но пальцы уже не держали...

Равновесие сохранить удалось, удержавшись правой рукою о стену. Он стоит на ногах! Ну просто не верилось.

Наверху Павел Петрович с Кутайсовым тоже как будто не верят — напряженно глазеют... Алексадр обозлился. Сами-то небось не решились бы...

Подняв свою оброненную шляпу, он изогнулся закорючко-ватым движением, напоминавшим поклон, и начал ретироваться... вниз, конечно, и задом наперед, конечно, чтобы не оборачиваться к монарху спиной... «Этикет на ступеньках».

— Этот?! — вдруг спросил монарх, вытягивая руку и показывая на Александра.

— Этот, — спокойно ответил Кутайсов. — Плещеев.

— Я где-то видел его.

— Приезжал в Гатчину с Безбородкой на чтение Клингером Фауста. На Марсовом поле с Крыловым попался на встречу.

— Годится. Быть по сему.

Ничего не понимая, Александр пятился вниз. Что значат слова? Что-то таинственное закрутилось вокруг, — расспро-сы Кутайсова о комедии Ябеда, теперь это: «Годится. Быть по сему...».

Загадочные и непостижимые мнимости...

Гости Приоратского замка расходились уже. Оставались «хозяин», Вадковский и самые близкие.

— Александр, куда вы пропали? Мы только вас и ждем.

— Я был на аудиенции у их императорского величества. Н-да-с!

Все переглянулись. Он шутит? Нет? Переполошились: никто не знал, не догадывался, что Павел Петрович был в Приорате. Безбородко, Вадковский и Львов тотчас направились к башне. Поднялись до самого верха — кроме светлейшего князя, конечно, который сразу же запыхался, отстал и вернулся. На вышке — никого. Спросили привратника в будке. Нет, государь не изволил здесь проходить... Что за чудо?... Другого входа нет в Приорат! Если бы к пристани причалила лодка, ее было бы видно из окон. Львов, рассмеявшись, сказал, что Александру, фантазеру известному, государь померещился: его не было в Приорате и быть не могло! И тотчас начал торопить с возвращением в главный дворец. Александр смекнул: «У-гу... значит, в башню есть какой-то-особый, потаенный ход, известный одному только зодчему... А теперь он старается всю эту встречу замять...».

Когда все тронулись в путь, Александр незаметно отстал. Черта с два!.. Уж если таинственность сгущается, необходимо ее разгадать, развеять мороку. Взяв у сторожа фонарь — надо-де поискать потерянный на лестнице медальон, — Александр вошел в заветную дверь и начал по лестнице на этот раз спускаться. В самом низу не без труда нашел секретный люк в полу, к счастью незапертый, поднял его и направился в подполье по лестнице. Люк за собою прикрыть не позабыл.

Оказался он в сводчатом коридоре. Время от времени попадались на пути по сторонам садовые скамьи, должно быть для отдыха. На стенах — древние доспехи, щиты, шлемы, копья. В нишах — манекены, полное облачение рыцарей, сложенное в виде человеческих фигур, как в замке Лооде. И повсюду — мальтийские кресты.

Александру не было страшно. Что ж, потайной ход, самый обыкновенный. Ясно, что ход ведет к большому дворцу и в нем, конечно, где-то есть дверь, быть может, даже в спальную самого императора... Дверь будет, естественно, заперта. А если даже открыта, то Александр может встретиться, не дай бог, опять с государем. Вот тогда-то ареста уже не миновать. И во всем виновато его любопытство (...).

• Источники:
• Глумов А. Н. На рубеже века: Истор. роман. — М.: Сов. писатель, 1965. — С. 226—230; 235—236; 625; 626—634.
• Cборник "Литературный портрет Гатчины", подготовленный ЦГБ имени А.И. Куприна и посвященный 200-летию города Гатчины (1796—1996).