| |
|
|
Лев Тихомиров
|
СОЦИАЛИЗМ
В ГОСУДАРСТВЕННОМ И ОБЩЕСТВЕННОМ ОТНОШЕНИИ Чтение второе VI Я старался выше выяснить, что социалистическая идея односторонняя, а потому неизбежно приводит людей к противоречию с действительными законами развития общественности, которые сложны. Тем не менее эта односторонняя идея создала огромное общественное движение, длящееся с начала XIX века поныне. Как могло это случиться? В общественной жизни, однако, не бывает ничего бессмысленного, беспричинного. Появление социалистической односторонности было совершенно естественно вследствие того, что общественность и государственность под влиянием тех идей, которые создали первую французскую революцию, впали в противоположную односторонность: начали развивать односторонне-индивидуалистический принцип свободы, упустив из виду законные требования принципа коллективизма. Социализм и явился исторической поправкой к этой односторонности, которая сама же подготовила и почву для его действия. XIX век получил в наследство от своего предшественника ряд условий, давших эту почву: повсюду явились дезорганизованные массы населения, в котором средневековые формы общинности были разрушены без создания какой-либо новой организации; свобода промышленного действия, поддержанная расширением внешних рынков, множеством изобретений и присутствием дезорганизованного и нуждающегося в заработке населения, создала огромные богатства в руках немногих сильных и удачливых людей; государство либерального (буржуазного) типа отрешилось от средневековой идеи всесторонне пещись о нуждах населения, а потому не вступалось в какую-нибудь регуляцию промышленных отношений; в то же время принципы равенства и свободы были признаны официально как основа неотъемлемых прав человека. Действительность представляла, однако, фактически полное нарушение свободы и равенства в населении, пришедшем к состоянию самого крайнего неравенства в средствах к жизни. Укажу на положение Англии, где социалистическое движение раньше других стран приняло массовый характер. В начале XIX века собственно Англия имела 10 миллионов жителей, из которых, как громко кричали революционные прокламации, полмиллиона утопали в роскоши, 4 миллиона жили в крайней нужде, 4 миллиона в нищете и полмиллиона состояли из форменных нищих. Конечно, революционные прокламации всегда погрешают в статистике, но и точные статистические данные отмечают, что в начале XIX века 1 340 000 человек получали пособие от приходов, а к 1820 году это число возросло даже до 2,5 миллиона. Следовательно, около 15 процентов населения были действительно нищими. Рабочее население Англии тех времен описывается как фактически весьма бесправное в отношении всесильных хозяев, поддерживаемых судами. Да и юридически права рабочих до чрезвычайности ограничивались воспрещением всяких союзов. В известном исследовании Уэббов приводится множество примеров судебного преследования рабочих Англии за попытки стачек. Во французском законодательстве с первой революции все частные сообщества вообще воспрещались в принципе. Законы против них во Франции были отменены лишь в новейшее время, и с 1825 по 1865 год почти 10 тысяч рабочих по двум тысячам судебных приговоров познакомились с тюрьмой по обвинению в образовании “незаконных коалиций”. На почве крайней бедности и — слишком часто — прямого притеснения неизбежно должны были возникать революционные движения народных масс, в теории объявленных владыками государства, а на практике сплошь и рядом чувствовавших себя рабами. Но как же было помочь горю, как исправить положение? Действительная, разумная задача состояла в том, чтобы понять односторонность водворившегося строя и исправить его на тех вечных основах общественности, которые были подорваны чрезмерным развитием индивидуалистического принципа. Но люди не были к этому тогда подготовлены. Ни наука, ни практика не давали ответа на запросы времени. Потребовалось очень много испытаний, проб, работы мысли, прежде чем прямая дорога стала уясняться для людей в этих новых условиях. Вот в этой-то работе, где действовали все направления мысли, имел свое участие и социализм. Выступив против односторонностей индивидуализма, социализм дал развитию общества очень много полезных толчков. Так, нравственное влияние утопического социализма на европейское общество начала XIX века было, несомненно, облагораживающим. Его внутренняя ошибка в понимании личности не сразу могла принести вредные плоды. А между тем социализм обращался к человеку с высокими требованиями, возбуждал веру в лучшее будущее, не позволял эгоистично закрывать глаза на страдания ближнего. Он в первое время обращался еще к человеку как к высшему существу, не проклинал богатого и знатного только за внешнее их положение, не сомневался в том, что и им не менее, чем бедным или приниженным, свойственно чувство любви к ближнему и стремление к общественному благу. Искание лучшего будущего было основано поэтому не на реках крови и насилиях, а на подъеме лучших сил человека. Мы видим в рядах первых социалистов множество людей действительно высокой нравственности. Русские могут вспомнить, что и наш Достоевский пострадал за увлечение фурьеризмом. Кроме нравственного влияния, первый социализм имеет ту заслугу, что напомнил важность экономических условий и обязанность общества помогать своим членам не с одной полицейской стороны, а в целостном устройстве их жизни. В утопическом же социализме родилось первое стремление к уяснению внутренних законов общественности. Самое слово “социология” явилось впервые у Огюста Конта, ученика Сен-Симона. Но уже в эти первые фазисы социализма мы постоянно видим, что он служил общественному благу только в тех случаях, когда осуществлял идею общечеловеческую, а не свою специфическую' Так, например, устройство Оуэном фабрики в Нью-Ланарке обнаружило много полезного для общества, указало, например, пользу повышенного уровня жизни рабочих даже с точки зрения повышения промышленного производства. Но в этом опыте не было еще ничего социалистического, а было лишь применение общих гуманных начал к устройству крупных фабрик. Во всех же случаях, когда социализм применял коммунистическую идею, его опыты терпели крушение и принесли лишь ту отрицательную пользу, что подтвердили современникам старую, много раз испытанную человечеством истину о несовместимости коммунизма с развитием личности и общества. Напомню мимоходом, что коммунизм в первобытные эпохи играл гораздо более видную роль и отбрасывался людьми именно по несовместимости своей с прогрессом. В течение истории, помимо социализма, бывало немало опытов возвращения к коммунизму. У нас в России любопытные образчики этого наблюдались в немецких колониях. Известный исследователь Клаус (“Наши колонии”) между прочим рассказывает и о них. Особенно любопытна Радичевская колония, жившая в полном коммунизме, с общим трудом и питанием, и хотя здесь семейным людям отводили отдельные квартиры, но детей с трехлетнего, кажется, возраста воспитывали в общественном пансионе. Эта колония выдержала свой строй лишь до тех пор, пока молодое поколение не стало знакомиться с окружающим бытом немцев и русских. В сравнении с их свободной жизнью радичевцы начали скоро себя чувствовать как в тюрьме, и наконец молодое поколение произвело целую революцию, в результате которой коммунизм был уничтожен и колония усвоила общечеловеческий строй. Совершенно такие же поучения дали и практические опыты социализма. По системам Оуэна, Фурье, Кабе и т. д. было устроено множество общин с затратой огромных средств, денежных и умственных, и все это неизменно рушилось. Я не стану приводить примеров. Я недавно приводил их в брошюре “Заслуги и ошибки социализма”. Множество их вы можете найти в книге Д. Щеглова “История социальных систем”. Но не могу не вспомнить недавние статьи г-на Тверского [5] в “Вестнике Европы” (ноябрь и декабрь 1906 года) в виду того, что он является отчасти и личным наблюдателем этих опытов. Г-н Тверской, известный своим передовым образом мыслей, уже давно стал гражданином Американских Штатов, где изучил теоретически историю до трехсот социалистических общин в Америке, а некоторые наблюдал и сам. Все они созидают совсем незавидную жизнь и в конце концов рушатся. Более долговечными оказывались те, которые основаны на религиозной почве, и одна из них, коммуна Нойеса, просуществовала пятьдесят лет, пока не умер основатель, после чего распалось и его создание. Но чисто экономические коммуны, говорит г-н Твердой, основанные на социализме и демократическом правлении, оказались абсолютно непрактичными. Причины их разрушения, во-первых, слабость производства, во-вторых — ссоры. В Тополабампо (в Мексике) коммуне были даны такие громадные богатейшие земли, из которых самая плохая частная компания извлекла бы миллионы, но социалистическая коммуна распалась, не прожив и двух лет. Из прежних общин многие также были основаны с огромными затратами, но в конце концов неизменно доходили до нищеты и банкротства. Принудительный труд оказывался непроизводителен, а надежды на всеобщее усердие из высших побуждений исчезают вместе с первым пылом колонистов. Такой же язвой социалистических коммун являются ссоры. И это понятно. В нашем строе даже бедный человек все же сохраняет уголки жизни, где он независим. В коммуне, при неизбежном обязательном режиме, немыслима независимость даже в пустячных мелочах, и это порождает раздражение и ссоры. Человек жаждет независимости: “Хоть щей горшок, да сам — большой”. Система Фурье старается возможно больше щадить индивидуальность, но при социализме это недостижимо. Один из лучших фаланстеров Фурье, так называемый “Североамериканский”, просуществовавший неслыханно долгое время — целых двенадцать лет, скоро стал представлять картину уныния и апатии жителей. “Умственные интересы, — говорит г-н Тверской, — оказались в загоне. Фурьеризм вводил развлечения в систему, но не помогало и это. Некоторые члены, до поселения в фаланстере отличавшиеся живым, энергичным характером, переродились в узких, односторонних автоматов. Даже и увеселения отправлялись ими как служба, обязательство, а не как потребность живых людей”. Кончилось все это трехгодичными ссорами, уничтожением коммуны и общим разорением. Те из социалистических общин, которые были долговечнее других, держались непременно чьим-нибудь деспотизмом. Исчезает деспотизм — начинается разложение. VII Все это лишь подтвердило исторический опыт человечества о непригодности коммунизма для основания цветущего общества. Но, терпя крушение в чисто социалистических опытах, первый фазис движения принес большую пользу тем, что напомнил людям идею кооперации, которая была заглушена индивидуализмом. В этом отношении много сделали различные опыты, так сказать, смягченного социализма, отчасти у самого Р. Оуэна, отчасти у Луи Блана. Если такие принципы, как равенство платы, оказывались непреложимыми, то польза соединения усилий людей, сохраняющих свою независимость и собственность, но вступающих в союз, в совместное достижение своих общих целей, — эта идея стала быстро развиваться и нашла самые разнообразные применения. Я не буду упоминать множества ее пропагандистов вроде Шульце Делича, но укажу, что идея кооперации проявилась и в общих рабочих союзах, и в частных обществах, отчасти производительных, но более всего в учреждениях взаимопомощи, потребления и т. п. Эта идея выразилась даже в ассоциации капиталов — в виде акционерных компаний, которые постепенно начали становиться доступными и для самых мелких сбережений, присоединяя таким образом и рабочих к обладанию капиталом в производстве. Она проявилась и в привлечении рабочих к участию в прибыли на фабриках. Хотя применение столь развившейся идеи кооперации было совершаемо не социалистами и даже вызывало потом противодействие их, но первоначальный толчок делу этому был дан социалистическим движением. Точно так же должно признать заслугу социалистического движения в деле организации рабочих, которая стала в XIX веке огромным фактором не только в улучшении быта рабочих, но и вообще всего общественного строя. И понятно, что без деятельного участия самого народа было бы невозможно понять, узнать и совершить то, что улучшает его положение. К этой самодеятельности рабочий народ по всей Европе был привлечен прежде всего социалистическим движением. Социализм давал рабочим ложные цели, но зато привлекал их к действию. Правда, что если у рабочих не хватало самостоятельности, чтобы потом освободиться от руководства социалистической интеллигенции, то их положение становилось, может быть, еще опаснее, чем было прежде. Но там, где рабочие умели стать самостоятельными, они, как в Англии, очень могут поблагодарить своих бывших социалистических учителей, так сказать, приготовительного класса. В этих случаях, начав организованно достигать своих разумных интересов, рабочие оказались полезными деятелями для всего общественного строя и даже для повышения типа промышленного строя. Действительно, предприниматели сначала улучшали условия работы только в виде уступки. Но потом оказалось, что это ведет ко всеобщей выгоде и что промышленное производство можно поставить на тем более высокую ступень, чем выше личная развитость рабочего и обстановка его жизни. В этом открытии XIX века, в сущности, нет ничего нового. Рабочий развитый, обученный и имеющий перед собою обеспеченную жизненную карьеру — это есть идея чисто средневековых цехов и корпораций. Но к XIX веку она была выброшена из обихода, и социализм напомнил ее людям, даже сам не сознавая важности этого. Разработана эта мысль была уже не социалистами. На это понадобилась огромная работа мысли научной и практической. Более всего сделали, конечно, сами рабочие своими союзами и борьбой против эксплуатации. Со своей стороны, политическая экономия уже при Адаме Смите [6] отметила, что рабочие наилучшего качества встречаются там, где заработная плата выше. Окончательно значение высокого уровня жизни рабочих установлено было учеными внепартийными, как Луйо Брентано и Шульце Геверниц, но первые проблески идеи принадлежат Роберту Оуэну. К сожалению, социализм и в том случае стал пренебрежительно отворачиваться от этой идеи, как только она стала приводить к отрицанию надобности в революции. Такую же косвенную заслугу социализм имел и в деле пробуждения государственной мысли. Буржуазная идея сузила государственные задачи, превращала государство в простой департамент полиции. Социализм заговорил, что общество обязано пещись о всех нуждах своих членов, и этим пробудил историческое самосознание государства. Революционные движения рабочих еще более усилили значение такого напоминания. И действительно, уже в первой половине XIX века научная государственная мысль и практика государственных деятелей начали уничтожать буржуазно-государственную идею. Социалисты в этой работе уже почти не имеют участия, кроме разве отчасти Луи Блана и Лассаля. Но, раз пробудившись, государственная мысль уже не имела надобности в помощи социалистов для того, чтобы искать и находить достойный себе путь действий. Все крупнейшие умы, разрабатывавшие государственную науку, как Блюнчли, Лоренц Штейн [7] и прочие, совершенно разбивали буржуазную идею государства и начертывали ему широкую роль всестороннего устроителя всенародной жизни. Об руку с ним действовали и экономисты, покинувшие первоначальную “буржуазную почву”. Особенно велико значение идеи Фридриха Листа [8] о том, что богатство нации достигается не количеством “ценностей”, имеющихся у нее, а количеством “производительных сил”, откуда вытекала забота о развитии самих людей, и перед государством ставилась задача устремить свои усилия именно на повышение умственной, нравственной, профессиональной и экономической развитости всей массы населения. Работа возрожденной государственности принесла уже огромные плоды за XIX век, и можно сказать, что государство конца XIX века резче отличается от государства начала XIX века, чем это последнее от систем XVIII века. В этой работе науки, государственных людей и всех классов общества социализм, однако, оказался отщепенцем. Он уже не захотел принимать участия в улучшении общества и постепенно стал все больше мешать ему. Тут на практике проявилась ложность основной его идеи. Человечество стало улучшать свою жизнь не посредством уничтожения своего строя, а посредством действительного осуществления всех тех прав личности, которые составляют наш идеал, и посредством приведения государства к действительному исполнению его обязанностей. Человечество не уничтожало собственности, а стремилось к тому, чтобы и рабочий ее получил. Оно не уничтожало капитала, а стремилось к тому, чтобы и человек труда также стал обладателем капитала. Человечество не превращало свое общество в насильственную трудовую казарму, а только поощряло добровольное соединение в союзы и таким образом создавало свободную внутреннюю организацию. А так как вся эта работа пошла успешно и мало-помалу улучшала положение народа, то революция оказывалась ненужной, и вместо этого стала укрепляться идея мирного постепенного развития, эволюции. Социализм же непременно хотел произвести коммунистический насильственный переворот и создать новое общество на принудительном коммунизме. Поэтому он вместо того, чтобы поддержать государство в его новом благородном виде, начинает все более враждовать с ним. Таким образом, социалистическое движение постепенно начало становиться помехой прогрессу. Общий ход его эволюции предоставлял такую постепенность, что, давши сначала толчок прогрессу, социализм становится все более и более помехой для него. Сначала выдвинулся утопический социализм, который еще не ставил себе задач насильственной революции. Он только предлагал людям устроиться на новых началах и в доказательство их целесообразности предпринимал множество опытов отдельных общин. Постепенно обнаруживалось, однако, что люди в целом не хотят или не могут идти по пути такого преобразования своей жизни на коммунистических началах. Социализм начинает тогда обращаться не ко всем людям, а к тем, которые находились в наихудших условиях современного общества, то есть к пролетариату. Он начинает призывать рабочих к насильственному перевороту, первоначально полагая, что этот переворот будет произведен всей массой народа против очень незначительного числа “эксплуататоров”. И наконец, уже в новейшую фазу своей эволюции решается ставить своей задачей насильственный переворот силами меньшинства против всей остальной нации, доходя таким образом до высшей степени революционности и резко отрывая “социалистов” от остального народа. VIII Переход социализма на революционную почву раньше всего произошел в Англии, где, впрочем, социалистическая идея была сравнительно скоро и совсем остановлена. В наиболее же стройную систему она сложилась в марксизме. Я не стану говорить о революционном социализме Франции, потому что он всегда выражал скорее настроение, чем какую-нибудь стройную систему, так что к концу XIX века французы и сами в большей или меньшей степени начали тоже проникаться теорией Маркса, которая дала себе название “научного социализма”. На этой последней мы и должны остановиться как на высшем пункте развития социалистической идеи после времен утопических теорий. Теорию Маркса нельзя признать действительно научной. Она и не вошла в достояние науки, а к концу века, кажется, ни одно из ее оснований нельзя уже считать выдержавшим критику науки. Но теория Маркса необычайно целесообразна как основа партийной революционной программы. В этом отношении нельзя было создать ничего более стройного во всех частях. Теория Маркса, во-первых, призывает к социалистическому перевороту не вообще весь народ, а ту часть его, которая наиболее обездолена существующим строем, то есть пролетариат. Этот слой рабочих, если он находится в таком положении, как было в сороковых годах, а отчасти и до сих пор, ничего не может терять от каких бы то ни было переворотов, а может надеяться что-нибудь и выиграть. Поэтому он охотно готов выслушать и усвоить такую теорию, которая говорит в его пользу. Таковой объявила себя теория Маркса. Понятно, что пролетарий, каковы бы ни были побуждения его личного интереса, не может не уважать истины научной. Теория Маркса именно и говорила ему от имени якобы последнего слова науки. Отнестись критически к этому последнему слову науки было бы, разумеется, очень трудно для наименее образованной части рабочих. И что же эта научная истина возвещала ему? Пролетариат, дотоле чувствовавший себя только униженным и оскорбленным, был объявлен носителем последнего слова человеческого прогресса. На пролетариате должен был развиться идеал будущего. То обстоятельство, что пролетариат беден, бессилен, необразован, ничего не значит. Все сделает сам естественный, неотразимый ход производства. Пролетарию нечего даже и предусматривать, как нужно будет устраивать сложное общество. Такая задача могла бы устрашить своей непомерной трудностью. Но теория успокаивала рабочего, что ни знания, ни способности (как и вообще личность человека) не имеют тут большого значения. Производство само собою складывается и само же указывает форму сложения общества. Пролетарию достаточно улечься в эти формы, также не рассуждая, как он до тех пор работал на своей фабрике, с той приятной разницей, что он тогда будет не рабом, а господином. Борьба против той страшной силы, которую пролетарий видел в капитализме и в государстве, могла бы устрашить и самого мужественного человека. Но теория Маркса успокаивала даже и самых малодушных. Никаких трудностей и опасностей не будет. Процесс концентрации капиталов сам по себе приведет к тому, что в число пролетариев перейдет весь народ, и в лагере капитализма останется лишь ничтожная горсточка людей, которых стоит толкнуть пальцем, чтобы они свалились. Пролетарий, самый несчастный, униженный и оскорбленный, тем не менее, как человек, носил в сердце любовь к другим людям, к своему обществу, отечеству, нации, государству. Даже в самом капиталисте рабочий не мог не различать честного и доброго человека от действительно бессердечного эксплуататора. Все эти человеческие и общественные чувства мешают развитию безмерной ненависти, которая должна устремить рабочих на бой и разрушение. Учение Маркса заглушает все подобные чувства. От имени науки оно объявляет, что вся история общества есть история борьбы классов, что всегда один класс был грабителем другого. Описание “первоначального накопления” капитала не щадит у Маркса никаких красок для изображения этого грабежа. Никакая революционная прокламация не могла бы одностороннее и сильнее разжигать классовую ненависть. Наука Маркса внушала рабочему, что в этой хищнической борьбе он может и сам не стесняться в средствах. Что касается отечества, то оно совсем не существует там, где всем владычествует борьба классов, и чувство патриотизма само собою становится бессмыслицей. Такое представление человеческого общества и человеческих отношений могло бы очень легко подрываться у пролетария более близким знакомством с действительной наукой. Но ему решительно заявляли, что нет науки, кроме учения Маркса. Все прочее — не более как буржуазные выдумки. Везде они только обманывают пролетария. Борьба классов переносится Марксом и в ту область, где о ней оскорбительно даже и слышать тому, кто сколько-нибудь знаком сам со святым преклонением перед истиной, которое одно создает науку и которое всегда было у честных умов, не преклоняющихся ни перед какой борьбой или соблазнами. Но это разделение науки на социалистическую и буржуазную было в высшей степени целесообразно с партийной точки зрения. Оно закрепощало рабочего умственно перед партией, делало его глухим ко всякому возражению, ко всякой попытке раскрыть ему глаза на объективную истину. Рабочего, наконец, могло охлаждать в отношении партии то соображение, что какой бы рай ни предстоял в будущем, а не мешает позаботиться и о настоящем, слишком уже тяжком. Теория Маркса отвлекала и от такого соблазна постепенных улучшений обещанием, что социалистический переворот произойдет очень скоро. Терпеть не долго. Процесс концентрации капиталов идет гигантскими шагами. Впоследствии, когда доверие рабочего класса начало истощаться, руководители социальной демократии начали прямо предсказывать сроки социального переворота. Энгельс предвещал его на 1898 год, Бебель обещал и раньше, говоря в 1891 году, что немногое из присутствующих в собрании не увидят собственными глазами исполнения его пророчества. В общем, таким образом, теория Маркса всесторонне приспособлена к тому, чтобы привлечь рабочих к организации революционного переворота и удержать их в своих руках. Это учение и льстит Рабочим, и успокаивает их, и ободряет, и предохраняет от влияния голоса справедливости, гуманности, любви к родине, и, наконец, замыкает завербованных в круг, изолированный от всяких влияний, способных возбудить в них критическую работу ума. В гражданском отношении, понятно, трудно бы было создать что-либо более деморализующее. Если можно говорить о заслугах социально-демократической партии в Германии, то разве только в том отношении, что она все-таки соорганизовала воедино очень большие массы рабочих. Число социал-демократов, вносящих плату в кассу партии, составляет 400 000 человек, которые имеют влияние на целый миллион рабочих. Но социальная демократия, захватывая рабочих к себе, мешала образованию чисто рабочих союзов, так что хотя идея профессиональной организации (гирш-дункеровские общества) возникла в Германии одновременно с социализмом, однако же все вместе взятые организации профессиональные (гирш-дункеровские, христианского социализма и разные отдельные союзы) поныне насчитывают едва ли больше двухсот тысяч. А между тем в массах народа, собираемого под знаменем социальной демократии, развивается лишь полное отщепенство от остального немецкого народа. Если социал-демократическая партия не могла совершенно противиться стремлениям рабочих к улучшениям своей жизни и устраивала разные союзы, то делала это собственно в целях проникновения в рабочую среду для пропаганды и агитации. В парламенте же она ясно доказала, что не только не стремится к улучшению быта рабочих, но даже старается не допустить законов, к этому ведущих. При последних выборах в рейхстаге (1907 г.) противники социальной демократии составили любопытный подсчет того, что делала эта партия в парламенте с 1880 по 1906 год. Он помещен в журнале “Zukunft” (за февраль). Называя себя рабочей партией, социал-демократы в рейхстаге подавали голоса против всех налогов, которые переносили тяжесть обложения с рабочих классов на богатых. В 1881, 1885, 1894, 1900 и 1906 годах социалистические депутаты систематически отвергали налоги на биржу и их увеличение. В 1900 и 1902 годах они голосовали против пошлин на иностранные дорогие вина, в 1902 году — против пошлин на предметы роскоши, в 1904-м — против налога на автомобилистов. Законы для какого бы то ни было обеспечения рабочих социал-демократия старалась не допустить в рейхстаге. Так, в 1880 году партия голосовала против закона, преследующего ростовщиков, а в 1896-м — против закона о злоупотреблениях закладчиков. В 1883 году партия голосовала против страхования рабочих на случай болезни, в 1884-м — против страхования от несчастных случаев, в 1885-м — против обеспечения инвалидных и старых рабочих; в 1891-м — против закона о мерах к безопасности рабочих во время их труда, в 1903-м — против улучшения касс для больных рабочих. Социальная демократия вотировала и против законов, вносящих в промышленные отношения больше порядка: в 1890 году — против ремесленных судов, в 1905-м — против коммерческих судов. С начала до конца она, таким образом, старалась не допустить никаких улучшений жизни рабочих, очевидно, для того, чтобы держать их в более революционном настроении. В сотнях тысячах организуемых ею рабочих она создавала только массу, отрицающуюся от национальной жизни, проклинающую государство и общество и живущую одной мечтой: разрушить общество и захватить его наследие. В первое время социальная демократия по крайней мере не вводила в свою программу насилия пролетариата надо всей нацией. Теория гласила, что весь народ превратился в пролетариев и насилие потребуется лишь в отношении ничтожной горсти эксплуататоров. Но время шло, предсказание не осуществлялось, и являлась даже мысль, что пролетариат уменьшается. И туг-то антиобщественная идея дала все свои плоды, и партия решилась пустить в ход насилие над всем народом. Об этом печальнейшем фазисе социализма я сейчас скажу. Но предварительно бросим взгляд на Англию, где общий ход движения принял совершенно иной оборот. IX Английские рабочие раньше других вступили на революционный путь для защиты своих интересов, тогда еще и не зная социализма. Они защищали чисто трудовые интересы, образуя для этого союзы, привычка к которым была у них сильна и в старые времена. При этом они были настолько полны веры в общенациональную справедливость, что обращались за поддержкой и к королю, и к парламенту. Но никто не оказывал им помощи, и они для защиты от явных притеснений и беззаконий капиталистов стали переходить на путь революционный. К этому-то революционному движению и примкнул социализм в лице самого Р. Оуэна, который от неудачных опытов коммунистических общин решил перейти к целостному революционному перевороту во всей нации сразу. Его пропаганда вложила в рабочее движение общую идею. В 1833 году на конгрессе своих единомышленников в Лондоне Оуэн Уже объяснил, что имеются в виду “великие перемены, которые ниспадут на общество внезапно, как тать в нощи. Имеется в виду возникновение таких национальных учреждений, которые бы соединили все трудящиеся классы в одну великую организацию так, чтобы каждая ветвь знала, что происходит в других ветвях, чтобы прекратилась всякая индивидуальная конкуренция и чтобы все фабрики велись национальными компаниями. Все отрасли труда должны образовать ассоциации лож с таким числом членов, которое Достаточно для ведения дела, и все лица, принадлежащие к данной отрасли труда, должны стать ее членами”. На этот призыв к общему социалистическому перевороту рабочие сначала отозвались в огромных массах. В 1834 году “Великий консолидированный национальный рабочий союз” имел по меньшей мере 500 000 членов (цифры Уэббов). Не чуждаясь взаимопомощи членов, он имел в виду общий переворот, и с тех пор мы начинаем видеть в Англии те приемы борьбы, которые отсталая Европа пробует лишь теперь. Так, “Великий национальный рабочий союз” задумал применить по всей стране гигантскую всеобщую забастовку, на поддержание которой из карманов рабочих сыпались последние шиллинги. Но ничего из этого не вышло, и после четырехмесячной борьбы забастовка кончилась полным поражением рабочих, которые принуждены были стать на работу, ничего не добившись. Тридцатые и сороковые годы были вообще революционным временем английских рабочих, которые пробовали ставить и политические требования (особенно в так называемом “чартизме” — Рабочая хартия). При этом происходили и возмущения, и убийства, и казни, и Лондон погружался во тьму забастовщиками (Вестминстерские кварталы). Все это англичане проделали на восемьдесят лет раньше нас. В 1848 году против стотысячной массы рабочих, двинувшихся в Лондон, был выставлен сам герцог Веллингтон. Однако практичные англичане очень скоро воспользовались печальным опытом, и во всех классах народа явилось стремление разобраться в происходящей неурядице. Возникает усиленная разработка политической экономии, с которой стараются систематически знакомить и рабочий класс. Правительство первое в Европе дает рабочим право организации и само начинает меры к урегулированию условий труда. Среди самих же рабочих возникает стремление к самостоятельной практичной самопомощи. Сороковые годы, которые были началом революционных увлечений для континентальных стран, для английских рабочих сделались началом совершеннолетия. Они выходят из-под руководства какой-либо посторонней интеллигенции и начинают жить как самостоятельный рабочий класс. Они начинают вести не социалистическую, а чисто свою, рабочую организацию, отбрасывают социалистические цели и начинают вырабатывать цели сами для себя. Выступают на сцену действия сами рабочие массы, и их движение принимает характер “профессиональный”. Множество замечательных вождей выдвинули рабочие на этом пути, где им приходилось так много бороться. Для своих знаменитых стачек они выработали строго обдуманную тактику. Но еще более замечательны выработанные ими системы соглашений с предпринимателями, в чем иногда много помогали и сами предприниматели, как известный Мунделла [9]. Образование множества обществ и союзов, чисто рабочих, с чисто рабочими целями: для повышения платы, для регулирования времени и условий труда, для соглашений с предпринимателями, для экономической взаимопомощи — вот, в общем, содержание того великого движения, которое называется тред-юнионистским. Это движение, принесши неисчислимую пользу рабочим, в то же время обогатило человеческую общественность множеством новых остроумных комбинаций жизни, дало даже новые исходные точки зрения науке и было главным пробным полем, установившим научно ту истину, что “высокий уровень жизни” рабочего есть источник повышения национального производства. Я не могу останавливаться на подробностях этой картины истинного прогресса общества и лишь вкратце замечу, что английские рабочие в своей организованной части, охватывающей около двух миллионов человек, то есть не менее пяти-шести миллионов населения, вообще достигли огромного улучшения своей жизни. Когда мы просматриваем бюджеты рабочей семьи (например, у Шульце Геверница), мы находим в ежедневном употреблении то, что у нас составляет достояние только верхних классов общества: пшеничный хлеб, овсяную муку, рис, картофель, чай, сахар, молоко, кофе, яйца, масло, сыр, говядину, баранину, свинину, овощи, пикули, маринованные фрукты, пиво, табак и т. д. Все это значится в постоянном употреблении. В бюджет рабочего входит расход на газеты, на клуб, на летние поездки для семьи и т. д. Общим требованием рабочего сделалось и то, чтобы его заработная плата давала возможность ежегодных сбережений. Продолжительность рабочего дня в Англии разнообразна. В эпоху своего социализма рабочие тоже требовали восьмичасового дня, но потом нашли более выгодным предоставить дело свободному соглашению, в котором самостоятельность рабочих обеспечивается их могущественными организациями. Таким образом, в Англии и теперь местами работают и по 12 часов, местами и по 8, а в среднем около 9. Но что касается заработной платы — она систематически растет. Стараясь при этом не подрывать фабрик, рабочие во многих союзах выработали и приняли систему “подвижных шкал”, по которой хозяева обязаны увеличивать плату при хорошем ходе дел, при плохом же рабочие обязаны брать меньшую. Но общая сумма заработка очень выросла. В 1860 году английские рабочие получили 3.900.000.000 рублей заработка, а в 1895 году почти вдвое больше — 6.900.000.000 рублей. Это возрастание идет по всем производствам. Так, с 1846 по 1895 год у каменотесов недельный заработок поднялся с 10 рублей до 19, у надсмотрщиков за машинами — с 7 до 17 и т. д. Но, кроме возрастания доходов рабочих, созданные ими организации взаимопомощи на всевозможные случаи — болезнь, безработность и т.д. — чрезвычайно упрочивают положение лиц рабочего класса. Огромное развитие кооперативных обществ — потребительных — приносит новое уменьшение расхода и возрастание дохода. В 1897 году рабочие потребительные общества Англии имели 1 468 000 членов, то есть приносили пользу не менее пяти миллионам населения. Они обладали капиталом более 200 миллионов рублей, доставляли продуктов на 500 с лишним миллионов и при этом давали им еще свыше 60 миллионов чистой прибыли. Несомненно также, что рабочие приобщаются и к обладанию капиталом, ибо доход с тех мелких капиталов, которые не подлежат оплате налогом, возрос в английском населении с 1860 по 1895 год с 640 миллионов рублей до 1 миллиарда 300 миллионов. Конечно, в английском рабочем мире еще много нищеты, и все, интересующиеся участью рабочих, жалуются на это, говоря, например, что четверть рабочего населения находится на уровне, с которого начинается нищета. Должно, однако, заметить, что понятие о нищете относительно. В Англии требуют, чтобы рабочий обладал достаточными средствами для “приличной жизни”. С этой точки зрения все зарабатывающие менее двадцати шиллингов в неделю (то есть 10 рублей) засчитываются в бедняки. Но действительно безбедное существование возможно в Англии не только при пяти рублях в неделю, но даже при трех-четырех. Это видно из того, что рабочие союзы выдают своим безработным членам обыкновенно по 5 рублей (10 шиллингов) в неделю, а для забастовщиков, не принадлежащих к союзу, даже только по 3 рубля в неделю (по 6 шиллингов). Значит, очень бедно можно жить и на 3 рубля, а следовательно, те, которые получают по 10 рублей, с нашей точки зрения далеко не могут считаться на границе нищеты. Впрочем, мы имеем объективные указания на улучшение положения рабочих. По исследованиям Гумфриса, средняя продолжительность жизни мужчины возросла за последние 40 лет на два года, а женщины — на три с половиной года. Количество бедных, получающих пособие, составлявшее в 1820 году почти 20% населения и еще в 1849 году равное 6,3% населения, понизилось к 1896 году до 2,5%. Ясно, что рабочие организации улучшили положение не только своих собственных членов, но всего низшего класса. Сэр Роберт Джиффен [10], величайший знаток рабочей статистики в Англии, в то же время очень сердечно думающий о благе рабочих, заявляет: “Несомненно, что положение народной массы бесконечно лучше, чем 50 лет назад, что видно из большей продолжительности жизни, увеличения потребления жизненных средств, из лучшего образования, из большей свободы от преступлений, из увеличения сбережений. Этому не противоречит тот факт, что существует еще зло, остающееся не устраненным, существуют подонки общества”. Такие результаты, достигнутые английскими рабочими посредством профессиональных организаций, по-видимому, совсем подорвали среди них социалистическую идею. У англичан есть социалисты по личным, отвлеченным убеждениям, но в рабочей партии не дают места социалистическим программам. Социал-демократизм сделал сильный натиск на английских рабочих в середине 80-х годов, когда Эвелинг [11] (близкий Марксу человек) основал в Лондоне газету “Коммонвилл” и пытался создать социал-демократическую фракцию. Ему тогда много помогло присоединение Джона Бернса, только что вошедшего в славу рабочего вождя, которого и я имел случай видеть. Но социал-демократы в Англии не могли собрать много сторонников. Вот с тех пор прошло двадцать лет, и на последнем рабочем конгрессе в Белфасте попытка внести социалистическую программу потерпела полное поражение, отвергнутая 950 000 голосов против 98 000. Можно думать, что для английского рабочего социализм составляет уже пережитый фазис развития и заменился сознанием, что благо всех и каждого достигается не уничтожением исторических основ общественности, а разумным их приспособлением к условиям каждого данного времени. Х Совсем не то происходит на континенте. Сам по себе ход экономическо-государственного развития, несмотря на то что социализм отвлекал огромное количество сил общества и народа от творческой социальной работы и вечными угрозами революции заставлял государство тратить множество сил и средств на охрану вечно угрожаемого и беспрерывно нарушаемого общественного спокойствия, — несмотря на это благоприятное условие, ход развития общественности стал все более обнаруживать неверность теории социального демократизма. Предсказываемое Марксом и Энгельсом превращение всего народа в пролетариев не осуществлялось. Число собственников не уменьшалось, а возрастало, концентрация капиталов в производстве шла довольно туго, мелкое производство обнаруживало большую способность выживать и бороться за существование с крупным. Приведу некоторые данные по этому предмету. В области земледелия в Бельгии количество земель в среднем крестьянском хозяйстве утроилось, крупное же землевладение уменьшилось. Во Франции мелкое землевладение также увеличилось. В Англии, где собственно землевладение еще со времен Вильгельма Завоевателя попало в руки 60 000 человек, у крестьян в собственности немного земель, но обработка ее развивается в виде мелких хозяйств, на которые приходится 66% всей земли, тогда как на крупные хозяйства — всего 2,5% земли. Капиталистическое хозяйство не обнаруживает способности одолеть крестьянина, напротив, число гигантских хозяйств уменьшается. В Германии точно так же крестьянское хозяйство захватывает все большее количество земли, увеличившись за последние 15 лет на 30%. Крупное же хозяйство сокращается. “Не подлежит сомнению, — говорит Берн-Штейн, — что во всей Западной Европе и в Восточной Америке — всюду растет мелкое и среднее хозяйство и понижается крупное и исполинское”. Та же устойчивость мелкого и среднего производства проявилась и в обрабатывающей промышленности. В Германии крупная промышленность к 1895 году не могла собрать на фабриках более 1/2 всех рабочих. В 1895 году из 10,5 миллиона рабочих Германии крупная промышленность занимала лишь 3,25 миллиона. Средней же величины заведения — 2,5 миллиона, мелкие (ниже пяти человек) — 4,5 миллиона. Да сверх того имелось 1,25 миллиона ремесленников. Притом число рабочих на мелком и среднем производстве прямо возрастает. На мелком (до пяти человек) в 1882 году было 2.400.000 рабочих, а в 1895 году 3.056.000 человек. В предприятиях до десяти рабочих было 500.000 человек, а стало 830.000. Концентрация рабочих и повсюду подвигается плохо. Во Франции на одного хозяина теперь приходится в среднем всего три рабочих, в Австрии — по четыре рабочих. Распределение собственности также становится правильнее. В Саксонии в 1870 году почти 80% населения получало менее 800 марок в год, а в 1894 году меньше 800 марок получало лишь 64% населения, тогда как число зажиточных возросло с 20% до 36%. В Пруссии число населения возросло вдвое, а число зажиточных в семь раз. Вообще, ряд данных показывает, что существующий строй постепенно улучшает положение народа и что количество пролетариата относительно уменьшается. Казалось бы, такая тенденция естественного хода вещей должна была побудить социалистов оставить ложную теорию и присоединить свои усилия к тому, чтобы еще более увеличить и ускорить ход возрастания народного благосостояния. Но социальная демократия, совершенно наоборот, тут-то и начинает торопиться произвести социалистический переворот. При этом уже откровенно заявляется, что социальная демократия должна будет бороться против всей нации и, так сказать, намерена завоевать ее, соответственно с чем располагаются и средства действия. “Одна из особенностей современного положения, — говорит Каутский, являющийся теперь официальным публицистом партии, — заключается в том, что в настоящее время мы (социал-демократическая партия) встречаем наиболее упорное сопротивление не со стороны правительства”. “В прежних революциях принимала участие вся нация, объектом же нападения было только правительство”. Теперь все изменилось. “Революционные слои не являются, как было при прежних революциях, представителями огромного большинства народа против горсти эксплуататоров, а являются, в сущности, представителями лишь одного класса, против которого стоят не только все эксплуатирующие классы, но и большинство мелких буржуа, и крестьяне, и большая часть интеллигенции”, короче: весь народ (“Социальный переворот”). “Особенность” эта так важна, что при некотором уважении к человеческому праву те люди, которые сами сознаются, что против них вся нация, были бы обязаны отказаться от революции, которая в таких обстоятельствах является противонародным преступлением. Но социал-демократическая публицистика заботится лишь о том, чтобы доказать своей партии возможность захвата власти даже и при этом условии. Каутский указывает, что социал-демократы лучше организованы, тогда как остальные слои народа раздроблены, указывает, что у социал-демократов больше мужества и решительности, чем у других, и что, сверх того, для произведения переворота они могут воспользоваться “благоприятными обстоятельствами”. Таким благоприятным обстоятельством выставляется, например, внешняя война, когда правительство, обремененное тяжкой защитой от неприятеля, оказывается слабым для отражения внутренних врагов. Другим условием указывается всеобщая забастовка. Я упоминал, что эта идея являлась в порыве раздражения и у английских рабочих в то время, когда они еще находились под влиянием социализма. Но здравый смысл и общественное чувство скоро показали англичанам, что, борясь такими средствами, они могут только погубить общество и с ним самих себя. У современных же социал-демократов и через семьдесят лет может восхваляться и рекомендоваться подобный способ борьбы. Так, по поводу русских забастовок г-жа Роланд Гольст по рекомендации Каутского написала целый трактат о всеобщей забастовке. При этом она говорит: “Путем всеобщей забастовки русские пролетарии разрушили силы врагов. Путем стачки они сделали невозможным существование и какую бы то ни было деятельность, внесли в общественную жизнь беспорядок и неустойчивость, доведшие общество до невыносимого состояния, понизили доходы государства и навязали ему новые расходы, заставили войска и полицию нести изнурительную службу и т. д.” (“Всеобщая стачка и социал-демократия”). Такая пропаганда, поощряющая человека хвалиться количеством страданий, причиненных им как отдельным лицам, так и всему обществу, составляет пропаганду истинного человеконенавистничества и разрушает всякую тень общественной нравственности. Дошедши до такого состояния, социалистическая идея превращается в нечто неслыханно реакционное, отодвигающее человечество к самым варварским временам. При достигнутой степени культурного развития мы не признаем голого права силы даже в международных отношениях, не можем признать правоты монголов, например, только из-за того, что они были сильнее раздробленной междоусобиями России. Социальная же демократия рекомендует миллиону рабочих сплотиться так искусно, чтобы оказаться сильнее всей нации и потом подчинить ее силой своему режиму. Мы считаем недопустимой измену тому обществу, в котором приняли права гражданства. Социальная демократия рекомендует напасть на свою страну во время внешней войны, то есть когда обязанность гражданина состоит в том, чтобы, забыв внутренние споры, стать дружно за общий интерес нации. Но, становясь на такую почву, социалистическая доктрина разрушает не только современное общество, а делает невозможным какую бы то ни было общественность. Она разрушает самую способность людей жить в обществе и созидать общество. Для человека, не ослепленного страстью, ясно, что, воспитывая в людях полное презрение к праву других и даже к праву национальному, нельзя из таких лиц создать нового общества. Характер и привычки, сложившиеся на таких понятиях и на дикой борьбе, поправшей ногами все принципы, не могут не передаваться всем окружающим, а уж тем более укрепляются у самих социалистов. Если бы они и успели победить и захватить в свои руки современное государство, то они будут проявлять в новом обществе те же качества, которые воспитала в них социал-демократия. Привыкши к презрению права личного и общечеловеческого, они неизбежно будут также коварно изменять и социалистическому обществу, если в нем что-либо им не понравится, будут позволять себе такие же насилия над новым обществом. Такие люди всякое общество, старое или новое, превратят в арену взаимных коварных нападений, взаимного разрушения и междоусобиц. Свобода и благосостояние возможны только среди людей, которые проникнуты уважением к общему праву и во взаимной борьбе не позволяют себе доходить до его нарушения. Это всецело относится и к идее всеобщей забастовки. Стачка, забастовка вполне понятны как орудие частной борьбы между двумя враждующими частными силами: рабочими и предпринимателями. Но всеобщая забастовка обращает частную или классовую борьбу против всего общества. Это уже составляет попрание общественного права, и толкать рабочих на такой путь — значит развивать в них чувства эксплуататоров. Во всеобщей стачке воспитывается такой эгоизм, какой редок даже среди самых типичных эксплуататоров. Здесь человек, во-первых, приучается хладнокровно причинять страдания всем окружающим, без всякого внимания даже к тому, враги ли они ему. Нужно вспомнить, какими страшными бедствиями и лишениями всеобщая забастовка падает на всех не причастных борьбе, не повинных ни в какой эксплуатации, не говоря уже о стариках, больных, детях и т. д. История передает как пример благородного человеколюбия поступок короля Генриха IV [12], который доставлял хлеб в Париж, осажденный им во время гражданской войны. Вот какие люди и какие чувства способны созидать общество! Уничтожить же в своем сердце всякую искру человечности — это значит губить общество. Подрывая общую нравственность в человеке, идея всеобщей забастовки, вообще забастовки предприятий общественно необходимых, подрывает, сверх того, в рабочем человеке главное его украшение: трудовую нравственность, профессиональную этику. Трудящийся человек именно этим чувством выше нетрудящегося. Трудовая этика говорит нам, что мы своей работой не только получаем сами средства к жизни, но распространяем благо на всех людей, служим человечеству, являемся в труде своем общественными деятелями. Этим чувством свят наш труд. Он есть наша нравственная обязанность перед человечеством, он есть наша помощь не только знаемым, но и незнаемым, всем человеческим существам. Но какие противоположные чувства прививает нам идея всеобщей забастовки! Репортер “Русского голоса” (3 марта, № 51) рассказывал уличную сцену из забастовки городских трамваев. Забастовка кончилась, но появились агитаторы, горько упрекавшие своих товарищей в измене. Те отмалчивались или говорили: “У меня вон семеро; все просят есть... Вот и бастуй...” Этот бедный человек помнит, что у него семеро детей. Из-за их голодного писка он прекратил забастовку. Но как же ни он, ни агитаторы, упрекающие его, не потрудятся вспомнить, что тысячи семейств, у которых тоже дети есть просят, поставлены в самое тяжкое положение отсутствием конок и трамваев? Как же рабочему или другому служащему вовремя попасть на работу? А он из-за опозданий иной раз может и совсем потерять место. Дети же и у него пищат, есть просят. Но ни о чем подобном этот кондуктор не думает. Он думает или о прибавке жалованья, или о том, чтобы вовсе не потерять жалованья, а как это отражается на судьбе других людей -ему все равно. В таком человеке уже подорвана трудовая этика. Он уже не имеет самого высокого чувства работника. А что сказать, когда рабочие, поставленные на водопроводе, начинают грозить пресечением воды для жителей? Ведь это хуже измены на войне. Если бы мы превратились в людей, забывших трудовую нравственность, то между нами возможна была бы только взаимная эксплуатация, грызня и резня. С такими людьми нечего и толковать о каком-нибудь лучшем строе жизни. Чувством профессиональной этики наша общественность держится, может быть, более, чем каким другим, потому что в труде своем человек является общественным деятелем не раз в год, не только на каких-нибудь выборах, а ежедневно и ежечасно. И вот это-то сознание общественного значения нашего труда, сознание того, что он имеет своей задачей не замаривание, а постоянное оживотворение всего окружающего, заставляют забывать новейшие социалисты. Ставя своим идеалом коммунизм, они сами заставляют людей забывать, что наш труд не есть только наше частное или партийное Дело, но общественное и общечеловеческое. Говоря об обобществлении всех отношений, они разрешают насилие над обществом. Говоря о трудовом обществе, они уничтожают трудовую этику. Но, вырабатывая таких людей, которые утрачивают уважение к другим людям, к обществу, к человеческому праву, что же можно создать? Если люди уже ни на кого не в состоянии будут положиться, если, например, при самом социалистическом строе хранители общественных складов устроят забастовку в раздаче продуктов или в доставлении фабрикам электрической силы, какое же возможно общество? Тут, после долгой резни, все могут лишь прийти к заключению, что невозможно жить иначе, как создав какой-нибудь страшный центральный деспотизм, который грозным принуждением, карой и вечным надзором за всеми и каждым заменил бы действие погибшей в людях нравственности, гуманности и сознания своего общественного долга. Когда вспоминаешь первые фазисы социализма в начале XIX века, вспоминаешь эти горячие обличения эксплуатации и бесчеловечия, горячие призывы к человеческой солидарности и сравниваешь эти прежние речи с нынешними воззваниями к борьбе против всего общества, во имя своей партийной программы, с забвением всех человеческих чувств, с призывом морить не только врагов, а всех, кто попадется, голодом и жаждой — то нельзя не видеть страшного регресса. Идея, призывавшая к обновлению мира, превратилась в идею, возвращающую его к самым первобытным временам дикости, когда человек еще не умел сознать брата в другом человеке. Именно это и приводит теперь многих в ужас перед социализмом как перед носителем гибели общественности, а стало быть, и всей культуры. Я должен, однако же, сказать, что когда какое-либо учение или общественное движение доходит до таких отчаянных средств действия, то это показывает не возрастание его силы, а внутреннее сознание, что дни его сочтены. Сила всегда великодушна, и то учение, которое ее имеет, не станет себя компрометировать бесчеловечием или изменой. Новейшая тактика социализма явилась, я полагаю, только оттого, что он уже видит свое ослабление, видит, что человечество уже нашло пути к обновлению без него и начинает все более переходить на эти пути. Едва ли поэтому можно сомневаться, что как ни грозны по приносимым бедствиям движения современного социализма, они выражают не усиление, а упадок социалистической идеи. По всей вероятности, рабочие Европейского континента теперь переживают тот период, который переживали англичане в 40-х годах прошлого века, и, по всей вероятности, придут к тем же заключениям и решениям, которыми революционное социалистическое движение закончилось тогда у английских рабочих: то есть к решимости бороться за свои интересы не путем разрушения общества, не путем переворота, а путем систематического улучшения существующего строя, путем действительного осуществления в нем вечных основ общественности. XI Если период вражды и революций действительно завершится наконец новой эрой солидарности, то что же может сказать история будущего, подводя итоги социализму XIX и XX веков? Мне кажется, что эти итоги полезного и вредного, принесенного им к нашей общественности и государственности, могут быть сведены к следующим пунктам: Социализм с начала XIX века будил человеческую мысль и совесть обличением несомненных несправедливостей и неустройств современной жизни. Он напоминал современному человеку, что у нас пребывают в омертвении наши собственные идеалы. Все это способствовало оживлению общественной работы по оздоровлению строя нашей жизни. Социализм обратил внимание современников на огромное значение экономических условий. Это способствовало появлению стремления понять их и регулировать сообразно нуждам современного человека и общества. Социализм много сделал для организации рабочего класса. Там, где рабочие не были достаточно активны для того, чтобы при этой организации освободиться от ферулы социалистической интеллигенции, они, пожалуй, тоже попадали в зависимость и вредную, и опасную. Но там, где рабочая организация становилась самостоятельной, не непременно “социалистической”, а “рабочей”, она была источником не только своего, а всеобщего блага. Социализм, хотя и посредством крайних теоретических преувеличений, обратил внимание современников на необходимость усиления коллективного начала в обществе, которое было чрезмерно индивидуализировано. Социализм был причиной, напомнившей государству буржуазного строя его социально-экономические обязанности. Хотя большинство социалистов мечтало о разрушении государства, однако были среди них и такие люди, как Луи Блан и Лассаль, ставившие государству высокие цели. При этом даже и самый призыв к революции, сделанный социализмом, имел свои полезные стороны, так как опасностью угрозы заставил подумать о справедливости даже тех, которых совесть и разум не были достаточно чутки к добровольному исполнению требований справедливости. Таковы полезные для общества и государства последствия социалистического движения XIX и XX веков. Но, переходя к пассиву 'социализма, должно сказать, что он к каждой капле своего меда подливал слишком много дегтю. Он заставляет человека забывать свою высокую природу. Он отрицает личность как начало самостоятельное и творческое. Этим °н ведет и к действительному принижению личности, которая не может развиваться у человека, уверовавшего в ее ничтожество и полную зависимость от внешних условий. Социализм уничтожает общечеловеческую нравственность и воспитывает вместо нее классовое товарищество, для которого всякий чужой уже не брат. Достигнутое долгим и трудным историческим процессом чувство общечеловеческого братства социализм подрывает и этим низводит человека на те первобытные ступени этики, где он не умел еще различить себе подобного вне своего кружка или стада. Так воспитывая личность, социализм отнимает у нее же самой способность к независимости, вырабатывает человека, рабствующего перед кружком. Такая личность уже не постоит за правду, хотя бы и против всего мира. Этим и для общества вырабатывается плохой гражданин, “куртизан” перед царем или народом, а не смелый стоятель за правду и благо. Социализм совершенно не признает никакого человеческого права, ни личного, ни народного. У него одна мерка: выгода или невыгода для партии. Он решается насильственно завоевать общество, его не желающее, и заставить людей жить так, как он сам укажет. Не то право, которое люди сами вырабатывают для себя, а свое мнение считает он решителем чужих судеб. В этом презрении к чужому праву социализм доходит до отнятия у людей свободы действий, имущества, созданного даже трудом, даже детей у родителей. Такое полное презрение к праву других людей мы знаем лишь в истории завоеваний самых свирепых варваров. В истории же внутренних гражданских отношений мы даже и не знаем примеров такого насилия над согражданами и такой готовности на измену нации. Этим социализм, даже еще и не господствующий, вносит постоянную язву развращения в наше общество и государство. Для построения будущего общества социализм прибегает к коммунизму, который за всю историю человечества постоянно доказывал свою несовместимость с производительностью труда и в многочисленных опытах самого социализма всегда приходил к банкротству общин. Такое предприятие свое, явно осужденное на банкротство по растрате скопленных человечеством капиталов, социализм хочет привести в исполнение насильственно, не останавливаясь ни перед какими средствами. Этим он вынуждает и наше общество отвлекаться от улучшения своего строя и удовлетворения народных нужд на защиту свою от заговоров, измен и революций со стороны социализма, тратя средства, время и силы государства на вечное бодрствование на страже. Этим у нашего общества и государства отнимается непроизводительно огромное количество силы и средств. Таков пассив социализма, постепенно все более и более превышающий его актив. XII В таком положении, какое он принял в конце концов, он является прямым врагом существующей общественности и государственности. Он ставит прямо одно из двух: или он уничтожит историческое общество, или оно должно его уничтожить. В чем могут быть средства для защиты исторических основ общественности? Само собою, на прямое вооруженное нападение государство отвечает такой же силой. Оно для того и получает силу, чтобы защищать безопасность и неприкосновенность общества. Но применением силы не решается вопрос. Задача общественности и государственности состоит не в одном том, чтобы уметь победить в бою возмутившуюся часть сограждан, а в достижении того, чтобы такого возмущения совсем не происходило. А для этого, очевидно, нужно, чтобы всем было хорошо жить, так чтобы граждане и не доходили до преступной мысли разрушать свое общество, но любили бы его и сами старались его поддерживать. Как же достигнуть этого? Я, конечно, не могу теперь развивать подробной программы улучшений. Скажу лишь вкратце, что для этого нужно иметь, во-первых, правильные цели, во-вторых, правильные средства. Правильные цели состоят не в уничтожении свободы и прав личности, а в том, чтобы права и собственность принадлежали каждому члену общества, и не в теории только, а в действительности. Для достижения этого нужно действие всех сил, какие существуют в человеческой общественности. Общественность — явление сложное. Тут действует и отдельная личность, и частные группы, ассоциации и т. п., и классовая организация, и общенациональная государственная организация. Если мы хотим чего-нибудь достигнуть, мы должны пустить в действие все эти силы, не уничтожая и не подрывая ни одной. В этом и состоят правильные средства действия. Нужно, чтобы энергично действовала личность, а потому требуется сохранить все ее права, не связывая ее по рукам и ногам, как думает сделать социализм. Нужно, чтобы действовали общественные организации. Их самодеятельность совершенно необходима, ибо нельзя помочь тем людям, которые сами о себе не заботятся. Поэтому нам нужно развитие вообще внутренней народной организации, а в частности рабочих организаций, не для войны, не для революций, не для того, чтобы создать себе какого-нибудь социалистического повелителя, а Для того, чтобы самостоятельно улучшать свою жизнь во всякое время и на каждом месте и во всех отношениях, какие оказываются нужными. Без такой самодеятельности народных организаций невозможно ни умственное развитие народа, ни его благосостояние, ни установка каких-либо разумных мер к помощи ему сверху. Нужно, сверх того, действие государства. Но для того чтобы государство могло исполнять свою обязанность, мы должны не подрывать его, не приводить к бессилию, а заботиться, напротив, о поддержании его авторитета и силы. Само собою разумеется, что для действия государства нужна широкая ознакомленность его о народных нуждах и том, что в уме народа, по практике его самодеятельности, назревает как необходимое в государственных мероприятиях. Если подвести итог этим средствам действия, то можно сказать, что нам требуется не переворот, не разрушение, а, напротив, только оживление нашей общественности. Когда люди твердо вступят на этот путь, это будет окончанием той революции, которую мир пережил в XVIII и XIX веках, сначала впавши в формы одностороннего индивидуализма, а потом — в формы столь же одностороннего социализма. Это было бы началом действительно новой эры, новой не в смысле создания новых, небывалых основ общественности, а в смысле сознательного применения вечных законов общественности к нашим современным условиям. Индивидуализм и коллективизм имеют одинаково законное место в нашей жизни и без всеобщего вреда не могут подрывать друг друга. Истинный девиз общественного развития составляют не индивидуализм, выдвинутый буржуазией, и не коллективизм, выдвинутый социалистами, а солидарность, в которой неразрывно и дружно соединяются и свобода личности, и объединение человеческих усилий. Когда люди поймут это, они поймут, что истинный путь к общественному благу составляет не революция, а мирное развитие — эволюция. Кто же должен понять это, кто должен совершать ту прогрессивную работу, общие основы которой указаны сейчас? Это дело всех нас, не одной власти, не только отдельных лиц, но всего народа. Задача заключается не в том, чтобы поручить кому-нибудь себя облагодетельствовать, а в том, чтобы все старались улучшать жизнь свою собственную и всех окружающих. Когда во всей массе народа явится стремление к такой разумной самодеятельности, уважающей и свои, и чужие права и повсюду приводящей всех к исполнению своего долга, тогда только возможна твердая и разумная социальная политика со стороны государства. И вот по мере того как мы будем выходить на этот путь, социализм постепенно, сам собою заглохнет, побежденный не одной материальной силой, а силой нравственной, силой правды исторической общественности. |
© Copyright |